— Перестань…
— Дурак.
Котва затянулся сигаретой, взглянул на небо:
— В сороковом году была у меня девушка. Русская, из Новосибирска.
— Правда?
— Да. Но познакомился с ней в Белоруссии — она приехала в Барановичи с матерью, которую назначили директором местной школы. Я ходил тогда в десятый класс. Она тоже. Там и познакомились. Высокая, стройная, волосы светлые, большие голубые глаза. Звали ее Лена, она была секретарем комсомольской организации школы, а мать — член партии, и вообще семья с революционными традициями. Через несколько недель мы уже не могли жить друг без друга. Это было намного серьезнее, чем мальчишеская любовь. А в январе мы неожиданно уехали оттуда. Я даже не успел с ней попрощаться.
— Действительно, печальная история.
— А недавно я узнал, что она была в партизанах и погибла в бою под Барановичами. Не могу простить себе…
— Чего простить?
— Наверное, того, что не попрощался с Леной…
— Хочешь сказать, чтобы я тоже не пожалел? Но это совершенно другое дело.
— Значит, не пойдешь?
— Нет.
Пропади пропадом эта Боровица. Скорее бы уж на фронт, чтобы не думать по ночам о Еве, не ходить по ведущей в город дороге и не ждать ее, вопреки данным самому себе клятвенным обещаниям.
Этим ни с кем не поделишься, даже с Котвой, потому что это сугубо личное дело. Нельзя поддаваться минутным слабостям. Пойти опять к Еве — это слабость; вернуться в Боровицу, разговаривать с теми, убеждать, объяснять, играть не свою роль — тоже слабость.
Ведь он видел Еву с Адамом. Адам наверняка останется в Боровице, когда они отправятся на фронт.
А кто убил Бжецкого? Известно кто, никакой тайны в этом нет. И опять Ева… Раньше, когда думал о Боровице и о своем возвращении, он был уверен, что она жива, не могла погибнуть, и вдруг оказалось, что она недоступна, как будто кто-то отделил ее от него высокой каменной стеной. Эдвард выругался.
— Что случилось?
— Да ничего. Разве так я представлял себе нашу встречу?!
— Понимаю. Все как-нибудь уладится. Останешься в живых — будешь строить новую демократическую Польшу. А интересно, какой она будет, эта Польша?
В избе Кольского ждал Олевич с конспектом завтрашних занятий, который он должен был утвердить. Эдвард пролистал исписанные ровным мелким почерком страницы.
— Больше вам нечего мне сказать? — спросил Кольский, возвращая Олевичу тетрадь.
— Перестань…
— Дурак.
Котва затянулся сигаретой, взглянул на небо:
— В сороковом году была у меня девушка. Русская, из Новосибирска.
— Правда?
— Да. Но познакомился с ней в Белоруссии — она приехала в Барановичи с матерью, которую назначили директором местной школы. Я ходил тогда в десятый класс. Она тоже. Там и познакомились. Высокая, стройная, волосы светлые, большие голубые глаза. Звали ее Лена, она была секретарем комсомольской организации школы, а мать — член партии, и вообще семья с революционными традициями. Через несколько недель мы уже не могли жить друг без друга. Это было намного серьезнее, чем мальчишеская любовь. А в январе мы неожиданно уехали оттуда. Я даже не успел с ней попрощаться.
— Действительно, печальная история.
— А недавно я узнал, что она была в партизанах и погибла в бою под Барановичами. Не могу простить себе…
— Чего простить?
— Наверное, того, что не попрощался с Леной…
— Хочешь сказать, чтобы я тоже не пожалел? Но это совершенно другое дело.
— Значит, не пойдешь?
— Нет.
Пропади пропадом эта Боровица. Скорее бы уж на фронт, чтобы не думать по ночам о Еве, не ходить по ведущей в город дороге и не ждать ее, вопреки данным самому себе клятвенным обещаниям.
Этим ни с кем не поделишься, даже с Котвой, потому что это сугубо личное дело. Нельзя поддаваться минутным слабостям. Пойти опять к Еве — это слабость; вернуться в Боровицу, разговаривать с теми, убеждать, объяснять, играть не свою роль — тоже слабость.
Ведь он видел Еву с Адамом. Адам наверняка останется в Боровице, когда они отправятся на фронт.
А кто убил Бжецкого? Известно кто, никакой тайны в этом нет. И опять Ева… Раньше, когда думал о Боровице и о своем возвращении, он был уверен, что она жива, не могла погибнуть, и вдруг оказалось, что она недоступна, как будто кто-то отделил ее от него высокой каменной стеной. Эдвард выругался.
— Что случилось?
— Да ничего. Разве так я представлял себе нашу встречу?!
— Понимаю. Все как-нибудь уладится. Останешься в живых — будешь строить новую демократическую Польшу. А интересно, какой она будет, эта Польша?
В избе Кольского ждал Олевич с конспектом завтрашних занятий, который он должен был утвердить. Эдвард пролистал исписанные ровным мелким почерком страницы.
— Больше вам нечего мне сказать? — спросил Кольский, возвращая Олевичу тетрадь.