Она взрывается смехом.
— Ох, недотепа… Будешь век вековать холостяком.
Кардаш сначала не мог понять, по какому поводу собралось у Панаса Юрьевича милое общество. Тосты объяснили ему, что отмечался многолетний юбилей супружеской жизни («Уже не серебряная, но еще не золотая свадьба») и, главное, именины сына, приславшего родителям из своей Умани длиннющую телеграмму.
Разговор перескакивал с одной темы на другую. Петро Спиридонович весело, со смаком рассказал историю одного деятеля науки, который так запутался в своих исследованиях и выводах, что в конце концов чистосердечно признался: «Хорошо, что никто не пахал, не сеял по-моему».
— Признать-то признал, — закончил Петро Спиридонович, — а все же от докторского пирога не отказался.
— Еще бы! — подмигнул Панас Юрьевич, которому известно было, о ком идет речь. — Когда-то метко сказал Щедрин: «Хорош пенкосниматель-простак, но ученый пенкосниматель еще того лучше…»
— Там, где бурлит поток, всегда образуется пена, — рассудительно заметил Василий Васильевич.
Кардашу нравилось умное, пытливое лицо агронома, но его замечание он принял иронически: есть такие холодные философы, они каждое явление объяснят, разложат все по полочкам и успокоятся.
— Если уж зашла речь о классиках, — громко сказал Вакуленко, — то разрешите мне вспомнить Антона Павловича Чехова Один его герой, где именно, извините, не помню, провозгласил тост за науку, которая не вредит народу. Предлагаю присоединиться!
Засмеялись, чокнулись и выпили.
Панас Юрьевич покачал головой:
— Беда в том, что нет единомыслия насчет этой штуковины, которая именуется наукой. То ли это мягкое кресло и сладкий пирог, то ли крутая дорога и мешок за спиной.
Вакуленко снова вскочил:
— За здоровье Панаса Юрьевича, который всю жизнь идет этой крутой тропой с изрядным мешком…
— Правильно, — подхватил Шавловский.
— Будет вам, будет, — махнул рукой Панас Юрьевич.
— Интересно, что говорит статистика? — с комической серьезностью спросил Петро Спиридонович. — Чего больше, мягких кресел или мешков?
— Может быть, возьметесь подсчитать? — тихонько бросила Ирина.
— Ой, нет, нет! — испугался Петро Спиридонович. — Это дело опасное!
— Сколько еще у нас есть всякого такого, некрасивого, — сказала хозяйка, и это прозвучало так наивно и трогательно, что кое-кто улыбнулся.
— Но заметьте, дорогая Анастасия Михайловна, — снова послышался рассудительный голос Василия Васильевича, — что все это некрасивое, дурное, грязное — только тень. Тень от того, что нами сделано, добыто. И это главное…
«Утешитель, — подумал Кардаш. — Из тех, что всегда вспоминают о пятнах на солнце».
Она взрывается смехом.
— Ох, недотепа… Будешь век вековать холостяком.
Кардаш сначала не мог понять, по какому поводу собралось у Панаса Юрьевича милое общество. Тосты объяснили ему, что отмечался многолетний юбилей супружеской жизни («Уже не серебряная, но еще не золотая свадьба») и, главное, именины сына, приславшего родителям из своей Умани длиннющую телеграмму.
Разговор перескакивал с одной темы на другую. Петро Спиридонович весело, со смаком рассказал историю одного деятеля науки, который так запутался в своих исследованиях и выводах, что в конце концов чистосердечно признался: «Хорошо, что никто не пахал, не сеял по-моему».
— Признать-то признал, — закончил Петро Спиридонович, — а все же от докторского пирога не отказался.
— Еще бы! — подмигнул Панас Юрьевич, которому известно было, о ком идет речь. — Когда-то метко сказал Щедрин: «Хорош пенкосниматель-простак, но ученый пенкосниматель еще того лучше…»
— Там, где бурлит поток, всегда образуется пена, — рассудительно заметил Василий Васильевич.
Кардашу нравилось умное, пытливое лицо агронома, но его замечание он принял иронически: есть такие холодные философы, они каждое явление объяснят, разложат все по полочкам и успокоятся.
— Если уж зашла речь о классиках, — громко сказал Вакуленко, — то разрешите мне вспомнить Антона Павловича Чехова Один его герой, где именно, извините, не помню, провозгласил тост за науку, которая не вредит народу. Предлагаю присоединиться!
Засмеялись, чокнулись и выпили.
Панас Юрьевич покачал головой:
— Беда в том, что нет единомыслия насчет этой штуковины, которая именуется наукой. То ли это мягкое кресло и сладкий пирог, то ли крутая дорога и мешок за спиной.
Вакуленко снова вскочил:
— За здоровье Панаса Юрьевича, который всю жизнь идет этой крутой тропой с изрядным мешком…
— Правильно, — подхватил Шавловский.
— Будет вам, будет, — махнул рукой Панас Юрьевич.
— Интересно, что говорит статистика? — с комической серьезностью спросил Петро Спиридонович. — Чего больше, мягких кресел или мешков?
— Может быть, возьметесь подсчитать? — тихонько бросила Ирина.
— Ой, нет, нет! — испугался Петро Спиридонович. — Это дело опасное!
— Сколько еще у нас есть всякого такого, некрасивого, — сказала хозяйка, и это прозвучало так наивно и трогательно, что кое-кто улыбнулся.
— Но заметьте, дорогая Анастасия Михайловна, — снова послышался рассудительный голос Василия Васильевича, — что все это некрасивое, дурное, грязное — только тень. Тень от того, что нами сделано, добыто. И это главное…
«Утешитель, — подумал Кардаш. — Из тех, что всегда вспоминают о пятнах на солнце».