Тайфун холодным крылом уже несколько раз задевал и качал тайгу, грохотал железными крышами. На «Золотом Васильке» по утрам роса сизыми каплями лежит на перилах, блестит на волосках тонкой бечевки приспущенного влажного флага.
И как грустно, даже зловеще смотрит тот «Джон Коккериль», который в веселые вешние дни привез Надю домой! Он уже гудит на хмуром рейде и заворачивает сердито к пристани.
Завтра день отъезда. В последний раз бежит девочка играть на «Золотой Василек», обнимает Маню и Павку с братьями, потом медленно возвращается в свой двор, прощается с каждым кустиком.
Давно отцвели лиловые крестики и легкие мотыльки белых зонтичных цветов. Разлетелись одуванчики, и вместо них торчат сухие бурые стебли с засохшими жесткими, как пуговка, головками.
Надя прижимается к мягкой морде Кадо, он грустно заглядывает девочке в глаза и уныло стучит длинным хвостом.
Вечером идут в церковь — отслужить напутственный молебен. В день отъезда Дарьюшка печет самые вкусные слоеные пирожки с капустой и жарит своих цыплят в сухарях с яйцами. Но ничто уже не радует Надю. В два часа с пристани доносится первый свисток. «Надо послать за извозчиком», — говорит мать.
У Нади холод пробегает по спине. Надели пальто, шляпы. Семен стоит в дверях с корзиной и портпледом. По русскому обычаю, все присаживаются на несколько секунд перед дорогой. «С богом!» — говорит мать. Она крестится сама и крестит Надю. От слез у Нади совсем распухли глаза. Большой носовой платок с нарисованными зверями из басен Крылова промок насквозь. И последние мамины заботы, ее ласка разрывают сердце девочки от тоски.
Надя сжимает в кулачке желтенький рубль, подарок мамы, и две конфетки в засиженных мухами бумажках — это от Дарьюшки — и садится на извозчика. Едут мимо тех же самых мест — мимо курцевского дома, мимо большого магазина и сада, по большому мосту. Но с какой печалью провожают Надю все эти дорогие приметы! На пароходе каждый вопрос знакомых вызывает у девочки рыдания. Она так несчастна, ей так жалко маму!.. Опять гремит цепь, вертится чугунная тумба. Но как быстро отходит пароход! Надя хочет еще посмотреть на маму. Она грустно машет платком. Девочку пропускают к самым перилам. И все же трудно уже различить маму среди густой толпы провожающих.
Пароход вышел на фарватер. Он идет мимо океанских судов и японских шхун, которые ловят осеннюю кету. На рейде хмуро плещется волна. Пароходы стоят поперек фарватера. Дует северный ветер. Тайга на склонах гор, чуя приближение вьюг, ощетинилась и, словно зверь, глухо и невнятно ворчит. Косматые злые волны тяжело катятся по реке... Порой дельфин сверкнет или нерпа высунет масляную головку и печально посмотрит ясными глазами. Чайки низко с жалобным криком летят за кормой парохода.
Надя все еще стоит на палубе. Еще можно различить зеленую крышу маминой школы, и на осеннем солнце сверкает шпиль Павкиного дома. Видна и городская пожарная каланча. Плывут мимо рыбалок и заездков. Все это еще свои, родные места, близкие. Но скоро, за поворотом, они исчезнут и пойдут только одни горы, откуда уже холодом дышит тайга.
Тогда Надя уходит к себе в каюту, медленно снимает пальто, стелет на пружинном диване постель и, не раздеваясь, в одежде, всю ночь горько всхлипывает и вздрагивает, завидуя последней общипанной вороне, которая осталась зимовать в родном городке.
Дни... Месяцы... Годы... Они тянулись еще медленно, а не проносились, как легкие видения. И все же время для Нади стало идти быстрее. Бывало, она не могла дождаться, когда пройдут пять минут и зазвенит звонок к перемене. А сутки! Сутки казались вечностью.
И вот «по дороге своей жизни» Надя отсчитывает уже четвертое лето, которое она проводит в дни каникул дома. Она, как и прежде, любит свой дом и свой городок. Еще приветливей шумит для нее тайга, плещутся волны океана, и ласточки стайками летают высоко в воздухе.
Но, совершая свой извечный, неумолимый ход, время оставляет и на Наде — правда, пока еще счастливые — следы.
Пепельная пушистая коса украшает венчиком ее кудрявую головку. Пытливей вглядываются ясные глаза в этот старый, а для нее такой новый и заманчивый мир, который словно из тумана вырисовывается вокруг.
И в родном шелесте волн и леса, и в мерцании звезд в высоком небе, и в сиянии солнечного луча смутно угадывала Надя какие-то таинственные чары, и в душе ее поднималась радостная, непонятная тревога.
Так в тихие июльские ночи вдруг вспыхнет синяя зарница над лесом, осветит на мгновение его кромку, нарушит мирную тишину и поселит в сердце удивление и трепет.
В самом городке тоже произошли перемены. Маленькая школа стараниями Надиной мамы, бесконечными ее трудами и хлопотами преобразовалась в прогимназию и готовилась стать полной восьмиклассной гимназией.
Казалось, счастье улыбнулось и маме и Наде. Однако тревоги никогда не оставляют человека. «На свете счастья нет, а есть покой и воля», — сказал поэт. А у Надиной мамы не было ни вольной воли, ни покоя.
Для гимназии к осени строился большой новый дом. Кто-то в нем будет жить, трудиться и учить? Вряд ли Надина мама! Она не обучалась в институте и не окончила Высших женских курсов, о которых в годы ее юности можно было только мечтать.
Вопрос о начальнице решался в городской управе. И, хотя Екатерина Николаевна, казалось, была первой кандидаткой, в управе думали иначе. Там заседали теперь важные тузы. Они разбогатели на золотых приисках и рыбных промыслах и уже не хотели, чтобы скромная народная учительница «выскочила» в начальницы гимназии — единственной в их огромном уезде. Екатерина Николаевна была горда. И чем трудней жилось, тем строже она охраняла свою душевную независимость и дорожила ею как святыней. Она знала, что в управе не встретит поддержки, и с грустью готовилась к отъезду. Прощалась с красавицей рекой, с вековым лесом и с честными, смелыми, хорошими людьми. Они ведь встречаются везде, а в таких далеких, суровых краях кажутся еще лучше и желаннее.
И в курцевском доме жизнь не осталась без перемен. Умер господин Курц. Все же он успел свое миллионное богатство перевести в германские банки. И бедные дети остались совсем одинокими. До совершеннолетия к ним был назначен опекун.
Тайфун холодным крылом уже несколько раз задевал и качал тайгу, грохотал железными крышами. На «Золотом Васильке» по утрам роса сизыми каплями лежит на перилах, блестит на волосках тонкой бечевки приспущенного влажного флага.
И как грустно, даже зловеще смотрит тот «Джон Коккериль», который в веселые вешние дни привез Надю домой! Он уже гудит на хмуром рейде и заворачивает сердито к пристани.
Завтра день отъезда. В последний раз бежит девочка играть на «Золотой Василек», обнимает Маню и Павку с братьями, потом медленно возвращается в свой двор, прощается с каждым кустиком.
Давно отцвели лиловые крестики и легкие мотыльки белых зонтичных цветов. Разлетелись одуванчики, и вместо них торчат сухие бурые стебли с засохшими жесткими, как пуговка, головками.
Надя прижимается к мягкой морде Кадо, он грустно заглядывает девочке в глаза и уныло стучит длинным хвостом.
Вечером идут в церковь — отслужить напутственный молебен. В день отъезда Дарьюшка печет самые вкусные слоеные пирожки с капустой и жарит своих цыплят в сухарях с яйцами. Но ничто уже не радует Надю. В два часа с пристани доносится первый свисток. «Надо послать за извозчиком», — говорит мать.
У Нади холод пробегает по спине. Надели пальто, шляпы. Семен стоит в дверях с корзиной и портпледом. По русскому обычаю, все присаживаются на несколько секунд перед дорогой. «С богом!» — говорит мать. Она крестится сама и крестит Надю. От слез у Нади совсем распухли глаза. Большой носовой платок с нарисованными зверями из басен Крылова промок насквозь. И последние мамины заботы, ее ласка разрывают сердце девочки от тоски.
Надя сжимает в кулачке желтенький рубль, подарок мамы, и две конфетки в засиженных мухами бумажках — это от Дарьюшки — и садится на извозчика. Едут мимо тех же самых мест — мимо курцевского дома, мимо большого магазина и сада, по большому мосту. Но с какой печалью провожают Надю все эти дорогие приметы! На пароходе каждый вопрос знакомых вызывает у девочки рыдания. Она так несчастна, ей так жалко маму!.. Опять гремит цепь, вертится чугунная тумба. Но как быстро отходит пароход! Надя хочет еще посмотреть на маму. Она грустно машет платком. Девочку пропускают к самым перилам. И все же трудно уже различить маму среди густой толпы провожающих.
Пароход вышел на фарватер. Он идет мимо океанских судов и японских шхун, которые ловят осеннюю кету. На рейде хмуро плещется волна. Пароходы стоят поперек фарватера. Дует северный ветер. Тайга на склонах гор, чуя приближение вьюг, ощетинилась и, словно зверь, глухо и невнятно ворчит. Косматые злые волны тяжело катятся по реке... Порой дельфин сверкнет или нерпа высунет масляную головку и печально посмотрит ясными глазами. Чайки низко с жалобным криком летят за кормой парохода.
Надя все еще стоит на палубе. Еще можно различить зеленую крышу маминой школы, и на осеннем солнце сверкает шпиль Павкиного дома. Видна и городская пожарная каланча. Плывут мимо рыбалок и заездков. Все это еще свои, родные места, близкие. Но скоро, за поворотом, они исчезнут и пойдут только одни горы, откуда уже холодом дышит тайга.
Тогда Надя уходит к себе в каюту, медленно снимает пальто, стелет на пружинном диване постель и, не раздеваясь, в одежде, всю ночь горько всхлипывает и вздрагивает, завидуя последней общипанной вороне, которая осталась зимовать в родном городке.
Дни... Месяцы... Годы... Они тянулись еще медленно, а не проносились, как легкие видения. И все же время для Нади стало идти быстрее. Бывало, она не могла дождаться, когда пройдут пять минут и зазвенит звонок к перемене. А сутки! Сутки казались вечностью.
И вот «по дороге своей жизни» Надя отсчитывает уже четвертое лето, которое она проводит в дни каникул дома. Она, как и прежде, любит свой дом и свой городок. Еще приветливей шумит для нее тайга, плещутся волны океана, и ласточки стайками летают высоко в воздухе.
Но, совершая свой извечный, неумолимый ход, время оставляет и на Наде — правда, пока еще счастливые — следы.
Пепельная пушистая коса украшает венчиком ее кудрявую головку. Пытливей вглядываются ясные глаза в этот старый, а для нее такой новый и заманчивый мир, который словно из тумана вырисовывается вокруг.
И в родном шелесте волн и леса, и в мерцании звезд в высоком небе, и в сиянии солнечного луча смутно угадывала Надя какие-то таинственные чары, и в душе ее поднималась радостная, непонятная тревога.
Так в тихие июльские ночи вдруг вспыхнет синяя зарница над лесом, осветит на мгновение его кромку, нарушит мирную тишину и поселит в сердце удивление и трепет.
В самом городке тоже произошли перемены. Маленькая школа стараниями Надиной мамы, бесконечными ее трудами и хлопотами преобразовалась в прогимназию и готовилась стать полной восьмиклассной гимназией.
Казалось, счастье улыбнулось и маме и Наде. Однако тревоги никогда не оставляют человека. «На свете счастья нет, а есть покой и воля», — сказал поэт. А у Надиной мамы не было ни вольной воли, ни покоя.
Для гимназии к осени строился большой новый дом. Кто-то в нем будет жить, трудиться и учить? Вряд ли Надина мама! Она не обучалась в институте и не окончила Высших женских курсов, о которых в годы ее юности можно было только мечтать.
Вопрос о начальнице решался в городской управе. И, хотя Екатерина Николаевна, казалось, была первой кандидаткой, в управе думали иначе. Там заседали теперь важные тузы. Они разбогатели на золотых приисках и рыбных промыслах и уже не хотели, чтобы скромная народная учительница «выскочила» в начальницы гимназии — единственной в их огромном уезде. Екатерина Николаевна была горда. И чем трудней жилось, тем строже она охраняла свою душевную независимость и дорожила ею как святыней. Она знала, что в управе не встретит поддержки, и с грустью готовилась к отъезду. Прощалась с красавицей рекой, с вековым лесом и с честными, смелыми, хорошими людьми. Они ведь встречаются везде, а в таких далеких, суровых краях кажутся еще лучше и желаннее.
И в курцевском доме жизнь не осталась без перемен. Умер господин Курц. Все же он успел свое миллионное богатство перевести в германские банки. И бедные дети остались совсем одинокими. До совершеннолетия к ним был назначен опекун.