- А что еще? Он безнадежный!
Ананьев порывисто шагнул от стены:
- Я тебе вот как двину! По твоей идиотской голове! Тогда узнаешь, кто безнадежный! Понял?
Цветков обиделся:
- Что я, слепой? У него три проникающих в брюшную полость. Да еще в грудь навылет…
- Молчать! - сдавленным голосом крикнул командир роты. - Чтоб мне ни слова! Он должен жить!
- Будто я против. Пусть живет! Только… Вот смотрите!
Цветков ступил к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то пощупал там, насторожился, схватил Кривошеева за руку и, будто не обнаружив того, что искал, припал ухом к накрест перебинтованной груди.
- Ну вот! Я же говорил…
- Не может быть! - сказал Гриневич, выходя из траншеи. - Минуту, как разговаривал…
- Все. Готов! - уверенно объявил Цветков и с сознанием своей правоты отступил к выходу.
Ананьев вскипел:
- Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака.
Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, он минуту тормошил его, потом вдруг урони руки и заплакал.
Цветков угрюмо молчал, наверно не чуя за собой вины. Ананьев засунул руки в карманы и также умолк. Ссора вдруг потеряла свой смысл Каким-то образом я ощутил свою почти родственную близость к покойнику, и на душе стало тоскливо. К тому же на холоде пуще прежнего разболелось плечо и вся рука до самых ногтей. Надо было уходить, но я в унылом, тупом одеревенении продолжал тихо стоять над Кривошеевым.
- Ладно, - отходя от гнева, сказал Ананьев. - Пусть полежит до утра. Придет подвода - отвезем, похороним.
Он вышел из блиндажа и пошел в тыл. За ним пошли Гриневич, Зайцев и немного погодя Цветков. Мне ротный ничего не сказал, и я, сам не зная зачем, остался тут с Гуменюком и притихшим Пилипенко.
Мало мне было раны, так еще этот Ананьев – я к нему шел, разыскивал его, а тут на тебе - новый ординарец! И командир ни слова не сказал мне. Будто я никогда не пришивал ему подворотничков, не бегал за обедом, не пропадал с ним всю зиму в боях...
А впрочем, может, и я не прав. У него ведь люди, боевая задача, а теперь еще и забота, как удержать высоту. К тому же ему постоянно нужен человек, чтобы бегать, вызывать командиров - без ординарца тут не обойтись. В общем, я понимал ротного, хотя от этого не становилось легче.
Но что делать здесь? Сидеть в этой яме рядом с Кривошеевым и мерзнуть? Уходить ночью из роты не имело смысла, можно было запросто угодить в руки к немцам, да и не было сил тащиться по такой хляби добрых двадцать километров до медсанбата. Значит, надо было искать какое-нибудь пристанище до утра. Плохо, что кроме командирского блиндажа, немцы, кажется, ничего тут не оборудовали, возвращаться же в блиндаж мне не хотелось - пусть там теперь хозяйничает Зайцев. Придется, видимо, идти во второй взвод к Ванину - он меня примет.
- Где второй взвод? - спросил я у Пилипенко.
Тот махнул рукой.
- А что еще? Он безнадежный!
Ананьев порывисто шагнул от стены:
- Я тебе вот как двину! По твоей идиотской голове! Тогда узнаешь, кто безнадежный! Понял?
Цветков обиделся:
- Что я, слепой? У него три проникающих в брюшную полость. Да еще в грудь навылет…
- Молчать! - сдавленным голосом крикнул командир роты. - Чтоб мне ни слова! Он должен жить!
- Будто я против. Пусть живет! Только… Вот смотрите!
Цветков ступил к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то пощупал там, насторожился, схватил Кривошеева за руку и, будто не обнаружив того, что искал, припал ухом к накрест перебинтованной груди.
- Ну вот! Я же говорил…
- Не может быть! - сказал Гриневич, выходя из траншеи. - Минуту, как разговаривал…
- Все. Готов! - уверенно объявил Цветков и с сознанием своей правоты отступил к выходу.
Ананьев вскипел:
- Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака.
Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, он минуту тормошил его, потом вдруг урони руки и заплакал.
Цветков угрюмо молчал, наверно не чуя за собой вины. Ананьев засунул руки в карманы и также умолк. Ссора вдруг потеряла свой смысл Каким-то образом я ощутил свою почти родственную близость к покойнику, и на душе стало тоскливо. К тому же на холоде пуще прежнего разболелось плечо и вся рука до самых ногтей. Надо было уходить, но я в унылом, тупом одеревенении продолжал тихо стоять над Кривошеевым.
- Ладно, - отходя от гнева, сказал Ананьев. - Пусть полежит до утра. Придет подвода - отвезем, похороним.
Он вышел из блиндажа и пошел в тыл. За ним пошли Гриневич, Зайцев и немного погодя Цветков. Мне ротный ничего не сказал, и я, сам не зная зачем, остался тут с Гуменюком и притихшим Пилипенко.
Мало мне было раны, так еще этот Ананьев – я к нему шел, разыскивал его, а тут на тебе - новый ординарец! И командир ни слова не сказал мне. Будто я никогда не пришивал ему подворотничков, не бегал за обедом, не пропадал с ним всю зиму в боях...
А впрочем, может, и я не прав. У него ведь люди, боевая задача, а теперь еще и забота, как удержать высоту. К тому же ему постоянно нужен человек, чтобы бегать, вызывать командиров - без ординарца тут не обойтись. В общем, я понимал ротного, хотя от этого не становилось легче.
Но что делать здесь? Сидеть в этой яме рядом с Кривошеевым и мерзнуть? Уходить ночью из роты не имело смысла, можно было запросто угодить в руки к немцам, да и не было сил тащиться по такой хляби добрых двадцать километров до медсанбата. Значит, надо было искать какое-нибудь пристанище до утра. Плохо, что кроме командирского блиндажа, немцы, кажется, ничего тут не оборудовали, возвращаться же в блиндаж мне не хотелось - пусть там теперь хозяйничает Зайцев. Придется, видимо, идти во второй взвод к Ванину - он меня примет.
- Где второй взвод? - спросил я у Пилипенко.
Тот махнул рукой.