Яна села на деревянную скамью под деревом и зябко поёжилась. Мокрый вечер лег на плечи холодным покрывалом, небо очистилось от туч и выплюнуло горсть звезд.
— Красивый вечер. — В тени яблони стояла Анастасия Павловна. — Я люблю этот дом и ненавижу одновременно.
Яна подвинулась, освобождая место, и оставила слова старушки без ответа. Анастасии Павловне и не требовалось ободряющих реплик, только возможность очередной раз выговориться.
— Галя, наверное, вам рассказала, какая я бедная и несчастная.
— В общих чертах, — не стала отпираться Яна.
Старушка всмотрелась в лицо собеседницы, изучая его, и сжала в ладони край фартука.
— Страшно звучит, но в годы войны я была по-настоящему счастлива. Мой отец был горбун, да ещё и хромой, поэтому на фронте ему делать было нечего. Мать страдала эпилепсией, тогда её называли припадочной. Радости в этом мало, но именно из-за этого они остались в городе и жили в этом доме. У меня была сестра, чуть младше меня, брат-подросток и ещё двое малышей — брат и сестричка. Крепкая любящая семья. А потом началась жуть. Я была старшей и уже в четырнадцать работала. Тогда все, кто мог, работали. — Она замолчала, справляясь с эмоциями и спустя минуту снова заговорила: — Их похитили. Кто и зачем — не понятно. Кому нужны были дети в тяжёлые послевоенные годы? Для чего? Родители не оправились от этого горя. Однажды я вернулась домой и не застала их. Искала, звала, никто не отвечал. Нашла я их вечером, когда пошла за дровами в сарай. Они повесились.
— Мне очень жаль, — произнесла Яна банальную фразу.
— Дело давнее, просто в старости только и остается, что вспоминать. К сожалению, приятных и тёплых воспоминаний мало.
Заунывная песня за забором неожиданно стихла, отчего тишина показалась слишком глубокой, словно пропал слух. Яна привстала, пытаясь разглядеть в пятачке освещённого фонарем крыльца пьяную певунью, но та оказалась намного ближе. Круглое лицо прижалось к сетке перегородки, оставляя на нем вмятины и искажая черты. Соседка сморщилась и смачно сплюнула прямо под ноги Анастасии Павловне. Потом громко рассмеялась, демонстрируя редкие зубы, и опять запела:
Сидит, сидит на крыше круглый кот,
Сидит и поет, поет и гладит свой живот[4].
Яна отшатнулась и невольно улыбнулась.
— Это же детская песенка.
Анастасия Павловна невозмутимо пожала плечами.
— Максимовна и рэп может пропеть. У неё не в порядке с головой. Но она безобидная. — Она тяжело поднялась, опираясь на трость. — Я пойду. Поздно уже.
Яна поспешно вскочила.
— У вас случайно нет чего-нибудь от давления. А-то скакнуло вверх. Наверное, потому и голова разболелась.
— Пойдем в дом, — коротко ответила старушка, осторожно пробираясь по тёмной тропинке к дому.
На кухне Анастасия Павловна села на табурет и пристроила свою трость у окна.
— Погляди на холодильнике в коробке из-под обуви.
Яна послушно достала яркий объемный ящик с обшарпанной крышкой и поставила на стол перед хозяйкой.
Яна села на деревянную скамью под деревом и зябко поёжилась. Мокрый вечер лег на плечи холодным покрывалом, небо очистилось от туч и выплюнуло горсть звезд.
— Красивый вечер. — В тени яблони стояла Анастасия Павловна. — Я люблю этот дом и ненавижу одновременно.
Яна подвинулась, освобождая место, и оставила слова старушки без ответа. Анастасии Павловне и не требовалось ободряющих реплик, только возможность очередной раз выговориться.
— Галя, наверное, вам рассказала, какая я бедная и несчастная.
— В общих чертах, — не стала отпираться Яна.
Старушка всмотрелась в лицо собеседницы, изучая его, и сжала в ладони край фартука.
— Страшно звучит, но в годы войны я была по-настоящему счастлива. Мой отец был горбун, да ещё и хромой, поэтому на фронте ему делать было нечего. Мать страдала эпилепсией, тогда её называли припадочной. Радости в этом мало, но именно из-за этого они остались в городе и жили в этом доме. У меня была сестра, чуть младше меня, брат-подросток и ещё двое малышей — брат и сестричка. Крепкая любящая семья. А потом началась жуть. Я была старшей и уже в четырнадцать работала. Тогда все, кто мог, работали. — Она замолчала, справляясь с эмоциями и спустя минуту снова заговорила: — Их похитили. Кто и зачем — не понятно. Кому нужны были дети в тяжёлые послевоенные годы? Для чего? Родители не оправились от этого горя. Однажды я вернулась домой и не застала их. Искала, звала, никто не отвечал. Нашла я их вечером, когда пошла за дровами в сарай. Они повесились.
— Мне очень жаль, — произнесла Яна банальную фразу.
— Дело давнее, просто в старости только и остается, что вспоминать. К сожалению, приятных и тёплых воспоминаний мало.
Заунывная песня за забором неожиданно стихла, отчего тишина показалась слишком глубокой, словно пропал слух. Яна привстала, пытаясь разглядеть в пятачке освещённого фонарем крыльца пьяную певунью, но та оказалась намного ближе. Круглое лицо прижалось к сетке перегородки, оставляя на нем вмятины и искажая черты. Соседка сморщилась и смачно сплюнула прямо под ноги Анастасии Павловне. Потом громко рассмеялась, демонстрируя редкие зубы, и опять запела:
Сидит, сидит на крыше круглый кот,
Сидит и поет, поет и гладит свой живот[4].
Яна отшатнулась и невольно улыбнулась.
— Это же детская песенка.
Анастасия Павловна невозмутимо пожала плечами.
— Максимовна и рэп может пропеть. У неё не в порядке с головой. Но она безобидная. — Она тяжело поднялась, опираясь на трость. — Я пойду. Поздно уже.
Яна поспешно вскочила.
— У вас случайно нет чего-нибудь от давления. А-то скакнуло вверх. Наверное, потому и голова разболелась.
— Пойдем в дом, — коротко ответила старушка, осторожно пробираясь по тёмной тропинке к дому.
На кухне Анастасия Павловна села на табурет и пристроила свою трость у окна.
— Погляди на холодильнике в коробке из-под обуви.
Яна послушно достала яркий объемный ящик с обшарпанной крышкой и поставила на стол перед хозяйкой.