— То-то! — ослабил свои объятия Замбахидзе и тут же грохнулся на спину, сбитый коварным ударом ноги под колено. А Карпенко уже бежал к воде. Костя догнал его посреди реки, и они, борясь с упругим течением, поплыли на противоположный берег.
Выскочив на песок, они долго прыгали на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из ушей воду, потом присели на солнечном пятачке — единственном месте, где сосны не заслоняли небо — и долго разговаривали. Им было, что рассказать друг другу…
Выпив литровую бутылку сухого закарпатского вина и подкрепившись бутербродами, они пошли на станцию: Косте надо было срочно съездить в Вышгород.
В гостинице Карпенко ждала записка от Лосько:
«Я уехал в Вышгород. Утром найди «старика». Он просил. Привет».
Игорь стоял у окна. Свет зажигать было рано, так как сумерки только начинали заползать в углы комнаты. Густые кровавые лучи уже невидимого солнца, пробиваясь сквозь узорчатый заслон далекого горного леса, заливали холодными красками стекла и оцинкованную крышу соседнего дома. В комнате было душно. Карпенко вышел, несколько раз прошелся по длинной, идущей через все село, улице, постоял возле газетной витрины, потом пошел в сквер к репродуктору — послушать последние известия.
Согретый в течение дня воздух неподвижно висел над сонными Стопачами. На потемневшем небе зажглись первые звезды, и смоляной запах хвои, доносившийся из соседнего бора, был сейчас особенно густ. Пыль давно осела, запах бензина исчез, и в этот миг дышалось удивительно легко: все машины давно уже стояли в гаражах или мчались где-то далеко отсюда. Тишину, наполненную спокойствием и умиротворением, нарушал лишь стук дятла.
Игорь остро почувствовал эту вечернюю сельскую благодать, в которой все было в полутонах: и цвет, и звук. Он расстегнул пуговицы рубашки и провел холодной ладонью по горячей мускулистой груди. Где-то рядом начали перекликаться птицы, и Игорь прислушался, словно пытался уловить смысл их разговора. За долгие месяцы, проведенные в лесных засадах, он научился узнавать птиц по голосам, но сейчас их пересвист поразил Карпенко каким-то особенным смыслом. Игорь чувствовал природу и на ее красоту отзывался горячо, всем существом. В минуты, когда он мог ощущать ее дыхание, слышать ее язык, в памяти всегда всплывали картины осеннего леса, ненастные дни, проведенные в засаде среди деревьев, скрипевших и раскачивавшихся под ветром, и смерть друга Володи Любимова, который умер от малярии, не позволив спасти себя, чтобы не обнаружить перед врагом засаду.
Карпенко не спеша подходил к скверу, где безмолвную тишину нарушал лишь хрип репродуктора, невидимого меж деревьев.
Тишина. Как городской человек, Игорь никак не мог привыкнуть к ней. Временами она казалась ему затишьем перед бурей, возможно, потому, что на душе у него было неспокойно. Не хотелось даже курить.
Прослушав последние известия, он вспомнил, что завтра у бабушки день рождения, и пошел на почту. Там тоже было тихо. Молодой телеграфист читал книжку с изображенным на обложке стреляющим человеком, название которой Карпенко не успел разглядеть, но по формату и по оформлению понял, что она из серии «Библиотечка военных приключений». Игорь улыбнулся. «Вот парень читает про шпионов и, наверно, удивляется, — откуда, они, мол, в наши дни!.. А расскажи ему, что происходит в его Стопачах, — не поверит». Игорь взял бланк, написал текст. «В Каневе будет утром», — пообещал телеграфист, быстро дал сдачу и снова уткнулся в книжку.
Когда Карпенко вернулся к себе в номер, было уже около двенадцати. Кровать Лосько стояла нетронутой.
Лампочка, горевшая под потолком, едва светила и светом своим навевала скуку. Читать было темно. Игорь подошел к старенькому зеркалу, в которое за его долгую жизнь смотрелась, наверное, не одна тысяча человек и, приблизив к мутному стеклу лицо, взглянул на себя со стороны. Давно не видел он своего отражения: крупная голова с каштановыми, чуть вьющимися, волосами, широкий прямой нос над жестко опущенными уголками губ, крутой подбородок. Лицо как лицо — скуластое, туго обтянутое смуглой кожей. Под широким, с легкими залысинами лбом — большие серые глаза, с едва заметными коричневатыми крапинками вокруг спокойных, внимательных зрачков. Над ними — густые темные брови, круто поднимающиеся к вискам. Над правой — непослушная жесткая щеточка. Он помусолил пальцы и попытался ее пригладить, но ничего не получилось. Еще раз критически осмотрев свое отражение, Игорь провел ладонью по щекам: завтра надо побриться. Отошел от зеркала, закурил. Делать было нечего, надо было ложиться спать.
Утром возле райотдела Игорь увидел «Победу» Степаничева. «Не иначе, как уезжать собрался». Действительно, в кабинете райуполномоченного генерал с трудом запихивал в свой разбухший портфель, который его коллеги по службе прозвали «Ноевым ковчегом», небольшой дорожный несессер. Только когда удалось защелкнуть замки, Юрий Кириллович с облегчением выдохнул и пожал Карпенко руку.
— Ну, вот я и собрался. Меня вызывает Москва, так что пока здесь останешься ты. Чего волком смотришь? Не спал что ли? Или с товарищем выпил на радостях?
— Нет, Юрий Кириллович. Просто не спалось.
— Это бывает.— Степаничев потер лицо ладонями, и Карпенко понял, что генерал тоже плохо спал.
— Вернемся к нашей вчерашней беседе. — Генерал забарабанил пальцами по портфелю.— Во-первых, о диверсии на 107-м километре. После заключения вашего приятеля Замбахидзе считать, что ее целью был взрыв моста, неуместно. Кто бы стал жертвовать людьми, идти на риск, зная, что такой мост можно починить за несколько часов? Коломийчук не знать об этом не мог. Кому-то, конечно, выгодно, чтобы мы восприняли эту диверсию всерьез, но мы этого делать не будем, а остановимся на том, что попытка взорвать мост — инсценировка с целью отвлечь наше внимание от главного, направить нас по ложному пути. Готовятся к такой инсценировке почти всегда гораздо тщательнее, чем к настоящей диверсии. Ведь здесь задача как можно дольше водить врага за нос. Значит, непременное условие такой инсценировки — строжайшая конспиративная подготовка. Понимаешь?
Карпенко внимательно слушал генерала, иногда кивая головой и куря сигарету за сигаретой.
— Если так, то откуда взялась анонимка? Если верить ей, то автор должен был присутствовать при обсуждении деталей предстоящей диверсии. Ведь сомнительно, чтобы такая беседа была кем-то случайно подслушана: конспирация в группе Коломийчука была прекрасной. Этот путевой мастер со своими людьми просидел у нас под носом лет 10-12, и, явно, не бездельничал. Значит, кто-то их выдал! Кто? Кто-то из тех, кто участвовал в нападении на мост? Ерунда. Вряд ли он пошел бы на дело, рискуя быть убитым из собственноручно организованной засады. Получается, что выдать их мог только тот, кто остался на свободе. И кто же это? Коломийчук? Невероятно, но ничего другого в голову не приходит. К сожалению, больше мы не знаем ничего.
Генерал смолк и посмотрел на Карпенко, потиравшего слезившийся от едкого сигаретного дыма глаз. Оба некоторое время молчали.
— Меня смущает, Юрий Кириллович, ложь капитана Никольского. Ведь он соврал, что достал из ящика записку. И еще. Почему Никольский, человек, прослуживший, вероятно, не один год на оперативной работе, пытался застрелить парнишку, который бросил оружие. То есть убить единственного свидетеля, который мог бы дать хоть какие-то показания.
— То-то! — ослабил свои объятия Замбахидзе и тут же грохнулся на спину, сбитый коварным ударом ноги под колено. А Карпенко уже бежал к воде. Костя догнал его посреди реки, и они, борясь с упругим течением, поплыли на противоположный берег.
Выскочив на песок, они долго прыгали на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из ушей воду, потом присели на солнечном пятачке — единственном месте, где сосны не заслоняли небо — и долго разговаривали. Им было, что рассказать друг другу…
Выпив литровую бутылку сухого закарпатского вина и подкрепившись бутербродами, они пошли на станцию: Косте надо было срочно съездить в Вышгород.
В гостинице Карпенко ждала записка от Лосько:
«Я уехал в Вышгород. Утром найди «старика». Он просил. Привет».
Игорь стоял у окна. Свет зажигать было рано, так как сумерки только начинали заползать в углы комнаты. Густые кровавые лучи уже невидимого солнца, пробиваясь сквозь узорчатый заслон далекого горного леса, заливали холодными красками стекла и оцинкованную крышу соседнего дома. В комнате было душно. Карпенко вышел, несколько раз прошелся по длинной, идущей через все село, улице, постоял возле газетной витрины, потом пошел в сквер к репродуктору — послушать последние известия.
Согретый в течение дня воздух неподвижно висел над сонными Стопачами. На потемневшем небе зажглись первые звезды, и смоляной запах хвои, доносившийся из соседнего бора, был сейчас особенно густ. Пыль давно осела, запах бензина исчез, и в этот миг дышалось удивительно легко: все машины давно уже стояли в гаражах или мчались где-то далеко отсюда. Тишину, наполненную спокойствием и умиротворением, нарушал лишь стук дятла.
Игорь остро почувствовал эту вечернюю сельскую благодать, в которой все было в полутонах: и цвет, и звук. Он расстегнул пуговицы рубашки и провел холодной ладонью по горячей мускулистой груди. Где-то рядом начали перекликаться птицы, и Игорь прислушался, словно пытался уловить смысл их разговора. За долгие месяцы, проведенные в лесных засадах, он научился узнавать птиц по голосам, но сейчас их пересвист поразил Карпенко каким-то особенным смыслом. Игорь чувствовал природу и на ее красоту отзывался горячо, всем существом. В минуты, когда он мог ощущать ее дыхание, слышать ее язык, в памяти всегда всплывали картины осеннего леса, ненастные дни, проведенные в засаде среди деревьев, скрипевших и раскачивавшихся под ветром, и смерть друга Володи Любимова, который умер от малярии, не позволив спасти себя, чтобы не обнаружить перед врагом засаду.
Карпенко не спеша подходил к скверу, где безмолвную тишину нарушал лишь хрип репродуктора, невидимого меж деревьев.
Тишина. Как городской человек, Игорь никак не мог привыкнуть к ней. Временами она казалась ему затишьем перед бурей, возможно, потому, что на душе у него было неспокойно. Не хотелось даже курить.
Прослушав последние известия, он вспомнил, что завтра у бабушки день рождения, и пошел на почту. Там тоже было тихо. Молодой телеграфист читал книжку с изображенным на обложке стреляющим человеком, название которой Карпенко не успел разглядеть, но по формату и по оформлению понял, что она из серии «Библиотечка военных приключений». Игорь улыбнулся. «Вот парень читает про шпионов и, наверно, удивляется, — откуда, они, мол, в наши дни!.. А расскажи ему, что происходит в его Стопачах, — не поверит». Игорь взял бланк, написал текст. «В Каневе будет утром», — пообещал телеграфист, быстро дал сдачу и снова уткнулся в книжку.
Когда Карпенко вернулся к себе в номер, было уже около двенадцати. Кровать Лосько стояла нетронутой.
Лампочка, горевшая под потолком, едва светила и светом своим навевала скуку. Читать было темно. Игорь подошел к старенькому зеркалу, в которое за его долгую жизнь смотрелась, наверное, не одна тысяча человек и, приблизив к мутному стеклу лицо, взглянул на себя со стороны. Давно не видел он своего отражения: крупная голова с каштановыми, чуть вьющимися, волосами, широкий прямой нос над жестко опущенными уголками губ, крутой подбородок. Лицо как лицо — скуластое, туго обтянутое смуглой кожей. Под широким, с легкими залысинами лбом — большие серые глаза, с едва заметными коричневатыми крапинками вокруг спокойных, внимательных зрачков. Над ними — густые темные брови, круто поднимающиеся к вискам. Над правой — непослушная жесткая щеточка. Он помусолил пальцы и попытался ее пригладить, но ничего не получилось. Еще раз критически осмотрев свое отражение, Игорь провел ладонью по щекам: завтра надо побриться. Отошел от зеркала, закурил. Делать было нечего, надо было ложиться спать.
Утром возле райотдела Игорь увидел «Победу» Степаничева. «Не иначе, как уезжать собрался». Действительно, в кабинете райуполномоченного генерал с трудом запихивал в свой разбухший портфель, который его коллеги по службе прозвали «Ноевым ковчегом», небольшой дорожный несессер. Только когда удалось защелкнуть замки, Юрий Кириллович с облегчением выдохнул и пожал Карпенко руку.
— Ну, вот я и собрался. Меня вызывает Москва, так что пока здесь останешься ты. Чего волком смотришь? Не спал что ли? Или с товарищем выпил на радостях?
— Нет, Юрий Кириллович. Просто не спалось.
— Это бывает.— Степаничев потер лицо ладонями, и Карпенко понял, что генерал тоже плохо спал.
— Вернемся к нашей вчерашней беседе. — Генерал забарабанил пальцами по портфелю.— Во-первых, о диверсии на 107-м километре. После заключения вашего приятеля Замбахидзе считать, что ее целью был взрыв моста, неуместно. Кто бы стал жертвовать людьми, идти на риск, зная, что такой мост можно починить за несколько часов? Коломийчук не знать об этом не мог. Кому-то, конечно, выгодно, чтобы мы восприняли эту диверсию всерьез, но мы этого делать не будем, а остановимся на том, что попытка взорвать мост — инсценировка с целью отвлечь наше внимание от главного, направить нас по ложному пути. Готовятся к такой инсценировке почти всегда гораздо тщательнее, чем к настоящей диверсии. Ведь здесь задача как можно дольше водить врага за нос. Значит, непременное условие такой инсценировки — строжайшая конспиративная подготовка. Понимаешь?
Карпенко внимательно слушал генерала, иногда кивая головой и куря сигарету за сигаретой.
— Если так, то откуда взялась анонимка? Если верить ей, то автор должен был присутствовать при обсуждении деталей предстоящей диверсии. Ведь сомнительно, чтобы такая беседа была кем-то случайно подслушана: конспирация в группе Коломийчука была прекрасной. Этот путевой мастер со своими людьми просидел у нас под носом лет 10-12, и, явно, не бездельничал. Значит, кто-то их выдал! Кто? Кто-то из тех, кто участвовал в нападении на мост? Ерунда. Вряд ли он пошел бы на дело, рискуя быть убитым из собственноручно организованной засады. Получается, что выдать их мог только тот, кто остался на свободе. И кто же это? Коломийчук? Невероятно, но ничего другого в голову не приходит. К сожалению, больше мы не знаем ничего.
Генерал смолк и посмотрел на Карпенко, потиравшего слезившийся от едкого сигаретного дыма глаз. Оба некоторое время молчали.
— Меня смущает, Юрий Кириллович, ложь капитана Никольского. Ведь он соврал, что достал из ящика записку. И еще. Почему Никольский, человек, прослуживший, вероятно, не один год на оперативной работе, пытался застрелить парнишку, который бросил оружие. То есть убить единственного свидетеля, который мог бы дать хоть какие-то показания.