Мария приоткрыла губы. Между зубами легонечко дрожал кончик языка: она улыбалась…"
И потом – в сиянии того пламени, что затирает границы между светом и тенью, жизнью и иллюзией – вы целовались так, как тогда, когда поцеловались впервые.
Все сводится именно к этому – к первому поцелую. Во всей нашей культуре нет более сильного ритуала. Можно не сказать в начале дня: "доброе утро", но нельзя не поцеловать женщину, которую любишь; все остальное имеет уже гораздо меньшее значение. Очень немногие женщины вспоминают "первый раз", зато практически каждая хорошо помнит первый поцелуй и ласкает это воспоминание с громадным чувством, что не раз и не два было доказано с помощью научных анкет.
Вы любили, и ваши сердца заполнило нечто такое, как будто в уши выросших среди гор детей впервые ударило своим шумом море. Выгибая шею, она теряла сознание в твоих объятиях, нежно гладя твои волосы своими легкими, будто крылышки колибри и словно слезы прощающихся ангелов пальцами, недвижная, застывшая как статуя, но в этой ее неподвижности был тот божественный феномен шедевров, который Вазари называл "un maraviglioso gesto di muoversi". Было в этом нечто столь свежее – словно первородный грех, чистое будто солнце, которое затаившимся зверем неожиданно, будто удар кинджала, заставляет звенеть зрачки и заполняет их немым безумием, нечто от того хрустально прозрачного диалога в амбаре между воровкой (Клаудиа Кардинале) и бандитом (Жан Поль Бельмондо), во время их сближения на экране:
- Обещай мне лишь одно.
- Чего только пожелаешь.
- Пообещай, что я всегда буду спать на соломе.
Ты чувствовал запах ее волос, смешавшийся с запахом горящей на столе свечи, и откуда-то издалека доносилась мелодия песенки, снимаемой с пленки головкой магнитофона. Может ли вообще бать религия без музыки? Разве не выпеваешь молитву о чуде? Но сейчас было прощание, и ты знал, что никакого чуда не произойдет. Все клетки твоего тела шептале о подавленной в темноте надежде, горло же у тебя пересыхало всеми пустынями света. Пустое подворье твоего существования превращалось в Сахару и Гоби, а над потрескавшимися террасами и стенами ты видел громадную черную луну без тени, мой ты агнец божий, король идиотов среди идиотов.
Какие же идиотские двери искал ты тогда в своих мыслях? Зачем ты рассказала мне про ту пару французских бедняков, Пьера и Елену из маленького городишки Витри-эн-Артуа? Он, безработный, жертва жизненной катастрофы, которому не исполнилось и тридцати лет, всегда ходящий в ковбойской шляпе и напоминающий шерифа-неудачника из третьеразрядного вестерна. Она, семнадцатилетняя родственница восьмерых братьев и сестер из квартала трущоб, наполовину сирота, без каких-либо надежд на лучшую долю. Познакомились они в 1977 году на ярмарке и купили себе миниатюрку такой вот лучшей жизни с помощью револьвера, забрав из банка Витри десять тысяч франков – эквивалент трех обычных французских зарплат. Из этой суммы они тут же отдали своим единственным приятелям, паре владельцев ресторанчика с периферийной улицы, тысячу двести франков долга, а потом на вокзале в Дуи, где в течение часа ожидания поезда до Парижа ставили выпивку всем желающим. Через Париж они отправились к Средиземному морю, в Касси, где наняли скромную комнатку за тридцать франков. Вечерами они долго высиживали на берегу, наблюдая за скрывающимся в волнах горизонта солнцем. В один прекрасный день они купили билеты на приличный концерт, а ей – первое в жизни новое платье, но когда отправились туда, то в зал не вошли – не хватило храбрости. На восьмой день у них закончились деньги. За последние франки Пьер поставил выпивку гостям гостиничного бара, после чего попросил хозяйку, чтобы на следующий день, в воскресенье, их не будили слишком рано. Обнаружили их уже после полудня, соединившихся в объятии, мертвых после приема смертельной дозы барбитуратов, и похоронили на маленьком кладбище над берегом моря.
Ты завидовал им и даже был близок к тому, чтобы скопировать Вертера… Наиболее точный и удачный комментарий поступку Вертера, процитированный в книге Фриденталя о Гете (это были слова некоего офицера), звучит так: "Тип, кончающий с собой из-за девушки, это дурак, и уже не имеет значения, имеется ли в мире одним дураком больше или же меньше". Вот только ты книгу Фриденталя не знал...
Ты не мог предвидеть всего этого. Чудо, которое можно предвидеть, перестает быть чудом. Один телефонный звонок, какой-нибудь театр, какая-то прогулка и громадное безумие – вот очередность. Но вначале необходимо встретить, споткнуться о Нее. Она единственная. Но ведь их на самом деле миллионы. Столько городов на свете, сколько лиц – близких и далеких, и неизвестных; столько мест, столько рек, столько дорог, которые расходятся, ничего не зная друг о друге. Столько одиночеств, которые никогда не встретятся. Столько женщин… Без какой-либо женщины мужчина вообще не имеет смысла, но без этой Одной он к тому же понятия не имеет, кто он такой. Как правило, он не встречает Ее, и даже не знает об этом, но если встречает – становится совершенно другим. Вот только случается и так, что момент этот происходит слишком рано или слишком поздно, или тысячи иных причин не позволяют ему удержать этого счастья; какая же боль терзает тогда твой разум! Вся иерархия людский страданий переворачивается вверх ногами – твое страдание влезает на самую вершину.
Газетные заголовки тех дней – пропасть трагедий осиротевших мужчин и женщин. Сто пятьдесят четыре жертвы карнавала в Рио. Десятки янки и англичан, заваленных снегом в своих автомобилях, замерзло насмерть. Землетрясение в Японии – двадцать с лишним трупов. Еще один "летающий гроб" под названием "Старфайтер" разваливается в Леере (Нижняя Саксония) вместе с пилотами. В Средиземном море затонул вместе с экипажем греческий корабль "Капто Кристос". В графстве Йоршир неизвестный извращенец убил еще одну девушку. Тайфун на Филиппинах забрал жизни у более десятка человек. Резня во время тюремного бунта в Папетее (Таити). Публикация профессора Маллаха в "Медицинише Вельт" о самых свежих случаях захоронения людей живьем (считается, что в результате ошибок врачей на протяжение прошедших двух тысяч лет подобным образом захоронили не менее четырех миллионов живых людей). В Эфиопии, одетые в одинаковые мундиры люди массово и эффективно сеют смерть. В Камбодже, чудовищный орган режима, Ангка Лью, убил четверть населения – два миллиона человек. Самоубийство перепуганной перспективой направления в исправительное учреждение пятнадцатилетней ученицы из Бад Швартау…
А те океаны слез, о которых заголовки молчат? Одной и той же ночью тысячи людей умирают от белокровия и от голода; тысячи вопят от боли, потому что через их гениталии пропускают ток, чтобы выдавить показания; тысячи матерей склоняются над детьми, которые перестанут бредить еще до наступления рассвета…
И какое дело было тебе до всего этого? Ты не видел ничего кроме своего личного отчаяния, которое у каждого заслоняет весь мир и обрезает границы воображения. Страдания других людей, это безразличный пепел анонимных событий, и чем же является он на чаше весов, которую во сто крат превышает чаша с болью собственной! Тебе было плевать на искаженные мукой лица всех иных созданий; человека, который вроде бы умер, и его засыпали могильной землей, равно как и того, который врубился на собственном форде в катаклизм зимы, и его засыпало снегом.
Огромный парк покрыт белым. Сказка из царства арктических сказок. Заснеженные аллейки, вьющиеся вокруг холмов, на которых обледеневшие деревья обрисовывают небо абстрактными узорами. Спящая графика замерзшей природы: белые ветви, скрип ваших подошв, отмеряющий мгновения, и слабость при мысли, что время заморозить невозможно. Последняя совместная прогулка, и Земля перестала быть шаром и сделалась плоской словно Сибирь. Парализующий страх, который настолько оглупляет, что даже не знаешь, кто этот бронзовый тип, наполовину француз, присевший под плакучей ивой: то ли тот самый сын Наполеона и Марыси (Кюри), что умер от туберкулеза, развившегося по причине гениального дутья в трубу, то ли же это кто-то из предвестников и пророков, рожденных гетманом Чарнецким и Марысенькой д'Аркюэн. Вот только откуда тебе это знать, раз у тебя все смешалось в голове?
У тебя не осталось даже фотографии. Теоретически, ты мог бы написать ее портрет, портреты ты уже писал, и даже неплохо. Много белизны на фоне, немножечко золота, высыпающегося из под вязаной шапочки и немножечко розовой краски на замерзшие щеки, стерегущие фланги для рта, на котором, раз за разом, деликатная улыбка теряется в сжимающихся, словно готовых к слезам, губах. Но даже если бы ты спортретировал черты ее лица как можно вернее, все равно – это была бы всего лишь мельчайшая частичка правды. Даже виртуозы ренессанса не могли большего. Доменико Гирландайо, написав милую флорентийку, Джованну Торнабуони, поместил в фоне латинскую надпись: "О, искусство, если бы ты могло выразить также душу и настроение, не было бы в мире картины прекраснее".
Одинокая пожилая женщина на краю снежной аллеи. Она приближается и, видя вас, прижавшихся друг к другу, глядит с ласковой снисходительностью, и на ее лице появляется теплая улыбка. Может и она когда-то шла тут с кем-то, от кого осталось всего лишь письмо и запах зимнего дня… Ей кажется, будто вы счастливы, и что замкнули в своих руках всю землю обетованную. Милая моя, ну как же вы ошибаетесь! Истина заключалась в том, что все вокруг умерли, и да благословит их Господь, а на этой белой тропке были только они одни на всем земном шаре, вот только разве не видишь ты, что это дорога в никуда, а это две печальные птицы, тени которых через мгновение разъединятся, чтобы умчаться в чужие пейзажи? И не в этом небе…
О женщина со снисходительной усмешкой – с чем у тебя ассоциируется любовь? С алой ковровой дорожкой и колыбелью, и фотографией в овальной рамке над кроватью? В этой белой пустыне нет места коврам, вышедшим из мануфактуры господина Мендельсона; нет им места и в мрачных потолках комнат, на которых пылает лишь одна звезда догорающей свечи, поскольку там не рождаются дети, а природа никак не смогла применить всю свою хитрость, цель которой заключается в сохранении вида, хотя она и зажигает те же самые искушения в тайных укрытиях человеческих сознаний. Не на этом небе…
Друг мой, о котором сегодня даже не знаю, снятся ли тебе сейчас святые или куртизанки, и которого люблю, ибо ты возвратил мне веру в сказочные миражи безумной любви – вот я становлюсь с помощью пера своего на страже тех самых дней твоих. И я привлекаю к работе то, что во мне самое лучшее, и что называют "tell-tale-heart" – рассказанное самим сердцем.
Я пытался тебе помочь и успокоить твою больную душу. Я говорил:
- Погляди на людей. Они клубятся и размножаются. Их миллионы, и они абсолютно нормальны. Все у них в порядке. Руки, ноги, кровеносные сосуды. Они едят и пьют, и склоняют шеи так низко, как следует. Все они здоровы и довольны, потому что их не терзают призраки и страдания, они совершенно не испытывают тоски по своим утраченным раям. Они почти что живут. Боли не испытывают, потому что не знают любви. Вместо этого они любят свои автомобили, телевизоры и автоматические стиральные машины, благодаря которым их мозги выстираны дочиста. Счастливые люди, разве не так? Они верят. Верят, что заберут в могилы свои автомобили, стиральные машины и телевизоры. Ты же заберешь воспоминание о том, чего они никогда не пережили, пламя вот этой свечи, свою печаль словно не выслушанную молитву, свою тоску по колодцу ее глаз и свою боль, что была солью всей жизни твоей. Так что, по сравнению с ними ты нищий, рядом с которым Крз и Мидас сгорели бы от стыда и зависти. Ты избранник богов. Так чего же еще ты желаешь?
Только ты меня не понимал и отвечал не вполне сознательно, будто замороченный спиртным шут на алебастровых ступенях дворца своего хозяина, который навечно выкинул этого шута за дверь. Земля словно эхо давних дней, пустые пространства лесов и полей, на небе удивительнейшие создания, которые ветер творит из облаков; какой-то стакан, используемый вместо пепельницы, забытый камушек-амулет; протертая шинель на спине извозчика и сами уютные внутренности коляски; дикие птицы, нахохлившиеся на тропинке и испуганно взлетающие из под ног; новый кирпичный замок на высоком обрыве; разбитые колонны греческого театра над замерзшим прудом, огни фонарей в длинной аллее – усталые воспоминания, словно выкопанные из земли фигурки, что поют о древних легендах и чудачествах минувших столетий. Летучие будто дымы благовоний и словно вакхические запахи всяческих безумий возбужденного мозга… Так должен чувствовать себя археолог, что за всю свою жизнь познал добро только лишь от камней и треснувших черепков, но вдруг откопал хрустальный гроб с ожидающей его спящей принцессой, вот только крышку никак не удалось ни отворить, ни разбить, и ему пришлось уйти ни с чем.
Мария приоткрыла губы. Между зубами легонечко дрожал кончик языка: она улыбалась…"
И потом – в сиянии того пламени, что затирает границы между светом и тенью, жизнью и иллюзией – вы целовались так, как тогда, когда поцеловались впервые.
Все сводится именно к этому – к первому поцелую. Во всей нашей культуре нет более сильного ритуала. Можно не сказать в начале дня: "доброе утро", но нельзя не поцеловать женщину, которую любишь; все остальное имеет уже гораздо меньшее значение. Очень немногие женщины вспоминают "первый раз", зато практически каждая хорошо помнит первый поцелуй и ласкает это воспоминание с громадным чувством, что не раз и не два было доказано с помощью научных анкет.
Вы любили, и ваши сердца заполнило нечто такое, как будто в уши выросших среди гор детей впервые ударило своим шумом море. Выгибая шею, она теряла сознание в твоих объятиях, нежно гладя твои волосы своими легкими, будто крылышки колибри и словно слезы прощающихся ангелов пальцами, недвижная, застывшая как статуя, но в этой ее неподвижности был тот божественный феномен шедевров, который Вазари называл "un maraviglioso gesto di muoversi". Было в этом нечто столь свежее – словно первородный грех, чистое будто солнце, которое затаившимся зверем неожиданно, будто удар кинджала, заставляет звенеть зрачки и заполняет их немым безумием, нечто от того хрустально прозрачного диалога в амбаре между воровкой (Клаудиа Кардинале) и бандитом (Жан Поль Бельмондо), во время их сближения на экране:
- Обещай мне лишь одно.
- Чего только пожелаешь.
- Пообещай, что я всегда буду спать на соломе.
Ты чувствовал запах ее волос, смешавшийся с запахом горящей на столе свечи, и откуда-то издалека доносилась мелодия песенки, снимаемой с пленки головкой магнитофона. Может ли вообще бать религия без музыки? Разве не выпеваешь молитву о чуде? Но сейчас было прощание, и ты знал, что никакого чуда не произойдет. Все клетки твоего тела шептале о подавленной в темноте надежде, горло же у тебя пересыхало всеми пустынями света. Пустое подворье твоего существования превращалось в Сахару и Гоби, а над потрескавшимися террасами и стенами ты видел громадную черную луну без тени, мой ты агнец божий, король идиотов среди идиотов.
Какие же идиотские двери искал ты тогда в своих мыслях? Зачем ты рассказала мне про ту пару французских бедняков, Пьера и Елену из маленького городишки Витри-эн-Артуа? Он, безработный, жертва жизненной катастрофы, которому не исполнилось и тридцати лет, всегда ходящий в ковбойской шляпе и напоминающий шерифа-неудачника из третьеразрядного вестерна. Она, семнадцатилетняя родственница восьмерых братьев и сестер из квартала трущоб, наполовину сирота, без каких-либо надежд на лучшую долю. Познакомились они в 1977 году на ярмарке и купили себе миниатюрку такой вот лучшей жизни с помощью револьвера, забрав из банка Витри десять тысяч франков – эквивалент трех обычных французских зарплат. Из этой суммы они тут же отдали своим единственным приятелям, паре владельцев ресторанчика с периферийной улицы, тысячу двести франков долга, а потом на вокзале в Дуи, где в течение часа ожидания поезда до Парижа ставили выпивку всем желающим. Через Париж они отправились к Средиземному морю, в Касси, где наняли скромную комнатку за тридцать франков. Вечерами они долго высиживали на берегу, наблюдая за скрывающимся в волнах горизонта солнцем. В один прекрасный день они купили билеты на приличный концерт, а ей – первое в жизни новое платье, но когда отправились туда, то в зал не вошли – не хватило храбрости. На восьмой день у них закончились деньги. За последние франки Пьер поставил выпивку гостям гостиничного бара, после чего попросил хозяйку, чтобы на следующий день, в воскресенье, их не будили слишком рано. Обнаружили их уже после полудня, соединившихся в объятии, мертвых после приема смертельной дозы барбитуратов, и похоронили на маленьком кладбище над берегом моря.
Ты завидовал им и даже был близок к тому, чтобы скопировать Вертера… Наиболее точный и удачный комментарий поступку Вертера, процитированный в книге Фриденталя о Гете (это были слова некоего офицера), звучит так: "Тип, кончающий с собой из-за девушки, это дурак, и уже не имеет значения, имеется ли в мире одним дураком больше или же меньше". Вот только ты книгу Фриденталя не знал...
Ты не мог предвидеть всего этого. Чудо, которое можно предвидеть, перестает быть чудом. Один телефонный звонок, какой-нибудь театр, какая-то прогулка и громадное безумие – вот очередность. Но вначале необходимо встретить, споткнуться о Нее. Она единственная. Но ведь их на самом деле миллионы. Столько городов на свете, сколько лиц – близких и далеких, и неизвестных; столько мест, столько рек, столько дорог, которые расходятся, ничего не зная друг о друге. Столько одиночеств, которые никогда не встретятся. Столько женщин… Без какой-либо женщины мужчина вообще не имеет смысла, но без этой Одной он к тому же понятия не имеет, кто он такой. Как правило, он не встречает Ее, и даже не знает об этом, но если встречает – становится совершенно другим. Вот только случается и так, что момент этот происходит слишком рано или слишком поздно, или тысячи иных причин не позволяют ему удержать этого счастья; какая же боль терзает тогда твой разум! Вся иерархия людский страданий переворачивается вверх ногами – твое страдание влезает на самую вершину.
Газетные заголовки тех дней – пропасть трагедий осиротевших мужчин и женщин. Сто пятьдесят четыре жертвы карнавала в Рио. Десятки янки и англичан, заваленных снегом в своих автомобилях, замерзло насмерть. Землетрясение в Японии – двадцать с лишним трупов. Еще один "летающий гроб" под названием "Старфайтер" разваливается в Леере (Нижняя Саксония) вместе с пилотами. В Средиземном море затонул вместе с экипажем греческий корабль "Капто Кристос". В графстве Йоршир неизвестный извращенец убил еще одну девушку. Тайфун на Филиппинах забрал жизни у более десятка человек. Резня во время тюремного бунта в Папетее (Таити). Публикация профессора Маллаха в "Медицинише Вельт" о самых свежих случаях захоронения людей живьем (считается, что в результате ошибок врачей на протяжение прошедших двух тысяч лет подобным образом захоронили не менее четырех миллионов живых людей). В Эфиопии, одетые в одинаковые мундиры люди массово и эффективно сеют смерть. В Камбодже, чудовищный орган режима, Ангка Лью, убил четверть населения – два миллиона человек. Самоубийство перепуганной перспективой направления в исправительное учреждение пятнадцатилетней ученицы из Бад Швартау…
А те океаны слез, о которых заголовки молчат? Одной и той же ночью тысячи людей умирают от белокровия и от голода; тысячи вопят от боли, потому что через их гениталии пропускают ток, чтобы выдавить показания; тысячи матерей склоняются над детьми, которые перестанут бредить еще до наступления рассвета…
И какое дело было тебе до всего этого? Ты не видел ничего кроме своего личного отчаяния, которое у каждого заслоняет весь мир и обрезает границы воображения. Страдания других людей, это безразличный пепел анонимных событий, и чем же является он на чаше весов, которую во сто крат превышает чаша с болью собственной! Тебе было плевать на искаженные мукой лица всех иных созданий; человека, который вроде бы умер, и его засыпали могильной землей, равно как и того, который врубился на собственном форде в катаклизм зимы, и его засыпало снегом.
Огромный парк покрыт белым. Сказка из царства арктических сказок. Заснеженные аллейки, вьющиеся вокруг холмов, на которых обледеневшие деревья обрисовывают небо абстрактными узорами. Спящая графика замерзшей природы: белые ветви, скрип ваших подошв, отмеряющий мгновения, и слабость при мысли, что время заморозить невозможно. Последняя совместная прогулка, и Земля перестала быть шаром и сделалась плоской словно Сибирь. Парализующий страх, который настолько оглупляет, что даже не знаешь, кто этот бронзовый тип, наполовину француз, присевший под плакучей ивой: то ли тот самый сын Наполеона и Марыси (Кюри), что умер от туберкулеза, развившегося по причине гениального дутья в трубу, то ли же это кто-то из предвестников и пророков, рожденных гетманом Чарнецким и Марысенькой д'Аркюэн. Вот только откуда тебе это знать, раз у тебя все смешалось в голове?
У тебя не осталось даже фотографии. Теоретически, ты мог бы написать ее портрет, портреты ты уже писал, и даже неплохо. Много белизны на фоне, немножечко золота, высыпающегося из под вязаной шапочки и немножечко розовой краски на замерзшие щеки, стерегущие фланги для рта, на котором, раз за разом, деликатная улыбка теряется в сжимающихся, словно готовых к слезам, губах. Но даже если бы ты спортретировал черты ее лица как можно вернее, все равно – это была бы всего лишь мельчайшая частичка правды. Даже виртуозы ренессанса не могли большего. Доменико Гирландайо, написав милую флорентийку, Джованну Торнабуони, поместил в фоне латинскую надпись: "О, искусство, если бы ты могло выразить также душу и настроение, не было бы в мире картины прекраснее".
Одинокая пожилая женщина на краю снежной аллеи. Она приближается и, видя вас, прижавшихся друг к другу, глядит с ласковой снисходительностью, и на ее лице появляется теплая улыбка. Может и она когда-то шла тут с кем-то, от кого осталось всего лишь письмо и запах зимнего дня… Ей кажется, будто вы счастливы, и что замкнули в своих руках всю землю обетованную. Милая моя, ну как же вы ошибаетесь! Истина заключалась в том, что все вокруг умерли, и да благословит их Господь, а на этой белой тропке были только они одни на всем земном шаре, вот только разве не видишь ты, что это дорога в никуда, а это две печальные птицы, тени которых через мгновение разъединятся, чтобы умчаться в чужие пейзажи? И не в этом небе…
О женщина со снисходительной усмешкой – с чем у тебя ассоциируется любовь? С алой ковровой дорожкой и колыбелью, и фотографией в овальной рамке над кроватью? В этой белой пустыне нет места коврам, вышедшим из мануфактуры господина Мендельсона; нет им места и в мрачных потолках комнат, на которых пылает лишь одна звезда догорающей свечи, поскольку там не рождаются дети, а природа никак не смогла применить всю свою хитрость, цель которой заключается в сохранении вида, хотя она и зажигает те же самые искушения в тайных укрытиях человеческих сознаний. Не на этом небе…
Друг мой, о котором сегодня даже не знаю, снятся ли тебе сейчас святые или куртизанки, и которого люблю, ибо ты возвратил мне веру в сказочные миражи безумной любви – вот я становлюсь с помощью пера своего на страже тех самых дней твоих. И я привлекаю к работе то, что во мне самое лучшее, и что называют "tell-tale-heart" – рассказанное самим сердцем.
Я пытался тебе помочь и успокоить твою больную душу. Я говорил:
- Погляди на людей. Они клубятся и размножаются. Их миллионы, и они абсолютно нормальны. Все у них в порядке. Руки, ноги, кровеносные сосуды. Они едят и пьют, и склоняют шеи так низко, как следует. Все они здоровы и довольны, потому что их не терзают призраки и страдания, они совершенно не испытывают тоски по своим утраченным раям. Они почти что живут. Боли не испытывают, потому что не знают любви. Вместо этого они любят свои автомобили, телевизоры и автоматические стиральные машины, благодаря которым их мозги выстираны дочиста. Счастливые люди, разве не так? Они верят. Верят, что заберут в могилы свои автомобили, стиральные машины и телевизоры. Ты же заберешь воспоминание о том, чего они никогда не пережили, пламя вот этой свечи, свою печаль словно не выслушанную молитву, свою тоску по колодцу ее глаз и свою боль, что была солью всей жизни твоей. Так что, по сравнению с ними ты нищий, рядом с которым Крз и Мидас сгорели бы от стыда и зависти. Ты избранник богов. Так чего же еще ты желаешь?
Только ты меня не понимал и отвечал не вполне сознательно, будто замороченный спиртным шут на алебастровых ступенях дворца своего хозяина, который навечно выкинул этого шута за дверь. Земля словно эхо давних дней, пустые пространства лесов и полей, на небе удивительнейшие создания, которые ветер творит из облаков; какой-то стакан, используемый вместо пепельницы, забытый камушек-амулет; протертая шинель на спине извозчика и сами уютные внутренности коляски; дикие птицы, нахохлившиеся на тропинке и испуганно взлетающие из под ног; новый кирпичный замок на высоком обрыве; разбитые колонны греческого театра над замерзшим прудом, огни фонарей в длинной аллее – усталые воспоминания, словно выкопанные из земли фигурки, что поют о древних легендах и чудачествах минувших столетий. Летучие будто дымы благовоний и словно вакхические запахи всяческих безумий возбужденного мозга… Так должен чувствовать себя археолог, что за всю свою жизнь познал добро только лишь от камней и треснувших черепков, но вдруг откопал хрустальный гроб с ожидающей его спящей принцессой, вот только крышку никак не удалось ни отворить, ни разбить, и ему пришлось уйти ни с чем.