Они с Мартой только что вернулись из хлева, подоив скотину, и теперь обе сидели рядом у лампы и пряли. А лампа дрожала и моргала, словно хотела убежать прочь из дома.
— Сегодня лучше не выходить в море, — сказала Марта.
— Да, не хотелось бы, чтобы кто-то из твоих нынче оказался там!
Серина — светлая, симпатичная девочка восьми лет — сидела на скамейке рядом с матерью, прижимаясь к ней; Анна и Ракель, младшие, возились рядом на полу. Маленький Гуннар сидел около лампы и мастерил нечто напоминавшее ему двуколку.
— Тсс, папа идёт, — сказал он.
— Да, правда он, — отвечала Анна. — Как раз пора бы ему прийти. Поди-ка, посмотри за кашей.
— Я погляжу, — сказала Марта.
— И ещё крикни мне, когда сварится картошка.
— Хорошо, — Марта отодвинула прялку и неторопливо направилась в кухню. Девочки крались следом за ней. В последнее время они начали бояться отца. Бедный Энок! Слава Богу, если ему сегодня удалось поговорить со священником. Но если так пойдёт и дальше, то он ведь может вскоре лишиться рассудка!
Отворилась дверь в сени; скрип и грохот по всему дому. Вскоре явился сам Энок. Он вошёл тяжело и медленно, но спокойно. Слава те Господи, кажется, сегодня обошлось. Он, наверно-таки встретился со священником.
— Ну, долго же ты ходил, — заметила Анна.
Энок ничего не ответил. Подошёл к столу и присел; он выглядел уставшим.
— Ну и погода нынче! — попробовала разговорить его Анна.
— Гнев Божий… — проговорил Энок. И так же остался сидеть, тихо и задумчиво, будто в полусне. Господи помилуй; пока вроде с ним всё в порядке. Отважится ли Анна заговорить с ним?
Но прежде чем она решилась, Энок поднялся, видимо желая переодеться. Но когда он снял верхнюю одежду и сапоги, ей показалось, что он хочет ложиться. Это к лучшему; Анна успокоилась. Только б он сразу уснул!
— Отведи гнев Твой, Господи милосердный! — проговорил Энок таким голосом, что она опять задрожала. Но тотчас же он пошёл и улёгся на кровать. Как обычно перед сном, он навалил подушку на ухо, но Анна слышала, как он скулил и вздыхал. Она отважилась подойти и спросить, что с ним; молчание; спросила ещё раз, погромче. «Я не болен… телом», — послышалось бормотание из-под подушки. Анна вновь уселась за прялку; Энок успокоился.
Вошла Марта и сообщила, что картошка готова; Анна отправилась на кухню. Гуннара она взяла с собой — он хорошо умел снимать кожуру.
А Энок лежал, укрывшись подушкой, злился, и на душе у него было очень тяжело.
Он говорил сегодня со священником, и на какой-то миг это помогло. Но по дороге домой ему опять стало плохо. «Он повинен в убийстве Иисуса, кровь Его на его дланях…» Было что-то связанное с этим смертным грехом, чего люди в рясах не могли объяснить Эноку. Эти слова: «Не простится ему ни в сём веке, ни в будущем» — имели особый смысл. Священник толковал их по-своему, но… К тому же что толку от служителя церкви, который лишь твердит заученные истины, а сердце его молчит?
Эноку стало так жутко, что он вспотел. Спасайся кто может! «Горы и камни, падите на нас и сокройте нас… от гнева Агнца!» Но Господь был всюду: куда ни беги — везде Он, и путь к побегу был Им отрезан. Даже если б ты мог бежать со скоростью мысли и скрыться на краю земли, даже если б ты мог укрыться в ином мире, хоть в кромешном аду, — Бог был там, Он был там: ни единой лазейки, никакого верного убежища. Пожалуй, Наполеону было не слаще лежать в гробу, чем Эноку на кровати: он ворочался, тяжело дышал, и порой казалось ему, что он вот-вот задохнётся.
От безысходнейшей нужды взывал он к Господу: неужели нет ему спасения? Неужели Иисус не сжалится над ним, не помолится за него? Энок не просил, чтобы его пустили в рай. Он не надеялся попасть в число святых; ему только бы найти местечко у входа в рай; только бы укрыться в уголке, чтобы чувствовать себя спокойно; да, только бы Господь снял с него кровавый грех, облегчил его тяжесть, даровал покой душе и отнял страх — и пусть потом делает с Эноком что угодно. Эноку всё едино. «Но — помоги, помоги мне; не дай мне сгинуть, Господи, спаси меня; я погибаю!»
Странно: Энок не знал, где он, — в своём теле или вне его; но это был не сон. И он видел… видел…
Они с Мартой только что вернулись из хлева, подоив скотину, и теперь обе сидели рядом у лампы и пряли. А лампа дрожала и моргала, словно хотела убежать прочь из дома.
— Сегодня лучше не выходить в море, — сказала Марта.
— Да, не хотелось бы, чтобы кто-то из твоих нынче оказался там!
Серина — светлая, симпатичная девочка восьми лет — сидела на скамейке рядом с матерью, прижимаясь к ней; Анна и Ракель, младшие, возились рядом на полу. Маленький Гуннар сидел около лампы и мастерил нечто напоминавшее ему двуколку.
— Тсс, папа идёт, — сказал он.
— Да, правда он, — отвечала Анна. — Как раз пора бы ему прийти. Поди-ка, посмотри за кашей.
— Я погляжу, — сказала Марта.
— И ещё крикни мне, когда сварится картошка.
— Хорошо, — Марта отодвинула прялку и неторопливо направилась в кухню. Девочки крались следом за ней. В последнее время они начали бояться отца. Бедный Энок! Слава Богу, если ему сегодня удалось поговорить со священником. Но если так пойдёт и дальше, то он ведь может вскоре лишиться рассудка!
Отворилась дверь в сени; скрип и грохот по всему дому. Вскоре явился сам Энок. Он вошёл тяжело и медленно, но спокойно. Слава те Господи, кажется, сегодня обошлось. Он, наверно-таки встретился со священником.
— Ну, долго же ты ходил, — заметила Анна.
Энок ничего не ответил. Подошёл к столу и присел; он выглядел уставшим.
— Ну и погода нынче! — попробовала разговорить его Анна.
— Гнев Божий… — проговорил Энок. И так же остался сидеть, тихо и задумчиво, будто в полусне. Господи помилуй; пока вроде с ним всё в порядке. Отважится ли Анна заговорить с ним?
Но прежде чем она решилась, Энок поднялся, видимо желая переодеться. Но когда он снял верхнюю одежду и сапоги, ей показалось, что он хочет ложиться. Это к лучшему; Анна успокоилась. Только б он сразу уснул!
— Отведи гнев Твой, Господи милосердный! — проговорил Энок таким голосом, что она опять задрожала. Но тотчас же он пошёл и улёгся на кровать. Как обычно перед сном, он навалил подушку на ухо, но Анна слышала, как он скулил и вздыхал. Она отважилась подойти и спросить, что с ним; молчание; спросила ещё раз, погромче. «Я не болен… телом», — послышалось бормотание из-под подушки. Анна вновь уселась за прялку; Энок успокоился.
Вошла Марта и сообщила, что картошка готова; Анна отправилась на кухню. Гуннара она взяла с собой — он хорошо умел снимать кожуру.
А Энок лежал, укрывшись подушкой, злился, и на душе у него было очень тяжело.
Он говорил сегодня со священником, и на какой-то миг это помогло. Но по дороге домой ему опять стало плохо. «Он повинен в убийстве Иисуса, кровь Его на его дланях…» Было что-то связанное с этим смертным грехом, чего люди в рясах не могли объяснить Эноку. Эти слова: «Не простится ему ни в сём веке, ни в будущем» — имели особый смысл. Священник толковал их по-своему, но… К тому же что толку от служителя церкви, который лишь твердит заученные истины, а сердце его молчит?
Эноку стало так жутко, что он вспотел. Спасайся кто может! «Горы и камни, падите на нас и сокройте нас… от гнева Агнца!» Но Господь был всюду: куда ни беги — везде Он, и путь к побегу был Им отрезан. Даже если б ты мог бежать со скоростью мысли и скрыться на краю земли, даже если б ты мог укрыться в ином мире, хоть в кромешном аду, — Бог был там, Он был там: ни единой лазейки, никакого верного убежища. Пожалуй, Наполеону было не слаще лежать в гробу, чем Эноку на кровати: он ворочался, тяжело дышал, и порой казалось ему, что он вот-вот задохнётся.
От безысходнейшей нужды взывал он к Господу: неужели нет ему спасения? Неужели Иисус не сжалится над ним, не помолится за него? Энок не просил, чтобы его пустили в рай. Он не надеялся попасть в число святых; ему только бы найти местечко у входа в рай; только бы укрыться в уголке, чтобы чувствовать себя спокойно; да, только бы Господь снял с него кровавый грех, облегчил его тяжесть, даровал покой душе и отнял страх — и пусть потом делает с Эноком что угодно. Эноку всё едино. «Но — помоги, помоги мне; не дай мне сгинуть, Господи, спаси меня; я погибаю!»
Странно: Энок не знал, где он, — в своём теле или вне его; но это был не сон. И он видел… видел…