«Чей-чей-чей-чей!» — прокричал в траве певчий сверчок. Прокоп Ильич улыбнулся. «Наш котелок!» — ответил он птичке. Затем сходил к лошадям, напоил их и привел на стан.
— Лейтенант, а лейтенант! Нам пора! — и он потеребил плечо спящего.
Симов скинул шинель, быстро поднялся и пошел к речке освежиться. На крутом берегу он осмотрелся по сторонам, вдохнул полной грудью свежий утренний воздух и невольно залюбовался, зачарованный тайгой.
Тишина. Ни один листок не шелохнется. В синем небе ни облачка. Кругом все выглядит по-праздничному. Мириады бисерных капелек, осыпав хвою лиственниц и сосен, переливались и играли золотым блеском солнца. Каждый листок, каждая веточка, обмытые вчерашним дождем, сияли. Паутинные сетки, подернутые блестящим серебром росы, как канительные звезды на новогодней елке, дополняли убранство этого светлого утра.
Так простоял лейтенант долго, не замечая десятков комаров, облепивших его спину и грудь. Наконец, он прыгнул в ледяной поток, и, зачерпнув со дна пригоршню золотого песка, стал оттирать им руки.
На стане старик встретил его ворчанием:
— Моешься ты подолгу! Надо быстрее оборачиваться. Неровен час, солнце пригреет, мухота поднимется, червей на мясо накладет…
Лейтенант промолчал. «Все равно не поймет, — подумал он, — человек состарился в тайге, ко всем красотам пригляделся».
Позавтракав, охотники свернули табор и, навьючив лошадей, переехали к калашниковскому зимовью.
Это было скорее не зимовье, а настоящая крестьянская усадьба. Небольшой домик с остекленным окном был срублен из толстых добротных бревен. Внутри — деревянный пол, пятиместные нары, чугунная печка, накрытая противнем. У окна — стол с деревянными мисками, ложками и вилками.
Певчий сверчок.
Стены избушки в свое время были побелены. Около домика возвышалась пристройка — сарай с вешалками для хомутов и седел. Здесь висели две косы и пяток волчьих капканов. На полке лежали подковы, молоток, битки для сбора голубики и брусники, пешня. Рядом стояла баня «по-черному», с аккуратно сложенной каменкой и двумя долблеными корытами. За ней виднелись лабаз, станок для ковки лошадей, коновязь. Хозяева отрыли даже примитивный ледник. Все постройки были покрыты лубяными крышами и, несмотря на пятидесятилетнюю давность, хорошо сохранялись и стояли прочно.
Симов удивился хозяйственности бывших владельцев. Хотелось расспросить Рогова о Калашниках. Но сейчас было не время: торопились обработать сохатого и спасти мясо от мух.
Работы хватило на весь день. Охотники сняли со зверя шкуру и насчитали в туше три прострела: одна пуля была в груди и две — в боку.
— Ладно угадал, — заметил Рогов. — Я-то наперво подумал, что первые два раза ты мимо пробросал. Больно уж прытко бык выбежал на табор. Крепкий зверь, — продолжал старик, — до последней кровинки за жизнь хватается. Душа из шкуры вон, а все бежит…
— Все же не убежал, хоть ты и пророчил, что мне не убить зверя и что сожру я мяса больше, чем добуду…
Услышав эту фразу, старик вздрогнул. Нож выскользнул из его рук. Он медленно выпрямился и подозрительным взглядом уставился на Симова.
— Тебе кто донес? — спросил он.
— Никто. Сам слышал, когда к табору подходил.
Рогов чуть слышно прошептал:
— Товарищ лейтенант. Нет — Георгий… Наплюй мне в глаза, но прости меня, старого… Ошибся я… Крепко ошибся. Экий же дурак был тогда…
Симов стоял перед стариком и смотрел ему в глаза. Он вспомнил весну этого года, случайно подслушанный им разговор на таборе, и перед ним прошла вереница сумрачных апрельских дней на Пасной. Но тут же, отмахнувшись от неприятных мыслей, он подбодрил расстроившегося товарища:
«Чей-чей-чей-чей!» — прокричал в траве певчий сверчок. Прокоп Ильич улыбнулся. «Наш котелок!» — ответил он птичке. Затем сходил к лошадям, напоил их и привел на стан.
— Лейтенант, а лейтенант! Нам пора! — и он потеребил плечо спящего.
Симов скинул шинель, быстро поднялся и пошел к речке освежиться. На крутом берегу он осмотрелся по сторонам, вдохнул полной грудью свежий утренний воздух и невольно залюбовался, зачарованный тайгой.
Тишина. Ни один листок не шелохнется. В синем небе ни облачка. Кругом все выглядит по-праздничному. Мириады бисерных капелек, осыпав хвою лиственниц и сосен, переливались и играли золотым блеском солнца. Каждый листок, каждая веточка, обмытые вчерашним дождем, сияли. Паутинные сетки, подернутые блестящим серебром росы, как канительные звезды на новогодней елке, дополняли убранство этого светлого утра.
Так простоял лейтенант долго, не замечая десятков комаров, облепивших его спину и грудь. Наконец, он прыгнул в ледяной поток, и, зачерпнув со дна пригоршню золотого песка, стал оттирать им руки.
На стане старик встретил его ворчанием:
— Моешься ты подолгу! Надо быстрее оборачиваться. Неровен час, солнце пригреет, мухота поднимется, червей на мясо накладет…
Лейтенант промолчал. «Все равно не поймет, — подумал он, — человек состарился в тайге, ко всем красотам пригляделся».
Позавтракав, охотники свернули табор и, навьючив лошадей, переехали к калашниковскому зимовью.
Это было скорее не зимовье, а настоящая крестьянская усадьба. Небольшой домик с остекленным окном был срублен из толстых добротных бревен. Внутри — деревянный пол, пятиместные нары, чугунная печка, накрытая противнем. У окна — стол с деревянными мисками, ложками и вилками.
Певчий сверчок.
Стены избушки в свое время были побелены. Около домика возвышалась пристройка — сарай с вешалками для хомутов и седел. Здесь висели две косы и пяток волчьих капканов. На полке лежали подковы, молоток, битки для сбора голубики и брусники, пешня. Рядом стояла баня «по-черному», с аккуратно сложенной каменкой и двумя долблеными корытами. За ней виднелись лабаз, станок для ковки лошадей, коновязь. Хозяева отрыли даже примитивный ледник. Все постройки были покрыты лубяными крышами и, несмотря на пятидесятилетнюю давность, хорошо сохранялись и стояли прочно.
Симов удивился хозяйственности бывших владельцев. Хотелось расспросить Рогова о Калашниках. Но сейчас было не время: торопились обработать сохатого и спасти мясо от мух.
Работы хватило на весь день. Охотники сняли со зверя шкуру и насчитали в туше три прострела: одна пуля была в груди и две — в боку.
— Ладно угадал, — заметил Рогов. — Я-то наперво подумал, что первые два раза ты мимо пробросал. Больно уж прытко бык выбежал на табор. Крепкий зверь, — продолжал старик, — до последней кровинки за жизнь хватается. Душа из шкуры вон, а все бежит…
— Все же не убежал, хоть ты и пророчил, что мне не убить зверя и что сожру я мяса больше, чем добуду…
Услышав эту фразу, старик вздрогнул. Нож выскользнул из его рук. Он медленно выпрямился и подозрительным взглядом уставился на Симова.
— Тебе кто донес? — спросил он.
— Никто. Сам слышал, когда к табору подходил.
Рогов чуть слышно прошептал:
— Товарищ лейтенант. Нет — Георгий… Наплюй мне в глаза, но прости меня, старого… Ошибся я… Крепко ошибся. Экий же дурак был тогда…
Симов стоял перед стариком и смотрел ему в глаза. Он вспомнил весну этого года, случайно подслушанный им разговор на таборе, и перед ним прошла вереница сумрачных апрельских дней на Пасной. Но тут же, отмахнувшись от неприятных мыслей, он подбодрил расстроившегося товарища: