— В одном из последних писем он признался мне, что в роте его все так и зовут — Слобода. Товарищи. Трогательно, правда? И не постеснялся сказать.
— Его, наверно, любят в роте.
При слове «любят» Ина вздрогнула, и ямочка на ее щеке снова медленно поползла под прядку волос, сквозь которые просвечивало заалевшее ухо.
— Не знаю. Наверно…
— А писем, значит, нет?
— Новых нет с того самого дня, а старые я все с собой привезла. Полчемодана, поверишь?
— Что-что? Полчемодана писем?! Счастливая ты все-таки, Инка. Самая настоящая счастливая.
Ина хотела было сказать, что именно так она и подписывала каждое письмо Сереже, но передумала, только еще раз вздохнула. Так глубоко, что прядка волос на миг отлетела в сторону. Ямочки под ней больше не было. И глаза были совсем не узкими, как минуту назад. Голубые, широко открытые, они смотрели куда-то вдаль не мигая. Казалось, девушка даже боялась моргнуть: моргнешь — и сразу покатятся слезы, чистые, крупные, уже подступившие к горлу…
Заметив это, подруга спохватилась:
— А ведь утро совсем! Пора вставать. Девчата, подъем!..
Кособокий шалашик наполнился смехом, будто и не было никакой войны. Просто выехали девочки за город, и сейчас начнется счастливый, радостный день. Один из самых радостных и счастливых дней в жизни.
Только вот подняться трудно. Болят ноги и руки, все тело стонет, и ноет, и не желает слушаться. И все-таки — подъем!
— Подъем, подъем! Лесорубы!
Это бригадира голос. За ночь он немного устоялся, стал уже не таким писклявым, как накануне. От сырого, холодного воздуха появилась в нем даже чисто бригадирская хрипотца, которой вчера явно недоставало.
…Новое утро начинается в дубовом лесу. В пение птиц постепенно, исподволь, вливаются новые звуки. Поначалу очень робко, но с каждой минутой все увереннее слышится жужжание стальных пил, уханье падающих деревьев. Упадет спиленный дуб — будто глубокий вздох вырвется из дремучей чащи. И лесорубы вздохнут — на душе у лесорубов легче станет. Так и вздыхают они, девчата и лес, друг перед другом. Глубже всех Ина, конечно. И чаще всех.
— Ничего, Инка, не горюй, свидитесь еще, — утешает ее подруга.
— Я знаю, верю в свою судьбу. И вообще верю.
— Ну и правильно. Без этого жить нельзя. Особенно сейчас. Особенно нам, бабам.
Эти последние слова девушка говорит совершенно серьезно, будто и впрямь что-то сразу, одним мигом, переменилось в девчачьей судьбе навсегда. К беззаботной юности возврата нет и не будет.
Новое утро началось и в другом лесу. Только здесь не вставали сейчас, а ложились спать. Большой переход закончили парашютисты и с первыми лучами солнца, заглянувшего под кроны деревьев, остановились, попа́дали в траву, и казалось, никакая сила не в состоянии их поднять.
Но это только казалось. Уже через полчаса мертвецки уставших и сразу заснувших людей поставил на ноги чей-то тихий, еле слышный шепоток:
— Разведка вернулась…
— В одном из последних писем он признался мне, что в роте его все так и зовут — Слобода. Товарищи. Трогательно, правда? И не постеснялся сказать.
— Его, наверно, любят в роте.
При слове «любят» Ина вздрогнула, и ямочка на ее щеке снова медленно поползла под прядку волос, сквозь которые просвечивало заалевшее ухо.
— Не знаю. Наверно…
— А писем, значит, нет?
— Новых нет с того самого дня, а старые я все с собой привезла. Полчемодана, поверишь?
— Что-что? Полчемодана писем?! Счастливая ты все-таки, Инка. Самая настоящая счастливая.
Ина хотела было сказать, что именно так она и подписывала каждое письмо Сереже, но передумала, только еще раз вздохнула. Так глубоко, что прядка волос на миг отлетела в сторону. Ямочки под ней больше не было. И глаза были совсем не узкими, как минуту назад. Голубые, широко открытые, они смотрели куда-то вдаль не мигая. Казалось, девушка даже боялась моргнуть: моргнешь — и сразу покатятся слезы, чистые, крупные, уже подступившие к горлу…
Заметив это, подруга спохватилась:
— А ведь утро совсем! Пора вставать. Девчата, подъем!..
Кособокий шалашик наполнился смехом, будто и не было никакой войны. Просто выехали девочки за город, и сейчас начнется счастливый, радостный день. Один из самых радостных и счастливых дней в жизни.
Только вот подняться трудно. Болят ноги и руки, все тело стонет, и ноет, и не желает слушаться. И все-таки — подъем!
— Подъем, подъем! Лесорубы!
Это бригадира голос. За ночь он немного устоялся, стал уже не таким писклявым, как накануне. От сырого, холодного воздуха появилась в нем даже чисто бригадирская хрипотца, которой вчера явно недоставало.
…Новое утро начинается в дубовом лесу. В пение птиц постепенно, исподволь, вливаются новые звуки. Поначалу очень робко, но с каждой минутой все увереннее слышится жужжание стальных пил, уханье падающих деревьев. Упадет спиленный дуб — будто глубокий вздох вырвется из дремучей чащи. И лесорубы вздохнут — на душе у лесорубов легче станет. Так и вздыхают они, девчата и лес, друг перед другом. Глубже всех Ина, конечно. И чаще всех.
— Ничего, Инка, не горюй, свидитесь еще, — утешает ее подруга.
— Я знаю, верю в свою судьбу. И вообще верю.
— Ну и правильно. Без этого жить нельзя. Особенно сейчас. Особенно нам, бабам.
Эти последние слова девушка говорит совершенно серьезно, будто и впрямь что-то сразу, одним мигом, переменилось в девчачьей судьбе навсегда. К беззаботной юности возврата нет и не будет.
Новое утро началось и в другом лесу. Только здесь не вставали сейчас, а ложились спать. Большой переход закончили парашютисты и с первыми лучами солнца, заглянувшего под кроны деревьев, остановились, попа́дали в траву, и казалось, никакая сила не в состоянии их поднять.
Но это только казалось. Уже через полчаса мертвецки уставших и сразу заснувших людей поставил на ноги чей-то тихий, еле слышный шепоток:
— Разведка вернулась…