Летом 1976 года его вызвали в Москву. Хотя он не был там четыре года, расшифровав телеграмму своим личным шифром, ощутил сухость во рту, и холодком охватило душу.
Полет, со сменой паспортов, прошел без проблем. После первой встречи с непосредственным начальником, генералом Прожогиным тот собственной персоной проводил полковника в кабинет генерала Мещерякова, который теперь занимал пост замначальника ГРУ. Прожогин пробыл в кабинете минут пять для приличия и попросил разрешения удалиться. Петр сообразил: первое — Мещеряков пожелал побеседовать с ним с глазу на глаз; второе — генерал-лейтенант вел иные дела, и Прожогин по ним непосредственно подчинялся не Мещерякову, а другому заму.
Беседа была дружеской. Генерал поинтересовался, не оскорбительно ли полковнику, что его и таких как он, привозят в «Аквариум» в «рафиках», словно бы в «воронках». Петр ответил, что марка машины его мало волнует, и тут же посетовал на то, что снизился уровень ценной информации, передаваемой через его резидентуру. Валентин Иванович, уже с покрытыми сединою висками, не очень обеспокоился и сказал, что это общее явление. Волноваться не надо, надо подумать, как лучше работать в новой обстановке. Мещеряков дал понять, что полковник допустил ошибку, когда на копии доклада шефа тайной полиции обвел флюоресцирующим желтым карандашом то место, где мексиканский генерал говорил о людях советской разведки «более мелкого пошиба». Расстались они, договорившись встретиться еще раз перед отлетом полковника обратно, и не в официальном кабинете, а в доме Мещерякова, который хотел «поболтать о Мексике и непринужденно провести время».
Однако когда пару дней спустя генерал Прожогин — почему он на этом так настаивал? — вез полковника Серко на встречу с начальником Главного политического управления Епишевым, Петр думал именно о флюоресцирующем желтом фломастере.
Генерал армии Алексей Алексеевич Епишев оказался надутым семидесятилетним партократом, мало разбиравшимся в чисто военных проблемах, — он был любимцем Брежнева и потому в свои годы продолжал сидеть в высоком кресле, когда многих талантливых генералов в шестьдесят лет отправляли на пенсию. Полковник Серко тут же уловил, что Епишев благосклонно относится к генералу Прожогину. Беседа носила самый общий характер. Генерал армии поинтересовался даже, красивые ли женщины в Мексике. Однако — и это не показалось странным Петру — Епишев в дальнейшем все более'педалировал на чувство патриотизма советских людей и на прощание сказал:
— Вы там, на самом переднем крае, делаете чудеса! И мы испытываем гордость за вас! Родина заботится о вас, и вы обязаны быть преданы ей до последней капли крови!
На обратном пути Серко думал: «Зачем этому высокому боссу надо было показывать нелегала? Это против правил. Думали поднять во мне патриотизм? Глупо? Лучше бы я его близко не знал, этого пустого человека. Болтун! Да еще и русский язык косноязычен. Одни газетные штампы». Потому этот ненужный, по его мнению, визит скоро и выветрился из памяти, оставив место неоспоримому заключению: «Куда бы я ни пришел, загривком чувствовал завистливые, а порой и ненавидящие взгляды в спину».
До ухода в отпуск полковник Серко успешно сделал все, что было необходимо, как он говорил, для «следующей пятилетки». Замначальника ГРУ, курирующий нелегальные резидентуры, матерый разведчик и достаточно уставший от жизни человек, попытался было уменьшение количества информации, получаемой от резидентуры Рода, поставить в вину полковнику Серко, но тот возразил: «Товарищ генерал, переведите меня на работу в. США, внедрите в копилку секретов, и тогда я буду в ответе!» Это понравилось начальнику, и он проводил полковника до самой двери кабинета.
Особое впечатление произвело посещение того направления ГРУ, где изготовлялись технические средства ведения военной разведки за рубежом, а также знакомство в Мытищах с боевыми ракетами последних типов и нуждами их проектировщиков, с самолетами в спецавиадивизии в Монино и с новейшими танками в Солнечногорске.
Однако общая картина дел в стране не радовала.
Шарлатан Трофим Лысенко, сталинский дутый академик, со своими выкрутасами в агробиологии вконец развалил сельское хозяйство. Он как никто другой являлся истинным врагом социализма, тем не менее был похоронен с большими почестями.
Председателю Совета Министров Алексею Косыгину, здравомыслящему экономисту и хозяйственнику, честному человеку, остальные члены Политбюро ЦК КПСС, за какие-то грехи лишенные Богом разума, настойчиво воспрепятствовали в проведении необходимых экономических реформ, с тем чтобы дать права предприятиям самим действовать на основе спроса, а не бездумных планов, взятых с потолка и спускаемых из Москвы. Косыгин понимал, почему так сильно сопротивлялись чиновники из Госплана, — они явно лишались бы подачек и подношений от руководителей крупных предприятий, заинтересованных в определенных цифрах в пятилетних и годовых планах. Но что теряли члены Политбюро?
Это, однако, прекрасно знал председатель КГБ Юрий Андропов. Один из немногих, как и Косыгин, Андропов — порядочный человек среди элиты КПСС — видел, какими шагами экономика СССР и советское общество деградируют, двигаясь к большим бедам. Он имел полную информацию о том, что свояк Брежнева, которого тот сделал министром внутренних дел и генералом армии, Николай Щелоков; туповатый, но оказавшийся ловким дельцом секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Георгадзе, его кунак, хозяин Грузии Мжаванадзе; Первый секретарь ЦК КП Узбекистана Шараф Рашидов, хозяин Москвы Виктор Гришин и многие другие партийные бонзы нечисты на руку, принимают дорогие подношения за определенные услуги, ничего общего не имеющие с укреплением советской власти. По агентурным данным, у Георгадзе на правительственной даче, превращенной им в средневековую крепость и зорко охраняемой самим КГБ, хранятся подлинники картин великих русских и зарубежных мастеров, которые прежде являлись музейными экспонатами, царские сервизы, бесчисленные дорогие броши, кольца, серьги, несколько десятков миллионов рублей и не менее двух миллионов долларов, а также 8 килограммов алмазов и бриллиантов и не менее 100 слитков золота.
Однако ставить в известность хозяина страны Леонида Брежнева об этих преступлениях его подельников Андропов не решался. Он знал, что не получит поддержки от Брежнева, который сам коллекционировал подношения: подарочные «мерседесы», «паккарды», «пежо», «роллс-ройсы», «даймлеры» и «альфа-ромео», бесценные ружья, крупные бриллианты, изумруды, рубины. И уж совсем не мог рассчитывать на такую поддержку от других членов Политбюро. Ведь все они попали на первые посты в партии и стране не благодаря талантам и заслугам, а благодаря кумовству, приятельству, откровенному пресмыкательству перед власть имущими.
Между тем кругом звенели победные фанфары, которыми руководил льстиво-вкрадчивый чиновник-бюрократ, секретарь ЦК партии по идеологии Михаил Суслов. Если Брежнев переселил в Москву более 170 своих родственников, Щелоков — 89 душ, то Суслов привез из родной деревни 120 сородичей. Так поступали все сильные мира Советского социалистического государства. Вновь испеченные «князья» ловили момент! Беспринципные вахлаки и чинодралы, они не чурались жить на всю катушку. Родичи Суслова, например, хорошо знали, что Брежнев пришел в неописуемый восторг от идеи Суслова стать автором, а потом и Ленинским лауреатом сразу трех книг: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», которые будут написаны за него группой «хороших московских писателей».
В ожидании этих рукописей и миллионных тиражей — отсюда, соответственно, и мешка денег — Брежнев благодушествовал. И потому, когда Андропов доложил о том, что просматривается опасная тенденция к образованию подпольной экономики на базе государственной и сращиванию преступных структур с партийными и государственными руководителями разных рангов, хозяин Советского Союза, как плохой и нерадивый владыка, недовольно прошамкал: «Не надо раскачивать лодку! Обобщения — опасны… Нужно разбираться с отдельными случаями. Делать выводы — преждевременно. Не надо травмировать аппарат. Пусть аппарат работает спокойно…».
Петр много думал о Чугуеве. Дядя, если судить по письмам, которые он посылал на московский адрес племянника, заведомо зная, что получит ответ раз в четыре, а то и пять лет, очевидно доживал последние годы. «Как живется людям в Чугуеве, ежели в столице так плохо?» — спрашивал себя, бродя по Москве, полковник Серко.
Хлеб стали выпекать в столице — хуже не придумаешь. И само количество хлеба насущного заметно поубавилось. Падение талантов ощущалось даже в том, как изготавливались вывески. Однажды он зашел — не где-нибудь, а в центре, на проспекте Маркса — в общественный туалет, которым пользовались и иностранные туристы. И нервы его так расшалились, что он не смог сделать то, что хотел. Решил перекусить и на Кропоткинской зашел в столовую. Увидев липкие подносы, а за столиком в углу пьяного мужика, Серко с глубокой тоскою в сердце пошел домой, размышляя. «Рыба гниет с головы. Жирует номенклатура, а народ пьет горькую. Господи, что же происходит на родине».
Ему посчастливилось встретиться с Мировым. Тот задержался с отъездом в деревню, поскольку ждал верстку очередной своей книги. В деревню он выезжал каждый год,, чтобы там отдохнуть на природе и поработать.
Отужинав в ресторане Дома литераторов, они решили, что Петр присоединится к Мирову, который на своей машине уже готов был отправиться в Марийскую АССР, где половину территории занимали леса. Там, в отдаленной деревне, куда следовало, добираться из Козьмодемьянска на трехосном ГАЗ-69, у Мирова был приятель — местный егерь. Его жена заведовала продуктовой лавкой, что гарантировало достаток в еде. В нехоженых лесах было много озерец, где водились окуни, лещи, карпы, караси и даже щуки.
Поездка до Йошкар-Олы лишь дополнила многими фактами печальное впечатление от того, что происходило со страной. Шоссейные дороги были полны выбоин. Можно было двигаться по ним на «жигулях», способных развивать 120 км в час, лишь с половиной этой скорости. С заправкой тоже были проблемы, однако десятка сверху — и на бензозаправочной тебе без слов наполняли бак.
Тяжелый осадок в душе оставил рассказ жителя деревни за мостом, который попросил подвезти его до ближайшего большого села. Человек сказал, что он прожил в этой местности 62 года, а теперь хочет «драть» отсюда куда глаза глядят: не может видеть, как ценнейшая рыба — белуга, севрюга, стерлядь — с полным брюхом икры мрет тоннами, поскольку не может пройти на нерест и не желает подниматься на лифтах, придуманных для нее безголовыми людьми. И другой случай поразил Петра. Из Йошкар-Олы они должны были проехать до Козьмодемьянска. На окраине столицы республики, где не было указателей, но пересекались дороги, они спросили у инспектора ГАИ, как им выбраться на верный путь. Сорокалетний лейтенант указал рукой в нужном направлении и спокойно произнес:
Летом 1976 года его вызвали в Москву. Хотя он не был там четыре года, расшифровав телеграмму своим личным шифром, ощутил сухость во рту, и холодком охватило душу.
Полет, со сменой паспортов, прошел без проблем. После первой встречи с непосредственным начальником, генералом Прожогиным тот собственной персоной проводил полковника в кабинет генерала Мещерякова, который теперь занимал пост замначальника ГРУ. Прожогин пробыл в кабинете минут пять для приличия и попросил разрешения удалиться. Петр сообразил: первое — Мещеряков пожелал побеседовать с ним с глазу на глаз; второе — генерал-лейтенант вел иные дела, и Прожогин по ним непосредственно подчинялся не Мещерякову, а другому заму.
Беседа была дружеской. Генерал поинтересовался, не оскорбительно ли полковнику, что его и таких как он, привозят в «Аквариум» в «рафиках», словно бы в «воронках». Петр ответил, что марка машины его мало волнует, и тут же посетовал на то, что снизился уровень ценной информации, передаваемой через его резидентуру. Валентин Иванович, уже с покрытыми сединою висками, не очень обеспокоился и сказал, что это общее явление. Волноваться не надо, надо подумать, как лучше работать в новой обстановке. Мещеряков дал понять, что полковник допустил ошибку, когда на копии доклада шефа тайной полиции обвел флюоресцирующим желтым карандашом то место, где мексиканский генерал говорил о людях советской разведки «более мелкого пошиба». Расстались они, договорившись встретиться еще раз перед отлетом полковника обратно, и не в официальном кабинете, а в доме Мещерякова, который хотел «поболтать о Мексике и непринужденно провести время».
Однако когда пару дней спустя генерал Прожогин — почему он на этом так настаивал? — вез полковника Серко на встречу с начальником Главного политического управления Епишевым, Петр думал именно о флюоресцирующем желтом фломастере.
Генерал армии Алексей Алексеевич Епишев оказался надутым семидесятилетним партократом, мало разбиравшимся в чисто военных проблемах, — он был любимцем Брежнева и потому в свои годы продолжал сидеть в высоком кресле, когда многих талантливых генералов в шестьдесят лет отправляли на пенсию. Полковник Серко тут же уловил, что Епишев благосклонно относится к генералу Прожогину. Беседа носила самый общий характер. Генерал армии поинтересовался даже, красивые ли женщины в Мексике. Однако — и это не показалось странным Петру — Епишев в дальнейшем все более'педалировал на чувство патриотизма советских людей и на прощание сказал:
— Вы там, на самом переднем крае, делаете чудеса! И мы испытываем гордость за вас! Родина заботится о вас, и вы обязаны быть преданы ей до последней капли крови!
На обратном пути Серко думал: «Зачем этому высокому боссу надо было показывать нелегала? Это против правил. Думали поднять во мне патриотизм? Глупо? Лучше бы я его близко не знал, этого пустого человека. Болтун! Да еще и русский язык косноязычен. Одни газетные штампы». Потому этот ненужный, по его мнению, визит скоро и выветрился из памяти, оставив место неоспоримому заключению: «Куда бы я ни пришел, загривком чувствовал завистливые, а порой и ненавидящие взгляды в спину».
До ухода в отпуск полковник Серко успешно сделал все, что было необходимо, как он говорил, для «следующей пятилетки». Замначальника ГРУ, курирующий нелегальные резидентуры, матерый разведчик и достаточно уставший от жизни человек, попытался было уменьшение количества информации, получаемой от резидентуры Рода, поставить в вину полковнику Серко, но тот возразил: «Товарищ генерал, переведите меня на работу в. США, внедрите в копилку секретов, и тогда я буду в ответе!» Это понравилось начальнику, и он проводил полковника до самой двери кабинета.
Особое впечатление произвело посещение того направления ГРУ, где изготовлялись технические средства ведения военной разведки за рубежом, а также знакомство в Мытищах с боевыми ракетами последних типов и нуждами их проектировщиков, с самолетами в спецавиадивизии в Монино и с новейшими танками в Солнечногорске.
Однако общая картина дел в стране не радовала.
Шарлатан Трофим Лысенко, сталинский дутый академик, со своими выкрутасами в агробиологии вконец развалил сельское хозяйство. Он как никто другой являлся истинным врагом социализма, тем не менее был похоронен с большими почестями.
Председателю Совета Министров Алексею Косыгину, здравомыслящему экономисту и хозяйственнику, честному человеку, остальные члены Политбюро ЦК КПСС, за какие-то грехи лишенные Богом разума, настойчиво воспрепятствовали в проведении необходимых экономических реформ, с тем чтобы дать права предприятиям самим действовать на основе спроса, а не бездумных планов, взятых с потолка и спускаемых из Москвы. Косыгин понимал, почему так сильно сопротивлялись чиновники из Госплана, — они явно лишались бы подачек и подношений от руководителей крупных предприятий, заинтересованных в определенных цифрах в пятилетних и годовых планах. Но что теряли члены Политбюро?
Это, однако, прекрасно знал председатель КГБ Юрий Андропов. Один из немногих, как и Косыгин, Андропов — порядочный человек среди элиты КПСС — видел, какими шагами экономика СССР и советское общество деградируют, двигаясь к большим бедам. Он имел полную информацию о том, что свояк Брежнева, которого тот сделал министром внутренних дел и генералом армии, Николай Щелоков; туповатый, но оказавшийся ловким дельцом секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Георгадзе, его кунак, хозяин Грузии Мжаванадзе; Первый секретарь ЦК КП Узбекистана Шараф Рашидов, хозяин Москвы Виктор Гришин и многие другие партийные бонзы нечисты на руку, принимают дорогие подношения за определенные услуги, ничего общего не имеющие с укреплением советской власти. По агентурным данным, у Георгадзе на правительственной даче, превращенной им в средневековую крепость и зорко охраняемой самим КГБ, хранятся подлинники картин великих русских и зарубежных мастеров, которые прежде являлись музейными экспонатами, царские сервизы, бесчисленные дорогие броши, кольца, серьги, несколько десятков миллионов рублей и не менее двух миллионов долларов, а также 8 килограммов алмазов и бриллиантов и не менее 100 слитков золота.
Однако ставить в известность хозяина страны Леонида Брежнева об этих преступлениях его подельников Андропов не решался. Он знал, что не получит поддержки от Брежнева, который сам коллекционировал подношения: подарочные «мерседесы», «паккарды», «пежо», «роллс-ройсы», «даймлеры» и «альфа-ромео», бесценные ружья, крупные бриллианты, изумруды, рубины. И уж совсем не мог рассчитывать на такую поддержку от других членов Политбюро. Ведь все они попали на первые посты в партии и стране не благодаря талантам и заслугам, а благодаря кумовству, приятельству, откровенному пресмыкательству перед власть имущими.
Между тем кругом звенели победные фанфары, которыми руководил льстиво-вкрадчивый чиновник-бюрократ, секретарь ЦК партии по идеологии Михаил Суслов. Если Брежнев переселил в Москву более 170 своих родственников, Щелоков — 89 душ, то Суслов привез из родной деревни 120 сородичей. Так поступали все сильные мира Советского социалистического государства. Вновь испеченные «князья» ловили момент! Беспринципные вахлаки и чинодралы, они не чурались жить на всю катушку. Родичи Суслова, например, хорошо знали, что Брежнев пришел в неописуемый восторг от идеи Суслова стать автором, а потом и Ленинским лауреатом сразу трех книг: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», которые будут написаны за него группой «хороших московских писателей».
В ожидании этих рукописей и миллионных тиражей — отсюда, соответственно, и мешка денег — Брежнев благодушествовал. И потому, когда Андропов доложил о том, что просматривается опасная тенденция к образованию подпольной экономики на базе государственной и сращиванию преступных структур с партийными и государственными руководителями разных рангов, хозяин Советского Союза, как плохой и нерадивый владыка, недовольно прошамкал: «Не надо раскачивать лодку! Обобщения — опасны… Нужно разбираться с отдельными случаями. Делать выводы — преждевременно. Не надо травмировать аппарат. Пусть аппарат работает спокойно…».
Петр много думал о Чугуеве. Дядя, если судить по письмам, которые он посылал на московский адрес племянника, заведомо зная, что получит ответ раз в четыре, а то и пять лет, очевидно доживал последние годы. «Как живется людям в Чугуеве, ежели в столице так плохо?» — спрашивал себя, бродя по Москве, полковник Серко.
Хлеб стали выпекать в столице — хуже не придумаешь. И само количество хлеба насущного заметно поубавилось. Падение талантов ощущалось даже в том, как изготавливались вывески. Однажды он зашел — не где-нибудь, а в центре, на проспекте Маркса — в общественный туалет, которым пользовались и иностранные туристы. И нервы его так расшалились, что он не смог сделать то, что хотел. Решил перекусить и на Кропоткинской зашел в столовую. Увидев липкие подносы, а за столиком в углу пьяного мужика, Серко с глубокой тоскою в сердце пошел домой, размышляя. «Рыба гниет с головы. Жирует номенклатура, а народ пьет горькую. Господи, что же происходит на родине».
Ему посчастливилось встретиться с Мировым. Тот задержался с отъездом в деревню, поскольку ждал верстку очередной своей книги. В деревню он выезжал каждый год,, чтобы там отдохнуть на природе и поработать.
Отужинав в ресторане Дома литераторов, они решили, что Петр присоединится к Мирову, который на своей машине уже готов был отправиться в Марийскую АССР, где половину территории занимали леса. Там, в отдаленной деревне, куда следовало, добираться из Козьмодемьянска на трехосном ГАЗ-69, у Мирова был приятель — местный егерь. Его жена заведовала продуктовой лавкой, что гарантировало достаток в еде. В нехоженых лесах было много озерец, где водились окуни, лещи, карпы, караси и даже щуки.
Поездка до Йошкар-Олы лишь дополнила многими фактами печальное впечатление от того, что происходило со страной. Шоссейные дороги были полны выбоин. Можно было двигаться по ним на «жигулях», способных развивать 120 км в час, лишь с половиной этой скорости. С заправкой тоже были проблемы, однако десятка сверху — и на бензозаправочной тебе без слов наполняли бак.
Тяжелый осадок в душе оставил рассказ жителя деревни за мостом, который попросил подвезти его до ближайшего большого села. Человек сказал, что он прожил в этой местности 62 года, а теперь хочет «драть» отсюда куда глаза глядят: не может видеть, как ценнейшая рыба — белуга, севрюга, стерлядь — с полным брюхом икры мрет тоннами, поскольку не может пройти на нерест и не желает подниматься на лифтах, придуманных для нее безголовыми людьми. И другой случай поразил Петра. Из Йошкар-Олы они должны были проехать до Козьмодемьянска. На окраине столицы республики, где не было указателей, но пересекались дороги, они спросили у инспектора ГАИ, как им выбраться на верный путь. Сорокалетний лейтенант указал рукой в нужном направлении и спокойно произнес: