— Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...
— Не называйте меня высочеством, — оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, — пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...
— Но императрица...
— Что позволено императрице, не позволено вам.
Архимандрит остановил перебранку:
— Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. — Симон в последний раз перекрестил Екатерину. — А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.
В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.
Гришка также любопытствовал, но висел на заборе — не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный — кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.
Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»
Вдруг снизу послышался сердитый окрик:
— Чего орёшь?
Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней — панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.
— Не ору — пою. Ты орёшь.
— Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.
— Он не ваш.
— Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.
— Плевал я на твоих собак. — И Гришка показал, как это делается.
— Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! — Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.
— А меня никакой пёс не трогает, — беззаботно махнул рукой Гриц.
— Брешешь ты всё.
— Кобель рябой брешет. У меня — глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.
— А ты вниз спустишься?
— Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...
— Не называйте меня высочеством, — оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, — пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...
— Но императрица...
— Что позволено императрице, не позволено вам.
Архимандрит остановил перебранку:
— Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. — Симон в последний раз перекрестил Екатерину. — А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.
В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.
Гришка также любопытствовал, но висел на заборе — не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный — кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.
Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»
Вдруг снизу послышался сердитый окрик:
— Чего орёшь?
Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней — панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.
— Не ору — пою. Ты орёшь.
— Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.
— Он не ваш.
— Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.
— Плевал я на твоих собак. — И Гришка показал, как это делается.
— Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! — Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.
— А меня никакой пёс не трогает, — беззаботно махнул рукой Гриц.
— Брешешь ты всё.
— Кобель рябой брешет. У меня — глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.
— А ты вниз спустишься?