Я уже на восемь лет старше Сура. Как-то вот так получилось. Само собой.
Бокалы у Веника поразительные — хрусталь с синеватым оттенком и очень тонкой гранью. Откуда они тут взялись, он не помнит. Были всегда. Ну… до революции тут было много золотых приисков, были чуть пониже по реке и богатые сёла — с церквями, трактирами, школами, весёлыми домами… Наверное, с тех пор и сохранились. Дома и дороги тайга сожрала — бокалы хрустальные остались.
Я налил по половинке, и аромат коньяка тут же перекрыл и аромат копчёного ленка, и аромат гречневой каши с монгольской тушёнкой — кстати, самой вкусной тушёнкой в мире, если кто не знает.
— С днюхой, чо, — сказал Веник, топыря ноздри. — Расти большой и дошлый. Скоко тебе стукнуло-то?
— Пятьдесят восемь.
— Пацан ишшо. Вон, деду Роману за девяносто, и чо? Женился, ёба. А ты все один-то? Не ве́ртнулась?
Я помотал головой.
— Ну и… А-ах! Где ты такой душной берёшь-ка?
— В Армении. Можно сказать, под самой горой Арарат.
— Не был, ёба. Хорошо там?
— По-всякому. Люди хорошие… но летом жарко до невозможности. Глазки вылезают. Не всякую баню так натопишь.
— Живут люди… — завистливо сказал Веник, допил, аккуратно закусил брюшком ленка, покрутил головой и кивнул: давай ещё.
И вот так аккуратненько, без фанатизма, мы с ним опустошили литровую бутылку на две трети, когда вдруг подали голос лайки.
Лайка, нормальная охотничья лайка — не пустобрёх. Без дела вы от неё неделями ни звука не услышите. А когда начинает лаять — хозяин понимает почти всё, что собака хочет ему сказать.
Веник, надо полагать, понял, потому что переменился в лице.
— Сиди, Лёха, — сдавленно побормотал он. — Сиди, гляди-ка… сюда гляди… — он поставил посреди стола стальную солонку. — Токо сюда, понял? Глаз не отводи…
— Понял, — сказал я. — Что это?
— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.
Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…
Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…
Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…
Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…
Я уже на восемь лет старше Сура. Как-то вот так получилось. Само собой.
Бокалы у Веника поразительные — хрусталь с синеватым оттенком и очень тонкой гранью. Откуда они тут взялись, он не помнит. Были всегда. Ну… до революции тут было много золотых приисков, были чуть пониже по реке и богатые сёла — с церквями, трактирами, школами, весёлыми домами… Наверное, с тех пор и сохранились. Дома и дороги тайга сожрала — бокалы хрустальные остались.
Я налил по половинке, и аромат коньяка тут же перекрыл и аромат копчёного ленка, и аромат гречневой каши с монгольской тушёнкой — кстати, самой вкусной тушёнкой в мире, если кто не знает.
— С днюхой, чо, — сказал Веник, топыря ноздри. — Расти большой и дошлый. Скоко тебе стукнуло-то?
— Пятьдесят восемь.
— Пацан ишшо. Вон, деду Роману за девяносто, и чо? Женился, ёба. А ты все один-то? Не ве́ртнулась?
Я помотал головой.
— Ну и… А-ах! Где ты такой душной берёшь-ка?
— В Армении. Можно сказать, под самой горой Арарат.
— Не был, ёба. Хорошо там?
— По-всякому. Люди хорошие… но летом жарко до невозможности. Глазки вылезают. Не всякую баню так натопишь.
— Живут люди… — завистливо сказал Веник, допил, аккуратно закусил брюшком ленка, покрутил головой и кивнул: давай ещё.
И вот так аккуратненько, без фанатизма, мы с ним опустошили литровую бутылку на две трети, когда вдруг подали голос лайки.
Лайка, нормальная охотничья лайка — не пустобрёх. Без дела вы от неё неделями ни звука не услышите. А когда начинает лаять — хозяин понимает почти всё, что собака хочет ему сказать.
Веник, надо полагать, понял, потому что переменился в лице.
— Сиди, Лёха, — сдавленно побормотал он. — Сиди, гляди-ка… сюда гляди… — он поставил посреди стола стальную солонку. — Токо сюда, понял? Глаз не отводи…
— Понял, — сказал я. — Что это?
— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.
Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…
Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…
Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…
Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…