И в следующий понедельник вышел в вечернюю смену.
Стол Дмитрия Дмитрича стоял на другом конце цеха, у окна, ничем не огороженный, всегда чистый: чернила, ручка, какой-нибудь чертеж на углу, прижатый новенькой деталью, и ничего больше. Мастер редко сидел за столом. Сейчас, пожалуй, впервые за три недели я видел его на своем месте. И к тому же без кепки и в очках. Он подписывал наряды. Привинченная к стене лампа — точно такая, какие укреплены на станках, только на раздвижном штативе, как у чертежников или слесарей, — освещала стол. Мастер перекладывал наряды справа налево, из одной аккуратной горки в другую, исписанным вниз, чтобы никто не заглядывал, какие он ставит расценки. Мы подошли к его столу вместе с Паниным.
— Ну? — строго спросил мастер. Он прикрыл ладонью лежавший перед ним наряд и нетерпеливо глядел на нас.
— Я вот что. На станок надо парня поставить, — сразу сказал обо мне Панин. — Сколько ж ему…
— Поставим! — оборвал мастер. — Знаю.
С этим надо было и уйти. Но Панин не ушел.
— Сегодня, Дмитрич, надо поставить, — сказал он терпеливо.
— Ты видишь, да? — мастер кивнул на наряды.
— Понятно, — Панин тоже кивнул. — Там «вернер» пустой стоит, на котором днем этот, тоже новенький, работает, как его?..
— Титков, — подсказал я тихо.
— Вот, Титков. Так он пустой стоит. Я его, — Панин кивнул на меня, — на «вернер» поставлю.
— Успеет!
— Ну, Дмитрич…
— Успеет! Все равно сбежит через год.
Вот оно что! А я-то, дурак, ходил за ним, просил…
— Почему это? — сказал я хмуро.
— А то у нас таких не было, мы не знаем! — Мастер обратился к Панину: — Ты сколько того Валеру своего учил? А где он? В мячик играет? То-то…
Я даже растерялся, непонятно было, почему он говорит так зло и старается меня обидеть. Панин, чуть склонив голову, слушал.
— Придут, понимаешь, на два дня… Больно много ученых развелось, работать ни черта не хотят. — Мастер снял очки, мясистое лицо его покраснело, он перевел теперь глаза на меня и глядел, ей-богу, с ненавистью. — Вот ты? Я тебя насквозь вижу. Книжки в голове. Рабочим, что ль, будешь? Как вот он, — толстым пальцем в Панина, — или как я? Что в колхозе, что здесь. Все учатся, учатся… А горб гнуть — дядя…
— Ну ладно, Дмитрич, все мы теперь учимся…
— Ты не ладь — учимся! У меня план. А мы на этих цуциках каждый год теряем…
— Ладно, Дмитрич…
И в следующий понедельник вышел в вечернюю смену.
Стол Дмитрия Дмитрича стоял на другом конце цеха, у окна, ничем не огороженный, всегда чистый: чернила, ручка, какой-нибудь чертеж на углу, прижатый новенькой деталью, и ничего больше. Мастер редко сидел за столом. Сейчас, пожалуй, впервые за три недели я видел его на своем месте. И к тому же без кепки и в очках. Он подписывал наряды. Привинченная к стене лампа — точно такая, какие укреплены на станках, только на раздвижном штативе, как у чертежников или слесарей, — освещала стол. Мастер перекладывал наряды справа налево, из одной аккуратной горки в другую, исписанным вниз, чтобы никто не заглядывал, какие он ставит расценки. Мы подошли к его столу вместе с Паниным.
— Ну? — строго спросил мастер. Он прикрыл ладонью лежавший перед ним наряд и нетерпеливо глядел на нас.
— Я вот что. На станок надо парня поставить, — сразу сказал обо мне Панин. — Сколько ж ему…
— Поставим! — оборвал мастер. — Знаю.
С этим надо было и уйти. Но Панин не ушел.
— Сегодня, Дмитрич, надо поставить, — сказал он терпеливо.
— Ты видишь, да? — мастер кивнул на наряды.
— Понятно, — Панин тоже кивнул. — Там «вернер» пустой стоит, на котором днем этот, тоже новенький, работает, как его?..
— Титков, — подсказал я тихо.
— Вот, Титков. Так он пустой стоит. Я его, — Панин кивнул на меня, — на «вернер» поставлю.
— Успеет!
— Ну, Дмитрич…
— Успеет! Все равно сбежит через год.
Вот оно что! А я-то, дурак, ходил за ним, просил…
— Почему это? — сказал я хмуро.
— А то у нас таких не было, мы не знаем! — Мастер обратился к Панину: — Ты сколько того Валеру своего учил? А где он? В мячик играет? То-то…
Я даже растерялся, непонятно было, почему он говорит так зло и старается меня обидеть. Панин, чуть склонив голову, слушал.
— Придут, понимаешь, на два дня… Больно много ученых развелось, работать ни черта не хотят. — Мастер снял очки, мясистое лицо его покраснело, он перевел теперь глаза на меня и глядел, ей-богу, с ненавистью. — Вот ты? Я тебя насквозь вижу. Книжки в голове. Рабочим, что ль, будешь? Как вот он, — толстым пальцем в Панина, — или как я? Что в колхозе, что здесь. Все учатся, учатся… А горб гнуть — дядя…
— Ну ладно, Дмитрич, все мы теперь учимся…
— Ты не ладь — учимся! У меня план. А мы на этих цуциках каждый год теряем…
— Ладно, Дмитрич…