Прошел год. Снова было лето. Лена собиралась на Всесоюзную школьную спартакиаду в Минск — ее отобрали, это было такое счастье. Целый месяц они жили в спортлагере на Рыбинском водохранилище. Все время тренировки, тренировки, она стала сухая и коричневая, как негр, и совсем отвыкла от дома. А теперь снова надо уезжать.
Она сидит в шортах и майке в кухне на подоконнике и, подложив под листок книгу, пишет на коленях письмо. Время от времени она смотрит вниз, во двор: во-первых, вот-вот должен прийти Сережка, они вместе поедут в Лужники; во-вторых, во дворе, под деревьями, стоит желтая обтекаемая коляска — там спит Юрка. Ему уже четыре месяца, Лена стала тетей. Когда он еще не родился, Алеша уже называл Лену в письмах «тетя Малютка». Смешно! Юрка толстый, все время спит, и у него густые черные ресницы. Все это, между прочим, довольно грустно.
«…Ваш Юрка спит во дворе в коляске, я за ним смотрю. Вика, если вам интересно, бегает уже насчет работы, и, кажется, ей обещают, с сентября начнет — в соседней с моей школе. Если хотите знать, я еще раньше думала, что так все и выйдет. Спросите Маринку — мы уже тогда знали…»
Вся кухня увешана желтыми и белыми пеленками, ползунками и чепчиками. На столе стоит бутылка с соской — Юрку уже прикармливают, потому что Вика хочет отнять его от груди, когда пойдет работать. Вика стала злая и независимая. Она думает взять Алешу измором: не пишет ему и хочет разводиться, если он не бросит свою стройку. «Базаров почему-то может работать в Москве, — говорит она, — а этот дурак…» Вообще они с мамой такое говорят об Алеше — слушать противно. До чего нелепая, до чего обыкновенная история — чуть не каждый день в газетах пишут. Вот и у Вики с Алешей так. Глупо! Но об этом ему писать, конечно, не стоит.
«А я послезавтра уже еду в Минск, я вам писала ведь, так вот уже все, послезавтра едем. Я жутко, Алеша, волнуюсь, просто хоть отказывайся, честное слово! Погорю я там, вот увидите, там из Латвии такие классные девчонки приедут, одна Расма чего стоит — о ней целая статья была в «Комсомолке», не читали?..»
Корт, желтый корт. Сетка. За проволокой — тысяча лиц, все гудят, ахают, дышат. Белый мяч, ракетка. Как будто Лена перед огромным зеркалом играет: там, за сеткой, такая же, как она, девушка в белом свежем костюме с загорелыми ногами, так же схвачены обручем волосы, так же перетянуты бинтами запястья, так же летает она с угла на угол, отбивает мяч. Удар, удар, удар! Угол, центр, угол! Вперед! Спокойно, спокойно, сейчас будет моя подача…
«Вот если бы вы могли приехать поболеть за меня! Сережка только издевается, подшучивает, ему-то что, он классный игрок, в Москве один Карпов лучше его играет, ему победа обеспечена. Знаете, он, по-моему, в меня совсем за этот месяц влюбился. Смешно, правда? А про Карпова читали? Тоже в «Комсомолке» — было про Карпова и Сережку…»
В самом деле было бы здорово, если б Алеша приехал. Какой он стал? Он приезжал на три дня, когда родился Юрка. Очень строгий и грустный. Очень серьезный. Они шли с Леной из роддома по набережной. Вика вернула им апельсины, которые они послали ей с передачей, и Лена ела апельсин, а Алеша не ел. Он курил базаровскую трубку и смотрел на реку. Он ни разу не пошутил. Он рассказывал, какая река Кама, какая тяжелая была зима. Он говорил, что не может задержаться ни одного дня, потому что никто там не сделает за него его работу. Вода в реке была апрельская, мутная и стояла высоко. Лена бросала апельсиновые корки; яркие, они долго были видны на воде и неслись быстро.
«Помните, как вы приезжали весной! Вот еще бы так приехали. Или нельзя? А я к вам обязательно приеду. Как только кончу весной школу, так сразу поеду, можно ведь, правда?»
Ужасно хочется туда поехать, к Алеше, — все посмотреть, как там люди живут, как он там работает. Она бы ему помогла, она бы не пищала и не сбежала, честное слово. Она бы выстирала и выгладила ему все рубашки, она бы их помирила с Викой. У Вики бы это прошло, она бы поняла тоже, что так нельзя, что смешно быть маменькиной дочкой. Лена вернулась бы и все ей рассказала, разжалобила бы ее. Нет, она обязательно поедет. И если даже Вика не захочет, и уже забудет про Алешу, и они с мамой будут говорить о нем всякую ерунду, Лена все равно поедет.
— Аля-улю! Ленка!
Лена посмотрела вниз. Там стоял среди двора Сережка, тоненький и высокий, в белый брюках и рубашке, с ракеткой в чехле под мышкой. Лена сделала ему знак, чтобы он не орал, показала на коляску в тени. Потом помахала, чтобы шел наверх, все равно еще надо дождаться Вику.
«Я вам еще напишу из Минска. До свидания, Алеша. Крепко вас целую. Ваша Лена».
«Ваша Лена, ваша Лена… Ну и почерк у меня, просто стыд!»
Лера прилетела в Иртумей в конце дня. Это был небольшой поселок в тайге, на берегу реки; и с вертолета прежде всего открывался простор этой застывшей реки, серой в наступавших сумерках. На берегу темнели лесосклады, стояли машины и тракторы, черные на белом снегу; наезженная за зиму дорога наискось шла по льду на ту сторону.
Вертолет повис над единственной длинной улицей поселка, над крышами в шапках снега. Вон тупоносый трактор тащит от тайги длинные бревна — хлысты; бегут, махая руками, мальчишки к тому месту, куда нацелились приземлиться; остановилась и глядит в небо женщина с коромыслом и пустыми ведрами в руке. Поселок как поселок — кажется, уже слышишь запах дыма и собачий лай.
Для Леры Иртумей был примечателен лишь тем, что здесь уже два года работали ее однокурсницы по медицинскому институту: Лариса, которая заведовала в поселке больницей, и Соня. А теперь и самой Лере предстояло жить здесь почти три месяца, работать, делать операции, оборудовать операционную. Она слегка волновалась оттого, что увидит сейчас Ларису и Соню: настроение у нее стало получше, чем утром, — два часа полета развлекли ее, — и все-таки тоска брала при виде этого Иртумея, серой реки.
Больницу можно было угадать сразу: во дворе сушились на веревках простыни, и по количеству простыней было понятно, что здесь больница. Дом небольшой, крыша тоже в снегу.
«Да, тут много не наберешь», — сказала себе Лера, оглядывая сразу весь поселок и соображая, что работы здесь, как она и думала, окажется мало. Ей, как никому другому, нужна практика, а ее ткнули в этакую дыру! Не удалось ей отвертеться от Иртумея.
Еще утром она сидела в своей больнице — это был четырехэтажный новенький корпус, в узкой и длинной «говорилке», комнате, что рядом с операционными, на диване с чистым чехлом. Было тепло, уютно; хирурги весело, как всегда по утрам, болтали. Лера и не думала об Иртумее. Сновали уже в перчатках и масках сестры, готовили сразу все три стола, в том числе и для Леры. Она уже с неделю знала, что ее посылают, и давно собралась (надо так надо), но то погоды не было, то еще что-то случалось, и она надеялась: может, так и обойдется. Сегодня на дворе тоже было сыро, пасмурно, в отделении всюду горел свет. Лера глядела с четвертого этажа, как ветер гнет и качает одинокие сосны на пустыре, несет мелкий снег, думала: «Нет, сегодня опять не улетишь…»
Лишь кончался февраль, а ее посылали до двадцатого мая, до первого парохода («Ты у нас самая молодая, самая мобильная!»). Это обычная практика: на время распутицы и метелей райздрав забрасывает хирургов в медвежьи углы, чтобы не гонять потом в случае чего и не оплачивать дорогие экстренные рейсы вертолетов. А что хирург будет там делать, никого не касается.
У Леры было с утра две операции, обе — почки, за работой она совсем забылась.
Прошел год. Снова было лето. Лена собиралась на Всесоюзную школьную спартакиаду в Минск — ее отобрали, это было такое счастье. Целый месяц они жили в спортлагере на Рыбинском водохранилище. Все время тренировки, тренировки, она стала сухая и коричневая, как негр, и совсем отвыкла от дома. А теперь снова надо уезжать.
Она сидит в шортах и майке в кухне на подоконнике и, подложив под листок книгу, пишет на коленях письмо. Время от времени она смотрит вниз, во двор: во-первых, вот-вот должен прийти Сережка, они вместе поедут в Лужники; во-вторых, во дворе, под деревьями, стоит желтая обтекаемая коляска — там спит Юрка. Ему уже четыре месяца, Лена стала тетей. Когда он еще не родился, Алеша уже называл Лену в письмах «тетя Малютка». Смешно! Юрка толстый, все время спит, и у него густые черные ресницы. Все это, между прочим, довольно грустно.
«…Ваш Юрка спит во дворе в коляске, я за ним смотрю. Вика, если вам интересно, бегает уже насчет работы, и, кажется, ей обещают, с сентября начнет — в соседней с моей школе. Если хотите знать, я еще раньше думала, что так все и выйдет. Спросите Маринку — мы уже тогда знали…»
Вся кухня увешана желтыми и белыми пеленками, ползунками и чепчиками. На столе стоит бутылка с соской — Юрку уже прикармливают, потому что Вика хочет отнять его от груди, когда пойдет работать. Вика стала злая и независимая. Она думает взять Алешу измором: не пишет ему и хочет разводиться, если он не бросит свою стройку. «Базаров почему-то может работать в Москве, — говорит она, — а этот дурак…» Вообще они с мамой такое говорят об Алеше — слушать противно. До чего нелепая, до чего обыкновенная история — чуть не каждый день в газетах пишут. Вот и у Вики с Алешей так. Глупо! Но об этом ему писать, конечно, не стоит.
«А я послезавтра уже еду в Минск, я вам писала ведь, так вот уже все, послезавтра едем. Я жутко, Алеша, волнуюсь, просто хоть отказывайся, честное слово! Погорю я там, вот увидите, там из Латвии такие классные девчонки приедут, одна Расма чего стоит — о ней целая статья была в «Комсомолке», не читали?..»
Корт, желтый корт. Сетка. За проволокой — тысяча лиц, все гудят, ахают, дышат. Белый мяч, ракетка. Как будто Лена перед огромным зеркалом играет: там, за сеткой, такая же, как она, девушка в белом свежем костюме с загорелыми ногами, так же схвачены обручем волосы, так же перетянуты бинтами запястья, так же летает она с угла на угол, отбивает мяч. Удар, удар, удар! Угол, центр, угол! Вперед! Спокойно, спокойно, сейчас будет моя подача…
«Вот если бы вы могли приехать поболеть за меня! Сережка только издевается, подшучивает, ему-то что, он классный игрок, в Москве один Карпов лучше его играет, ему победа обеспечена. Знаете, он, по-моему, в меня совсем за этот месяц влюбился. Смешно, правда? А про Карпова читали? Тоже в «Комсомолке» — было про Карпова и Сережку…»
В самом деле было бы здорово, если б Алеша приехал. Какой он стал? Он приезжал на три дня, когда родился Юрка. Очень строгий и грустный. Очень серьезный. Они шли с Леной из роддома по набережной. Вика вернула им апельсины, которые они послали ей с передачей, и Лена ела апельсин, а Алеша не ел. Он курил базаровскую трубку и смотрел на реку. Он ни разу не пошутил. Он рассказывал, какая река Кама, какая тяжелая была зима. Он говорил, что не может задержаться ни одного дня, потому что никто там не сделает за него его работу. Вода в реке была апрельская, мутная и стояла высоко. Лена бросала апельсиновые корки; яркие, они долго были видны на воде и неслись быстро.
«Помните, как вы приезжали весной! Вот еще бы так приехали. Или нельзя? А я к вам обязательно приеду. Как только кончу весной школу, так сразу поеду, можно ведь, правда?»
Ужасно хочется туда поехать, к Алеше, — все посмотреть, как там люди живут, как он там работает. Она бы ему помогла, она бы не пищала и не сбежала, честное слово. Она бы выстирала и выгладила ему все рубашки, она бы их помирила с Викой. У Вики бы это прошло, она бы поняла тоже, что так нельзя, что смешно быть маменькиной дочкой. Лена вернулась бы и все ей рассказала, разжалобила бы ее. Нет, она обязательно поедет. И если даже Вика не захочет, и уже забудет про Алешу, и они с мамой будут говорить о нем всякую ерунду, Лена все равно поедет.
— Аля-улю! Ленка!
Лена посмотрела вниз. Там стоял среди двора Сережка, тоненький и высокий, в белый брюках и рубашке, с ракеткой в чехле под мышкой. Лена сделала ему знак, чтобы он не орал, показала на коляску в тени. Потом помахала, чтобы шел наверх, все равно еще надо дождаться Вику.
«Я вам еще напишу из Минска. До свидания, Алеша. Крепко вас целую. Ваша Лена».
«Ваша Лена, ваша Лена… Ну и почерк у меня, просто стыд!»
Лера прилетела в Иртумей в конце дня. Это был небольшой поселок в тайге, на берегу реки; и с вертолета прежде всего открывался простор этой застывшей реки, серой в наступавших сумерках. На берегу темнели лесосклады, стояли машины и тракторы, черные на белом снегу; наезженная за зиму дорога наискось шла по льду на ту сторону.
Вертолет повис над единственной длинной улицей поселка, над крышами в шапках снега. Вон тупоносый трактор тащит от тайги длинные бревна — хлысты; бегут, махая руками, мальчишки к тому месту, куда нацелились приземлиться; остановилась и глядит в небо женщина с коромыслом и пустыми ведрами в руке. Поселок как поселок — кажется, уже слышишь запах дыма и собачий лай.
Для Леры Иртумей был примечателен лишь тем, что здесь уже два года работали ее однокурсницы по медицинскому институту: Лариса, которая заведовала в поселке больницей, и Соня. А теперь и самой Лере предстояло жить здесь почти три месяца, работать, делать операции, оборудовать операционную. Она слегка волновалась оттого, что увидит сейчас Ларису и Соню: настроение у нее стало получше, чем утром, — два часа полета развлекли ее, — и все-таки тоска брала при виде этого Иртумея, серой реки.
Больницу можно было угадать сразу: во дворе сушились на веревках простыни, и по количеству простыней было понятно, что здесь больница. Дом небольшой, крыша тоже в снегу.
«Да, тут много не наберешь», — сказала себе Лера, оглядывая сразу весь поселок и соображая, что работы здесь, как она и думала, окажется мало. Ей, как никому другому, нужна практика, а ее ткнули в этакую дыру! Не удалось ей отвертеться от Иртумея.
Еще утром она сидела в своей больнице — это был четырехэтажный новенький корпус, в узкой и длинной «говорилке», комнате, что рядом с операционными, на диване с чистым чехлом. Было тепло, уютно; хирурги весело, как всегда по утрам, болтали. Лера и не думала об Иртумее. Сновали уже в перчатках и масках сестры, готовили сразу все три стола, в том числе и для Леры. Она уже с неделю знала, что ее посылают, и давно собралась (надо так надо), но то погоды не было, то еще что-то случалось, и она надеялась: может, так и обойдется. Сегодня на дворе тоже было сыро, пасмурно, в отделении всюду горел свет. Лера глядела с четвертого этажа, как ветер гнет и качает одинокие сосны на пустыре, несет мелкий снег, думала: «Нет, сегодня опять не улетишь…»
Лишь кончался февраль, а ее посылали до двадцатого мая, до первого парохода («Ты у нас самая молодая, самая мобильная!»). Это обычная практика: на время распутицы и метелей райздрав забрасывает хирургов в медвежьи углы, чтобы не гонять потом в случае чего и не оплачивать дорогие экстренные рейсы вертолетов. А что хирург будет там делать, никого не касается.
У Леры было с утра две операции, обе — почки, за работой она совсем забылась.