— Я не знаю. Фамилия смешная — Слободкин…
Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.
— Ну, не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.
— Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…
— Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.
— Я и рта не успела раскрыть — ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?
— Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?
— Парашютист.
— О…
Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.
Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.
Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, — вгрызлась в сырую, упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего. Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, без конца, пока глаза не защиплет от пота…
После такого не до стихов. Умучена вся рабсила. Крепко спит в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпается, когда холодный туман заползает во все уголки леса и выпадает росой на каждой былинке.
Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:
— А ты знаешь, — шепчет она подружке, — все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого из нас близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.
— Зажмурила.
— Свистят?
— Вот ты, Инка, настоящий поэт. Стихи писать пробовала? Признавайся. У тебя должно получиться.
— Если бы я писала, то только о любви.
— К Слободкину?
— Тише ты!..
— Не пугайся, все спят еще. А фамилия в общем-то не такая смешная. От слова «слобода» происходит?
— Я не знаю. Фамилия смешная — Слободкин…
Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.
— Ну, не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.
— Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…
— Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.
— Я и рта не успела раскрыть — ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?
— Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?
— Парашютист.
— О…
Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.
Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.
Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, — вгрызлась в сырую, упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего. Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, без конца, пока глаза не защиплет от пота…
После такого не до стихов. Умучена вся рабсила. Крепко спит в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпается, когда холодный туман заползает во все уголки леса и выпадает росой на каждой былинке.
Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:
— А ты знаешь, — шепчет она подружке, — все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого из нас близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.
— Зажмурила.
— Свистят?
— Вот ты, Инка, настоящий поэт. Стихи писать пробовала? Признавайся. У тебя должно получиться.
— Если бы я писала, то только о любви.
— К Слободкину?
— Тише ты!..
— Не пугайся, все спят еще. А фамилия в общем-то не такая смешная. От слова «слобода» происходит?