У неё своя правда, её не переспоришь. Так что, есть ли смысл? «Хочешь, чтобы я ел твоё мясо? Я буду есть твоё мясо, благо, что пахнет всё замечательно, а я не ел почти три дня…»
Он пил холодное молоко и ел купленные ею пирожки, а сам смотрел свенке в глаза, молча и упрямо жевал. Девчонка вдруг улыбнулась ему, спрашивая:
— Вкусно? Вы только поешьте совсем чуть-чуть, лучше больше выпейте молока или воды, а то заболит живот с непривычки, вы столько дней ничего нормального не ели…
Центурион вскинул брови и спросил:
— А тебя это заботит? Ну и будет болеть, тебе-то что? Можно подумать, тебе не всё равно?
— Ну, если вам так хочется ещё и с этим мучиться, — пожала плечами, — ваше дело. С вашей возможностью ходить на первый этаж мне вас жалко. — Засмеялась вдруг легко и непринуждённо, как он не слышал от неё ни разу. Ого. Она смеялась над ним, намекая на то, что, в случае чего, на первый этаж в уборную он не набегается. Она смеялась над ним? Над его незавидным положением?
И он засмеялся тоже, оценив её шутку. Дикая боль пронзила всё тело снизу вверх, а он всё равно смеялся. И свенка смеялась вместе с ним, смеялась не как рабыня, смеялась, как любой свободный человек, свободный от рождения. Так он не смеялся уже давно. Над самим собой. Умирал от боли, ладонями держался за живот, кривился, хмурился, а всё равно смеялся. Святой Юпитер!
Сидел, вытирая выступившие слёзы. Нет, это надо же, она издевалась над ним, смеялась над ним, и он, как дурак, смеялся тоже.
Рабыня вдруг поднялась из-за стола, предложила:
— Хотите побриться? Есть тёплая вода, можно даже помыться. Я могу помочь вам… Если вы, конечно, хотите…
— Было бы здорово… даже побриться… Мыться я пока боюсь, ноги меня не держут… Упаду здесь где-нибудь…
— Хотите, я сама вас побрею?
— А ты умеешь?
— Я несколько раз брила своего отца и ни разу не порезала.
— Да? — Он удивился. — Ну, если ты пообещаешь, что не перережешь мне горло, то, может быть…
— Не перережу, обещаю, — заверила Рианн.
После этого смеха вместе они стали вдруг ближе как-то друг другу, даже сами заметили это. Рианн сама нашла всё, что надо было, она знала, где всё лежит: острая бритва, бронзовое зеркало. Марк только наблюдал за ней, как ловко и быстро она всё делала, как наливала тёплой воды, как заливала щёлок. Он держал зеркало и в нём видел, как свенка намочила его лицо тёплой водой, потом нанесла щёлок, дожидалась, пока размокнет щетина, потом взялась за бритву.
Она не хвалилась, она, в самом деле, делала это ловко и умело, аккуратно, и ниразу не порезала. Марк убрал зеркало и наблюдал теперь за лицом свенки, она была серьёзной и сосредоточенной, думала о чём-то о своём, вряд ли она осознавала, что сейчас делает, настолько ушла в себя. Может быть, сейчас она вспоминала своего отца, свой дом, свой посёлок, свою семью, свою прошлую жизнь?
— Всё… — прошептала. — Теперь только ополоснуть…
Голос её был глухим, потерянным, даже не узнаваемым. Марк не ошибся, она думала о доме, о своей семье.
— Твой отец доверял тебе это дело?
Рианн нахмурилась, но ответила:
У неё своя правда, её не переспоришь. Так что, есть ли смысл? «Хочешь, чтобы я ел твоё мясо? Я буду есть твоё мясо, благо, что пахнет всё замечательно, а я не ел почти три дня…»
Он пил холодное молоко и ел купленные ею пирожки, а сам смотрел свенке в глаза, молча и упрямо жевал. Девчонка вдруг улыбнулась ему, спрашивая:
— Вкусно? Вы только поешьте совсем чуть-чуть, лучше больше выпейте молока или воды, а то заболит живот с непривычки, вы столько дней ничего нормального не ели…
Центурион вскинул брови и спросил:
— А тебя это заботит? Ну и будет болеть, тебе-то что? Можно подумать, тебе не всё равно?
— Ну, если вам так хочется ещё и с этим мучиться, — пожала плечами, — ваше дело. С вашей возможностью ходить на первый этаж мне вас жалко. — Засмеялась вдруг легко и непринуждённо, как он не слышал от неё ни разу. Ого. Она смеялась над ним, намекая на то, что, в случае чего, на первый этаж в уборную он не набегается. Она смеялась над ним? Над его незавидным положением?
И он засмеялся тоже, оценив её шутку. Дикая боль пронзила всё тело снизу вверх, а он всё равно смеялся. И свенка смеялась вместе с ним, смеялась не как рабыня, смеялась, как любой свободный человек, свободный от рождения. Так он не смеялся уже давно. Над самим собой. Умирал от боли, ладонями держался за живот, кривился, хмурился, а всё равно смеялся. Святой Юпитер!
Сидел, вытирая выступившие слёзы. Нет, это надо же, она издевалась над ним, смеялась над ним, и он, как дурак, смеялся тоже.
Рабыня вдруг поднялась из-за стола, предложила:
— Хотите побриться? Есть тёплая вода, можно даже помыться. Я могу помочь вам… Если вы, конечно, хотите…
— Было бы здорово… даже побриться… Мыться я пока боюсь, ноги меня не держут… Упаду здесь где-нибудь…
— Хотите, я сама вас побрею?
— А ты умеешь?
— Я несколько раз брила своего отца и ни разу не порезала.
— Да? — Он удивился. — Ну, если ты пообещаешь, что не перережешь мне горло, то, может быть…
— Не перережу, обещаю, — заверила Рианн.
После этого смеха вместе они стали вдруг ближе как-то друг другу, даже сами заметили это. Рианн сама нашла всё, что надо было, она знала, где всё лежит: острая бритва, бронзовое зеркало. Марк только наблюдал за ней, как ловко и быстро она всё делала, как наливала тёплой воды, как заливала щёлок. Он держал зеркало и в нём видел, как свенка намочила его лицо тёплой водой, потом нанесла щёлок, дожидалась, пока размокнет щетина, потом взялась за бритву.
Она не хвалилась, она, в самом деле, делала это ловко и умело, аккуратно, и ниразу не порезала. Марк убрал зеркало и наблюдал теперь за лицом свенки, она была серьёзной и сосредоточенной, думала о чём-то о своём, вряд ли она осознавала, что сейчас делает, настолько ушла в себя. Может быть, сейчас она вспоминала своего отца, свой дом, свой посёлок, свою семью, свою прошлую жизнь?
— Всё… — прошептала. — Теперь только ополоснуть…
Голос её был глухим, потерянным, даже не узнаваемым. Марк не ошибся, она думала о доме, о своей семье.
— Твой отец доверял тебе это дело?
Рианн нахмурилась, но ответила: