Гришка, сидевший за кучера, правил к парадному, нимало не сомневаясь, что так и должно. Впрочем, патриархальный быт этого старого московского двора весьма располагал вести себя запанибрата: укрывшись в тенёчке могучей липы, нежилась, довольно похрюкивая, гигантских размеров свинья, рядом в благоухающей навозом луже резвились её шумные детки, добрый десяток кур толокся возле белоколонного крыльца, сверху, с балюстрады, присматривал за ними петух с великолепным, переливающимся всеми цветами радуги хвостом. Чуть подалее от дороги, немощёной и порядком разъезженной, плескались на ветру выстиранные холсты. Навстречу гостям выскочил из-за угла усадьбы голозадый мальчонка, оседлавший хворостину и яростно нахлёстывавший её прутиком. Здоровенный рыжий пёс, растянувшийся на мраморе парадного, при виде чужаков поднял голову, лениво тявкнул и, видимо, посчитав свою задачу выполненной, снова пристроил морду между лап. И довершение всего из боковой дверцы торопливо выбежала взлохмаченная девка в подоткнутой юбке и выплеснула воду из деревянной бадейки едва ли не под ноги коням.
Гришка неспешно соскочил с телеги и остановился, приглядывая, к чему бы привязать вожжи, но в сей миг на крыльце показался осанистый дед с седыми бакенбардами и фиолетовым носом и, застёгивая на ходу мундир, рявкнул хриплым басом:
— Куды прёшь, бестолочь! Не видишь — парадное. А ну вертай на задний двор, рыло неумытое!
Гришка сробел, не зная, как быть, и начал торопливо прикручивать вожжи к грядушке телеги. Дело поправила Дарья Васильевна.
— Как смеешь орать, не разобравшись, холуй поганый! — властно и гневно крикнула она. — Ты б глянул сперва, кто приехал, да коней бы принял, да барину доложил... Барин дома?
— Дарья Васильевна! Не признал, не признал! — кривляясь и фиглярничая, запричитал старик. — Думаю, не шлют ли гонцов от царского крыльца, а это вы!.. Извините-простите, извините-простите... Вас тут ждали, ждали, все жданки поели да почивать легли, кто в подклети, а кто в постели... — Сменив елейный тон на грубый, снова рявкнул: — Чего припёрлась, милости какой просить у барина?.. Нету его, в присутствие укатил.
— Чего припёрлась — моя забота, — сурово оборвала его мать. — А твоё холопье дело в дом гостей провести... Разговорился!
— Да уж дал Бог гостей для собачьих костей... Эт!.. Эт! — швейцар икнул.
Гришка враз свёл концы с концами. Шагнув на ступеньки, он взял арапник:
— Замолчь, быдло! Зараз покаштуешь у меня, мать твою волк поял!
Не отшатнись в этот момент швейцар, удар пришёлся бы по лицу, а сила у мальчишки была — плеть со свистом опоясала плечо. Мужик шарахнулся в сторону, испуганный петух заорал и полетел вниз, заквохтали куры.
— Это кто ж тут моих слуг порет? — В раскрытых дверях показался сам советник Кисловский, мужчина зрелых лет, небольшого росточка, сановитый.
Был он совершенно навеселе — волосы встрёпаны и прилипли к потному лбу, из-под цветастого халата выглядывали полные, покрытые рыжеватым налётом ноги.
— Узнаю потёмкинскую породу, вылитый Александр Васильевич, чуть что — за плеть... Так его, старого бездельника, чтоб не обижал племянников да иную родню. Ещё и я добавлю... Здравствуй, сестрица, поднимайтесь в дом. А почто без хозяина?
— Нету нашего хозяина, батюшка братец, помер Александр Васильевич. — Мать неожиданно бухнулась в ноги Кисловскому и заголосила: — Не оставьте нас, братец, милостью своей, сироты мы горемычные... Прими в семью сына моего Гришеньку... Некому за нас заступиться, притесняют все кому не лень...
— Ну-ну, встань, сестрица, негоже тебе передо мной в ногах валяться, чай, не дальняя родня... Не знал о горе твоём. — Кисловский перекрестился. — А может, и лучше, прости, Господи — о покойном дурное говорю, — но зверем был, и слова доброго не стоит... А что до Гришки, пусть живёт при мне, места за столом хватит, а там, глядишь, и к делу пристрою.
— Наказывал покойник книжному разуму учить его, на ходу ловит. — Дарья Васильевна, всхлипывая, не забывала о деле. — Девчонок хоть замуж растолкаю, а этот беззащитен совсем...
— Да уж видел беззащитность его... У, волчонок, потёмкинская порода. — Советник коснулся рукой чёрной овчины Гришкиных волос, тот и впрямь оскалился и дёрнулся, будто ударили. — Не укуси, потом жалеть станешь... Грамоте разумеешь? И по старому письму и по новому? Самоуком? Ну, молодец, будешь мне перед сном почитывать, а осенью в пансионат представлю, а там посмотрим. Записан-то куда служить — в конногвардейцы? И там грамота не помешает. Степан, сведи коней и узлы доставь в комнаты... Ктой-то сюда скачет?
Гришка обернулся и залюбовался подлетевшим к крыльцу конником: зелёный, шитый золотом мундир, пышная сорочка, сверкающая, кипенно-белая, длиннющая шпага, сверкающие сапоги со шпорами, золотой эполет на плече. Забежав стройными ногами по ступеням крыльца, офицер козырнул Кисловскому:
— Эстафет, ваше превосходительство, велено в руки передать и ещё на словах прибавить: его сиятельство оберсгермейстер её величества граф Кирилла Григорьевич Разумовский имеет честь просить вас прибыть в Петров день на торжественный молебен в честь пребывания в Москве её императорского величества матушки Елизаветы Петровны... Нелепо быть при всех регалиях.
— Извольте передать его сиятельству согласие. Непременно буду. Ох уж эти регалии... — Кисловский досадливо запахнул разъехавшиеся было полы халата.
А Гришка с завистью и восхищением смотрел, как офицер, гремя шпорами, сбежал вниз, одним прыжком взлетел на коня, поднял скакуна на дыбки и, оставив после себя облако пыли, исчез, испарился в жарком мареве.
Гришка, сидевший за кучера, правил к парадному, нимало не сомневаясь, что так и должно. Впрочем, патриархальный быт этого старого московского двора весьма располагал вести себя запанибрата: укрывшись в тенёчке могучей липы, нежилась, довольно похрюкивая, гигантских размеров свинья, рядом в благоухающей навозом луже резвились её шумные детки, добрый десяток кур толокся возле белоколонного крыльца, сверху, с балюстрады, присматривал за ними петух с великолепным, переливающимся всеми цветами радуги хвостом. Чуть подалее от дороги, немощёной и порядком разъезженной, плескались на ветру выстиранные холсты. Навстречу гостям выскочил из-за угла усадьбы голозадый мальчонка, оседлавший хворостину и яростно нахлёстывавший её прутиком. Здоровенный рыжий пёс, растянувшийся на мраморе парадного, при виде чужаков поднял голову, лениво тявкнул и, видимо, посчитав свою задачу выполненной, снова пристроил морду между лап. И довершение всего из боковой дверцы торопливо выбежала взлохмаченная девка в подоткнутой юбке и выплеснула воду из деревянной бадейки едва ли не под ноги коням.
Гришка неспешно соскочил с телеги и остановился, приглядывая, к чему бы привязать вожжи, но в сей миг на крыльце показался осанистый дед с седыми бакенбардами и фиолетовым носом и, застёгивая на ходу мундир, рявкнул хриплым басом:
— Куды прёшь, бестолочь! Не видишь — парадное. А ну вертай на задний двор, рыло неумытое!
Гришка сробел, не зная, как быть, и начал торопливо прикручивать вожжи к грядушке телеги. Дело поправила Дарья Васильевна.
— Как смеешь орать, не разобравшись, холуй поганый! — властно и гневно крикнула она. — Ты б глянул сперва, кто приехал, да коней бы принял, да барину доложил... Барин дома?
— Дарья Васильевна! Не признал, не признал! — кривляясь и фиглярничая, запричитал старик. — Думаю, не шлют ли гонцов от царского крыльца, а это вы!.. Извините-простите, извините-простите... Вас тут ждали, ждали, все жданки поели да почивать легли, кто в подклети, а кто в постели... — Сменив елейный тон на грубый, снова рявкнул: — Чего припёрлась, милости какой просить у барина?.. Нету его, в присутствие укатил.
— Чего припёрлась — моя забота, — сурово оборвала его мать. — А твоё холопье дело в дом гостей провести... Разговорился!
— Да уж дал Бог гостей для собачьих костей... Эт!.. Эт! — швейцар икнул.
Гришка враз свёл концы с концами. Шагнув на ступеньки, он взял арапник:
— Замолчь, быдло! Зараз покаштуешь у меня, мать твою волк поял!
Не отшатнись в этот момент швейцар, удар пришёлся бы по лицу, а сила у мальчишки была — плеть со свистом опоясала плечо. Мужик шарахнулся в сторону, испуганный петух заорал и полетел вниз, заквохтали куры.
— Это кто ж тут моих слуг порет? — В раскрытых дверях показался сам советник Кисловский, мужчина зрелых лет, небольшого росточка, сановитый.
Был он совершенно навеселе — волосы встрёпаны и прилипли к потному лбу, из-под цветастого халата выглядывали полные, покрытые рыжеватым налётом ноги.
— Узнаю потёмкинскую породу, вылитый Александр Васильевич, чуть что — за плеть... Так его, старого бездельника, чтоб не обижал племянников да иную родню. Ещё и я добавлю... Здравствуй, сестрица, поднимайтесь в дом. А почто без хозяина?
— Нету нашего хозяина, батюшка братец, помер Александр Васильевич. — Мать неожиданно бухнулась в ноги Кисловскому и заголосила: — Не оставьте нас, братец, милостью своей, сироты мы горемычные... Прими в семью сына моего Гришеньку... Некому за нас заступиться, притесняют все кому не лень...
— Ну-ну, встань, сестрица, негоже тебе передо мной в ногах валяться, чай, не дальняя родня... Не знал о горе твоём. — Кисловский перекрестился. — А может, и лучше, прости, Господи — о покойном дурное говорю, — но зверем был, и слова доброго не стоит... А что до Гришки, пусть живёт при мне, места за столом хватит, а там, глядишь, и к делу пристрою.
— Наказывал покойник книжному разуму учить его, на ходу ловит. — Дарья Васильевна, всхлипывая, не забывала о деле. — Девчонок хоть замуж растолкаю, а этот беззащитен совсем...
— Да уж видел беззащитность его... У, волчонок, потёмкинская порода. — Советник коснулся рукой чёрной овчины Гришкиных волос, тот и впрямь оскалился и дёрнулся, будто ударили. — Не укуси, потом жалеть станешь... Грамоте разумеешь? И по старому письму и по новому? Самоуком? Ну, молодец, будешь мне перед сном почитывать, а осенью в пансионат представлю, а там посмотрим. Записан-то куда служить — в конногвардейцы? И там грамота не помешает. Степан, сведи коней и узлы доставь в комнаты... Ктой-то сюда скачет?
Гришка обернулся и залюбовался подлетевшим к крыльцу конником: зелёный, шитый золотом мундир, пышная сорочка, сверкающая, кипенно-белая, длиннющая шпага, сверкающие сапоги со шпорами, золотой эполет на плече. Забежав стройными ногами по ступеням крыльца, офицер козырнул Кисловскому:
— Эстафет, ваше превосходительство, велено в руки передать и ещё на словах прибавить: его сиятельство оберсгермейстер её величества граф Кирилла Григорьевич Разумовский имеет честь просить вас прибыть в Петров день на торжественный молебен в честь пребывания в Москве её императорского величества матушки Елизаветы Петровны... Нелепо быть при всех регалиях.
— Извольте передать его сиятельству согласие. Непременно буду. Ох уж эти регалии... — Кисловский досадливо запахнул разъехавшиеся было полы халата.
А Гришка с завистью и восхищением смотрел, как офицер, гремя шпорами, сбежал вниз, одним прыжком взлетел на коня, поднял скакуна на дыбки и, оставив после себя облако пыли, исчез, испарился в жарком мареве.