В другой раз вечером он стоял, покачиваясь, у машины, тупо смотрел, как девчата бросают зерно, и казалось, вот-вот упадет и заснет, точно пьяный.
— Отдохнули бы! — жалостливо сказала Тоня.
— Ладно, давай, давай! — не думая, ответил он, вовсе, кажется, не узнав Тоню.
Так что шоферам было не до гулянок. Да и остальным тоже. Оттого гулянья выходили недолгими. Играет Геша, одна-две пары, обычно «шерочка с машерочкой», танцуют, парни сидят у стен на полу. Валька вертится возле девчат, и они хохочут, визжат, хлопают его что есть силы по спине. Клава сидит, широко расставив ноги, грызет семечки, собирая шелуху в подол, улыбаясь, переглядывается со своим Володей. И по ней особенно видно, как все устали за день. Еще танцуют и смеются, а уж кто-нибудь пройдет из сеней в комнату с полотенцем на плече, и сидящие на приступочках посторонятся, и еще кто-нибудь поднимется следом.
Каждый вечер, ложась, Тоня вспоминает учительницу Веру Гришанину, она спала рядом, и они подолгу шептались с Тоней, обсуждая разные разности, если по общей просьбе Вера не рассказывала какую-нибудь книгу, которой никто, кроме нее, не читал. Они вместе стонали, и охали, и растирали друг другу поясницы в первые дни, когда взялись за непривычную и тяжелую работу. Они одинаково были грузчицами на току, в одинаково повязанных косынках, в одинаковых рукавицах и пили из одной бадейки. Им снились одни сны — зерно, зерно, зерно, лопаты.
Гришанина года на четыре всего старше Тони; хрупкая, тоненькая, она казалась даже моложе, однако незаметно, с самого начала, ее признали за старшую, как бы само собою возникло уважение к ней, и, когда Сазонов спросил: «Кто ж у вас будет командующий?» — все, глядя на Гришанину, сказали: «Вот она пускай», еще не зная даже имени учительницы. Гришанина два года назад окончила в Саратове институт и преподавала теперь в той школе, где училась когда-то Тоня. Преподавала ботанику. И все говорила о садах. Даже спросила как-то Степаниду Сомову: отчего, дескать, не посадят в колхозе сад. Председательница угрюмо отмахнулась:
— Что ты, девушка! Тут сроду-то садов не росло.
— Мало ли чего тут сроду не было! Вырастет! Взяться только.
— Не ты ль возьмешься?
— А хоть и я! Вот приеду со своими кружковцами осенью и посажу.
— С кружковцами? Тогда, конечно, — съехидничала Степанида.
Она пошла было, но остановилась, чтобы спросить:
— Чего сажать-то станете, может, мандарины?
— Вы зря смеетесь.
— Нет, чего ж смеяться, я не смеюсь.
Зимы три назад на партийной районной конференции, подойдя в перерыве к буфету, Степанида Сомова впервые в жизни увидела оранжевые яркие мандарины и, не зная, что это и как называется, лишь смутно вспоминая, что слышала или в кино видела такое, купила килограмм и, удивленно смеясь, стала нюхать и смотреть по сторонам, чтобы узнать, как их едят-то, эти чудные фрукты. А ребята, которым она привезла гостинец, сразу, чертяки, закричали: «Мамка, это что? Это мандарины, да? Мандарины?..» — Степанида попробовала и сама, ей мандарины не понравились, но, однако, она прониклась к ним странным почтением и, бывая зимой в городе, непременно покупала их и потом, трясясь в машине долгой зимней дорогой белой бесконечной степью, доставала мандарины из кулька, нюхала, глядела, удивляясь их запаху, цвету и тому, что они растут где-то на земле, и говорила в затылок своему шоферу Матвею:
— Ну, погляди-ка, надо же! И растет же такое, а?
Матвей, оглядываясь через плечо, отвечал с важностью:
— Сытрус. Давеча грузин на рынке за пятерку два продавал. Замерз весь, усишки обындевели, а стоит спекулироваит…
— Ну-ну, ладно, — гасла Степанида.
Гришанину, когда случилась с нею эта беда на току, все жалели. Степанида сказала:
— Жаль. Тонкая бабеночка, со смыслом. Понравилась она мне. Да и ясное дело, разве лопатой бы ей махать? И как это все делается, право слово!
В другой раз вечером он стоял, покачиваясь, у машины, тупо смотрел, как девчата бросают зерно, и казалось, вот-вот упадет и заснет, точно пьяный.
— Отдохнули бы! — жалостливо сказала Тоня.
— Ладно, давай, давай! — не думая, ответил он, вовсе, кажется, не узнав Тоню.
Так что шоферам было не до гулянок. Да и остальным тоже. Оттого гулянья выходили недолгими. Играет Геша, одна-две пары, обычно «шерочка с машерочкой», танцуют, парни сидят у стен на полу. Валька вертится возле девчат, и они хохочут, визжат, хлопают его что есть силы по спине. Клава сидит, широко расставив ноги, грызет семечки, собирая шелуху в подол, улыбаясь, переглядывается со своим Володей. И по ней особенно видно, как все устали за день. Еще танцуют и смеются, а уж кто-нибудь пройдет из сеней в комнату с полотенцем на плече, и сидящие на приступочках посторонятся, и еще кто-нибудь поднимется следом.
Каждый вечер, ложась, Тоня вспоминает учительницу Веру Гришанину, она спала рядом, и они подолгу шептались с Тоней, обсуждая разные разности, если по общей просьбе Вера не рассказывала какую-нибудь книгу, которой никто, кроме нее, не читал. Они вместе стонали, и охали, и растирали друг другу поясницы в первые дни, когда взялись за непривычную и тяжелую работу. Они одинаково были грузчицами на току, в одинаково повязанных косынках, в одинаковых рукавицах и пили из одной бадейки. Им снились одни сны — зерно, зерно, зерно, лопаты.
Гришанина года на четыре всего старше Тони; хрупкая, тоненькая, она казалась даже моложе, однако незаметно, с самого начала, ее признали за старшую, как бы само собою возникло уважение к ней, и, когда Сазонов спросил: «Кто ж у вас будет командующий?» — все, глядя на Гришанину, сказали: «Вот она пускай», еще не зная даже имени учительницы. Гришанина два года назад окончила в Саратове институт и преподавала теперь в той школе, где училась когда-то Тоня. Преподавала ботанику. И все говорила о садах. Даже спросила как-то Степаниду Сомову: отчего, дескать, не посадят в колхозе сад. Председательница угрюмо отмахнулась:
— Что ты, девушка! Тут сроду-то садов не росло.
— Мало ли чего тут сроду не было! Вырастет! Взяться только.
— Не ты ль возьмешься?
— А хоть и я! Вот приеду со своими кружковцами осенью и посажу.
— С кружковцами? Тогда, конечно, — съехидничала Степанида.
Она пошла было, но остановилась, чтобы спросить:
— Чего сажать-то станете, может, мандарины?
— Вы зря смеетесь.
— Нет, чего ж смеяться, я не смеюсь.
Зимы три назад на партийной районной конференции, подойдя в перерыве к буфету, Степанида Сомова впервые в жизни увидела оранжевые яркие мандарины и, не зная, что это и как называется, лишь смутно вспоминая, что слышала или в кино видела такое, купила килограмм и, удивленно смеясь, стала нюхать и смотреть по сторонам, чтобы узнать, как их едят-то, эти чудные фрукты. А ребята, которым она привезла гостинец, сразу, чертяки, закричали: «Мамка, это что? Это мандарины, да? Мандарины?..» — Степанида попробовала и сама, ей мандарины не понравились, но, однако, она прониклась к ним странным почтением и, бывая зимой в городе, непременно покупала их и потом, трясясь в машине долгой зимней дорогой белой бесконечной степью, доставала мандарины из кулька, нюхала, глядела, удивляясь их запаху, цвету и тому, что они растут где-то на земле, и говорила в затылок своему шоферу Матвею:
— Ну, погляди-ка, надо же! И растет же такое, а?
Матвей, оглядываясь через плечо, отвечал с важностью:
— Сытрус. Давеча грузин на рынке за пятерку два продавал. Замерз весь, усишки обындевели, а стоит спекулироваит…
— Ну-ну, ладно, — гасла Степанида.
Гришанину, когда случилась с нею эта беда на току, все жалели. Степанида сказала:
— Жаль. Тонкая бабеночка, со смыслом. Понравилась она мне. Да и ясное дело, разве лопатой бы ей махать? И как это все делается, право слово!