— Стоит.
— Что?
— Стоит тут, у дверей. Ждет.
Гражина довольно звучно заныла под тряпками.
Витольд размышлял всего несколько мгновений, потом вдруг резко сел, шлепнув подошвы сапог в липкий пол:
— А пошли.
Иона стоял так близко за выходом, что Витольд толкнул его дощатой створкой.
Сели под навесом, у остывающей печи.
— Ну.
Про Михася отец услышал то, что рассчитывал услышать. Сивенков по наущению Гапана и Кивляка держит у себя его сына в залоге. Чтоб воздержать отца от возможных глупостей.
— Тебе нельзя воевать.
— Без тебя знаю, — усмехнулся Витольд, уже жалея, что унизился до этого разговора. Но Янка… Может, он хоть полслова про Янку…
Отец Иона на секунду провалился в темный сон, но почти сразу захлопал глазами — не место дремать.
— Но так сидеть тебе тоже нельзя.
На это Витольд ничего не сказал. Злость его разгорелась сильнее.
— Люди-то мрут. Ты их сюда привел, а они мрут. Грудью слабеют — чахотка. Вши. Я сейчас нагляделся.
— А так бы сгорели.
— Сейчас они не думают про тот огонь, сейчас про гниль и вшей думают. И про пустое брюхо.
— А то я не знаю. Шел бы ты, руина, отсюда!
И отец Иона встал:
— Слышал я, что дочка от тебя ушла.
Витольд закрыл глаза, чтобы как-то сдержаться.
Оксану Лавриновну вдруг оставили силы.
Мирон съехал на пол с кровати и пополз в горницу, голос у него все никак не раскрывался от волнения полностью, он только хрипел:
— Я вас загрызу, жмудье вонючее.
Мажейкис и Кайрявичус сели по сторонам Оксаны Лавриновны, взявши одновременно ее за руки. Лачиньш ел колбасу, а Тейе сверкал быстрыми глазками и по-козлиному подпрыгивал, стоя у стола, как в прошлый раз. Мирон полз, шлепая ладонями по полу.
Дверь сеней распахнулась. В проеме — фигура в полушубке. Обрушивается на всю сцену тишина. Витольд Ромуальдович медленно достает из кармана гранату и выдергивает из нее чеку, потом протягивает руку вперед, чтобы не было никаких сомнений, что это у него в руке.
Глава девятая
Гапан разговорился с отцом Ионой на похоронах матери Гунькевича, которая только на месяц пережила сына.
— Ты бы не ездил в лес.
Поп выглядел нехорошо: потертая, заштопанная ряса, стихарь нечист, борода без оклада — клочковатая, седая, торчащая растительность. Замутившийся взгляд, куда-то не столько мимо, сколько выше собеседника.
— Как же я не поеду?
— Да тяжко же тебе.
Иона оглядел жалобное старушечье и инвалидное собрание, слепившееся вокруг небогатого стола, тяжело выдохнул чистым воздухом — ни доли в нем сивухи. Сделал жест широким рукавом:
— Если эти так бедны и забыты, то представь, начальник полиции, каково людям в заснеженном лесу. Болеют, — кто успокоит, кто соборует?
— Так Порхневичи же поляки.
— И кроме Порхневичей есть там люди.
— Ксендз из Кореличей ехать отказался.
Отец Иона вздохнул:
— Не я ему судья.
— Я тебе подводу не дам.
Подводу дал Сивенков. Знал отлично, для какой цели, знал отношение полиции к этой поездке, но отважился. Сказать по правде, на такой радикальный выпад против Порхневичей, как пленение Михася, Сивенков пошел не только на основе собственной воли, больше тут было от напора Кивляка и поддержки Гапана. Витольда надо взять к ногтю, рисковать сыном — это не в его манере. Не рыпнется. Давая подводу с возчиком и даже кое-какие пищевые подарки в ту подводу, Сивенков как бы посылал маленький сигнал, что он не так уж рьян в этой вражде и порядка ради, а не для оскорбления затеял все, что затеял.
Явление Ионы на краю леса было для лагеря событием.
Даже Витольд не сразу сообразил, как к нему отнестись, когда донесли. Жаркой верой охвачен он не был никогда — такова уж была особенность родового характера, католицизм в жизни Порхневичей скорее носил ритуальный характер. Посещение костела как часть сугубо польского обихода было не душевной потребностью, а скорее выездом на ассамблею уездного тщеславия. Напевал на Пасху «пан Христус з мэртвых вста». Гражина при ночном бегстве унесла с собою иконку свою заветную, в Ченстохове освященную, Матерь Божия с Младенцем. Витольд ничего на это не сказал. Ему было все равно, но он понимал, что курице-жене не все равно, для нее это важно, пусть.