— Да вроде бы нет, товарищ поручник…
На небе появились звезды, в домах зажглись керосиновые лампы. Олевич шел посередине дороги в направлении землянок. «Да вроде бы нет, товарищ поручник», — повторил он громко и с опаской оглянулся. Кругом ни души, со стороны леса доносилось пение солдат, кто-то играл на гармошке русскую мелодию. Вот так все и останется, подумал он, должно остаться. Скорее бы на фронт!
Он мечтал о фронте, как после долгого пребывания в лесу о бане. Войска стоят на Висле, не сегодня завтра начнут наступление, на понтонах и лодках форсируют реку, переправятся на тот берег, те, кто останется в живых, уйдут дальше на сотни километров, огонь и смерть отрежут их от прошлого.
Почему прошлое, которого нечего стыдиться, преследует человека, как кошмар? Кто же, в конце концов, виноват в этом? Когда два часа назад он увидел лицо Эдварда, ожесточенное, без улыбки, то понял, что попал в ловушку. Может, Кольский действительно имеет основания не верить ему? Нет, не имеет.
Как-то он шел из деревни в лагерь. Приблизительно в двухстах метрах от главной дороги стоит небольшая избушка, окруженная великолепным фруктовым садом. А за ней — старая каменная часовня, по утверждению Фурана, очень интересная, которую Олевич давно собирался осмотреть. Он свернул на проселочную дорогу, шел по грязи и, когда уже подходил к ограде, увидел выходившего из избушки Бенду, того самого, с которым разговаривал недавно о присяге. Боец закрывал уже за собой калитку, когда на пороге избушки появился мужчина, одетый в штатское, в высоких сапогах и зеленых бриджах. Хотя фуражка на нем была низко надвинута на лоб, Олевич сразу же узнал его. Это был Тадек, старый друг и товарищ; они виделись в последний раз в Седльце, когда Стефан шел на призывной пункт. Бенда не отдал Олевичу честь и прошел мимо, даже не взглянув на него, но подпоручник успел заметить на его лице что-то наподобие улыбки или гримасы.
Тадек медленно направился к калитке. Первым протянул Олевичу руку. «Люди, — сказал он, — встречаются иногда неожиданно. Ну как поживаешь, подпоручник народного Войска Польского?» Олевич промолчал. «Заходи в хату или уходи, неудобно разговаривать на улице». «Что ты здесь делаешь?» — обрел наконец способность говорить Стефан. «Что я здесь делаю? Для тебя же будет лучше, если я тебе не скажу. Ну, брата навещал. Тебе этого достаточно? Так зайдешь?» — «Нет». «Как хочешь. Мы с тобой давнишние друзья. — Голос Тадека немного смягчился. — Жаль, что не хочешь поговорить со мной. Может быть, когда-нибудь и захочешь. На всякий случай, думаю, тебе не надо напоминать, что ты меня не видел. И того тоже. И вообще тебя здесь не было. Ну, прощай, браток…»
Олевич молча повернулся и зашагал прочь.
«Отличный парень!» Стефан услышал, как Тадек рассмеялся ему вдогонку, но он уже не видел выражения его лица.
Отличный парень! Может, надо было остаться? Его охватила злость, какую он давно не испытывал. Почему именно он должен решать? Впрочем, откуда ему известно, что Тадек и Бенда… Да не обманывай самого себя! Все ясно и так. Но ведь этот Бенда еще сопляк и глупый…
Миновал проходную. Возле землянок в ожидании ужина сидели бойцы. Когда он подошел к своей роте, то увидел Бенду. Его угощал табаком Кутрына, к которому Олевич никогда не имел доверия.
Во время обеда офицер контрразведки полка поручник Леоняк подошел к Кутрыне и попросил его зайти к нему вечером. Он жил в избе за деревней, отгороженной от дороги высокими деревьями; окна его дома были тщательно завешены.
Когда Болек постучал, дверь открыл ординарец Леоняка и, ни о чем не спрашивая, провел его на кухню. На печке в большом горшке варились макароны.
— Садись и жди.
Стоявший на столе будильник отсчитывал минуты, в печке весело потрескивал огонь. Ординарец снял с печи горшок и ложкой переложил макароны в тарелку. Затем сел, поставил тарелку на колени и начал осторожно есть, не обращая внимания на Кутрыну. У Болека потекли слюнки. Он помнил вкус макарон с того времени, когда ел их дома как гарнир к жаркому, мать любила макароны, особенно запеченные с ветчиной, хотя отчим при виде их всегда морщился.
— Долго еще ждать?
— Столько, сколько надо.
Спустя некоторое время он услышал: «Заходи».
Вошел в небольшую чистенькую комнату, над застеленной кроватью висели образа, а на накрытом белой скатертью столе лежали несколько листов бумаги и очиненные карандаши.
— Товарищ поручник…
Невысокого роста, худой, с узким лицом, изуродованным тянущимся через всю щеку шрамом, Леоняк сидел на стуле, в форме, с пистолетом на ремне, как будто бы собрался куда-то уходить.
— Садитесь!
Кутрына сел и вопрошающе посмотрел на офицера.
— Да вроде бы нет, товарищ поручник…
На небе появились звезды, в домах зажглись керосиновые лампы. Олевич шел посередине дороги в направлении землянок. «Да вроде бы нет, товарищ поручник», — повторил он громко и с опаской оглянулся. Кругом ни души, со стороны леса доносилось пение солдат, кто-то играл на гармошке русскую мелодию. Вот так все и останется, подумал он, должно остаться. Скорее бы на фронт!
Он мечтал о фронте, как после долгого пребывания в лесу о бане. Войска стоят на Висле, не сегодня завтра начнут наступление, на понтонах и лодках форсируют реку, переправятся на тот берег, те, кто останется в живых, уйдут дальше на сотни километров, огонь и смерть отрежут их от прошлого.
Почему прошлое, которого нечего стыдиться, преследует человека, как кошмар? Кто же, в конце концов, виноват в этом? Когда два часа назад он увидел лицо Эдварда, ожесточенное, без улыбки, то понял, что попал в ловушку. Может, Кольский действительно имеет основания не верить ему? Нет, не имеет.
Как-то он шел из деревни в лагерь. Приблизительно в двухстах метрах от главной дороги стоит небольшая избушка, окруженная великолепным фруктовым садом. А за ней — старая каменная часовня, по утверждению Фурана, очень интересная, которую Олевич давно собирался осмотреть. Он свернул на проселочную дорогу, шел по грязи и, когда уже подходил к ограде, увидел выходившего из избушки Бенду, того самого, с которым разговаривал недавно о присяге. Боец закрывал уже за собой калитку, когда на пороге избушки появился мужчина, одетый в штатское, в высоких сапогах и зеленых бриджах. Хотя фуражка на нем была низко надвинута на лоб, Олевич сразу же узнал его. Это был Тадек, старый друг и товарищ; они виделись в последний раз в Седльце, когда Стефан шел на призывной пункт. Бенда не отдал Олевичу честь и прошел мимо, даже не взглянув на него, но подпоручник успел заметить на его лице что-то наподобие улыбки или гримасы.
Тадек медленно направился к калитке. Первым протянул Олевичу руку. «Люди, — сказал он, — встречаются иногда неожиданно. Ну как поживаешь, подпоручник народного Войска Польского?» Олевич промолчал. «Заходи в хату или уходи, неудобно разговаривать на улице». «Что ты здесь делаешь?» — обрел наконец способность говорить Стефан. «Что я здесь делаю? Для тебя же будет лучше, если я тебе не скажу. Ну, брата навещал. Тебе этого достаточно? Так зайдешь?» — «Нет». «Как хочешь. Мы с тобой давнишние друзья. — Голос Тадека немного смягчился. — Жаль, что не хочешь поговорить со мной. Может быть, когда-нибудь и захочешь. На всякий случай, думаю, тебе не надо напоминать, что ты меня не видел. И того тоже. И вообще тебя здесь не было. Ну, прощай, браток…»
Олевич молча повернулся и зашагал прочь.
«Отличный парень!» Стефан услышал, как Тадек рассмеялся ему вдогонку, но он уже не видел выражения его лица.
Отличный парень! Может, надо было остаться? Его охватила злость, какую он давно не испытывал. Почему именно он должен решать? Впрочем, откуда ему известно, что Тадек и Бенда… Да не обманывай самого себя! Все ясно и так. Но ведь этот Бенда еще сопляк и глупый…
Миновал проходную. Возле землянок в ожидании ужина сидели бойцы. Когда он подошел к своей роте, то увидел Бенду. Его угощал табаком Кутрына, к которому Олевич никогда не имел доверия.
Во время обеда офицер контрразведки полка поручник Леоняк подошел к Кутрыне и попросил его зайти к нему вечером. Он жил в избе за деревней, отгороженной от дороги высокими деревьями; окна его дома были тщательно завешены.
Когда Болек постучал, дверь открыл ординарец Леоняка и, ни о чем не спрашивая, провел его на кухню. На печке в большом горшке варились макароны.
— Садись и жди.
Стоявший на столе будильник отсчитывал минуты, в печке весело потрескивал огонь. Ординарец снял с печи горшок и ложкой переложил макароны в тарелку. Затем сел, поставил тарелку на колени и начал осторожно есть, не обращая внимания на Кутрыну. У Болека потекли слюнки. Он помнил вкус макарон с того времени, когда ел их дома как гарнир к жаркому, мать любила макароны, особенно запеченные с ветчиной, хотя отчим при виде их всегда морщился.
— Долго еще ждать?
— Столько, сколько надо.
Спустя некоторое время он услышал: «Заходи».
Вошел в небольшую чистенькую комнату, над застеленной кроватью висели образа, а на накрытом белой скатертью столе лежали несколько листов бумаги и очиненные карандаши.
— Товарищ поручник…
Невысокого роста, худой, с узким лицом, изуродованным тянущимся через всю щеку шрамом, Леоняк сидел на стуле, в форме, с пистолетом на ремне, как будто бы собрался куда-то уходить.
— Садитесь!
Кутрына сел и вопрошающе посмотрел на офицера.