Меня прямо всего передернуло. Люди неуютно чувствовали себя в гражданском платье, я угадывал их страх. Пожилой чиновник, — позднее я узнал, что это вахтер, — единственный, у кого хватило духу, провел меня в мой кабинет. Там я просидел добрых пятнадцать минут, размышляя, с чего начать. Мы знали, что надо делать, мы знали, что должно быть сделано, мы не знали только — как. Но этому мы очень быстро выучились.
Перевод С. Фридлянд.
Небольшая усадебка на берегу озера под Берлином еще с довоенных времен принадлежала семейству Эмрих.
Занимались они главным образом огородничеством. Домик у них был одноэтажный, добротный, и от озера его отделяла узенькая лужайка, единственная полоска неиспользованной земли. Пологий берег незаметно понижался к озеру и весь зарос камышом. Посыпанная гравием дорожка вела от мостков к остекленной веранде, которую пристроили к дому в дни, когда семейству Эмрих жилось нехудо. Обычно все пользовались той дорожкой, что вела к дому от шоссе через огороды. Из маленькой прихожей можно было попасть в комнату и на кухню, а из кухни был лаз в погреб. Дверью, что вела в погреб со стороны озера, давно не пользовались; она была завалена всяческой рухлядью, а подвальное оконце было тоже так заставлено, что почти не пропускало света.
В былые времена Эмрихам принадлежал в ближней деревне небольшой трактир и размещавшаяся против него кузница. В ней подковывали коней и чинили плуги.
Перед самой войной старика Эмриха лягнула лошадь, и, поболев недолго, он умер. Недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота». Верно, рассеян он был против обыкновения, вконец расстроенный неожиданной смертью жены…
Обоих сыновей забрали в армию. Война затянула срок службы неизвестно до каких пор. Один участвовал во вторжении в Польшу, другой в высадке десанта в Нарвике.
Тем временем дальняя родня перекупила у них трактир и кузницу. Хозяйкой в усадьбе осталась Марта, единственная дочь Эмрихов. Управляться со всей работой самой было для нее делом чести. Лишь изредка нанимала она себе в помощь поденщика, если приходилось, к примеру, дом покрасить, чтобы к приезду братьев в отпуск все было в порядке. И не только с огородом управлялась Марта, сама и обои клеила, и лодку смолила — ту, что большей частью без дела стояла у мостков. Посмотришь с озера на домик — любо-дорого, чистенький, приветливый, весь в зарослях шиповника.
Поднималась Марта с первым лучом солнца и трудилась не покладая рук до позднего вечера. И не только потому, что бережлива была и в долги залезать не хотела, раз уж и без того семья лишилась доходов от трактира и от кузницы, и не только потому, что думала, будто для того, мол, и на свет родилась, а еще и потому, что хотела забыть про свое одиночество.
Троюродный брат Марты, живший в соседней деревне и считавшийся ее женихом, погиб на линии Мажино, где вообще-то не так уж много народу полегло. Если бы они поженились, отошли бы, наверно, трактир с кузницей снова к Эмрихам. Помолвки они, правда, не справляли, но, когда пришла похоронная, стало Марте совсем одиноко и тоскливо. И раньше-то была она неразговорчива, а теперь и вовсе стала молчальницей.
Была она здоровая, крепкая и привыкла во всех случаях жизни обходиться без посторонней помощи. На третий год войны ей исполнилось двадцать шесть лет. Она была широка в кости, лицо — круглое и плоское. О том, что творится на свете, узнавала из солдатских писем своих братьев да из речей бургомистра и приезжих чиновников. В честь каждой победы она, как и соседи, вывешивала флаг.
Младший брат Марты погиб на Восточном фронте. И хоть любила она его больше, чем старшего за его доброту, но переживала эту утрату не так сильно, как смерть жениха. Ей казалось, будто его на неопределенный срок просто лишили отпуска.
Как-то ранней осенью 1943 года в один из пасмурных вечеров Марта была в погребе и перебирала картошку и брюкву на корм скотине.
Вдруг она услыхала какой-то непривычный тихий шорох — сперва в камышах, потом в кустах шиповника. Ей показалось, что мелькнула какая-то тень. Молнией пронеслась в голове мысль, что могут подумать, будто дом пустой, ибо света-то нет, только в подвале горит слабенькая лампочка.
— Кто там? — крикнула она.
Никто не отозвался. Тогда Марта через кухонный лаз выбралась из погреба, прошла через меньшую комнату на веранду, а с веранды — во двор.
На узенькой полоске земли между домом и озером стоял незнакомый человек. Был он молод, одет, насколько она могла судить, вроде бы прилично, лица же в сумерках ей не удалось разглядеть.
— Тут живет фрау Шнайдер?
Марта ответила:
— Здесь таких нет. — И добавила: — Да и во всей деревне тоже. — И, оглядев пришельца с ног до головы, спросила: — А вы-то как сюда попали?
— На лодке, — ответил незнакомец.
— Да ну? — удивилась Марта, потому что, несмотря на сумерки, видела, что возле мостков никакой второй лодки вовсе не было.
Меня прямо всего передернуло. Люди неуютно чувствовали себя в гражданском платье, я угадывал их страх. Пожилой чиновник, — позднее я узнал, что это вахтер, — единственный, у кого хватило духу, провел меня в мой кабинет. Там я просидел добрых пятнадцать минут, размышляя, с чего начать. Мы знали, что надо делать, мы знали, что должно быть сделано, мы не знали только — как. Но этому мы очень быстро выучились.
Перевод С. Фридлянд.
Небольшая усадебка на берегу озера под Берлином еще с довоенных времен принадлежала семейству Эмрих.
Занимались они главным образом огородничеством. Домик у них был одноэтажный, добротный, и от озера его отделяла узенькая лужайка, единственная полоска неиспользованной земли. Пологий берег незаметно понижался к озеру и весь зарос камышом. Посыпанная гравием дорожка вела от мостков к остекленной веранде, которую пристроили к дому в дни, когда семейству Эмрих жилось нехудо. Обычно все пользовались той дорожкой, что вела к дому от шоссе через огороды. Из маленькой прихожей можно было попасть в комнату и на кухню, а из кухни был лаз в погреб. Дверью, что вела в погреб со стороны озера, давно не пользовались; она была завалена всяческой рухлядью, а подвальное оконце было тоже так заставлено, что почти не пропускало света.
В былые времена Эмрихам принадлежал в ближней деревне небольшой трактир и размещавшаяся против него кузница. В ней подковывали коней и чинили плуги.
Перед самой войной старика Эмриха лягнула лошадь, и, поболев недолго, он умер. Недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота». Верно, рассеян он был против обыкновения, вконец расстроенный неожиданной смертью жены…
Обоих сыновей забрали в армию. Война затянула срок службы неизвестно до каких пор. Один участвовал во вторжении в Польшу, другой в высадке десанта в Нарвике.
Тем временем дальняя родня перекупила у них трактир и кузницу. Хозяйкой в усадьбе осталась Марта, единственная дочь Эмрихов. Управляться со всей работой самой было для нее делом чести. Лишь изредка нанимала она себе в помощь поденщика, если приходилось, к примеру, дом покрасить, чтобы к приезду братьев в отпуск все было в порядке. И не только с огородом управлялась Марта, сама и обои клеила, и лодку смолила — ту, что большей частью без дела стояла у мостков. Посмотришь с озера на домик — любо-дорого, чистенький, приветливый, весь в зарослях шиповника.
Поднималась Марта с первым лучом солнца и трудилась не покладая рук до позднего вечера. И не только потому, что бережлива была и в долги залезать не хотела, раз уж и без того семья лишилась доходов от трактира и от кузницы, и не только потому, что думала, будто для того, мол, и на свет родилась, а еще и потому, что хотела забыть про свое одиночество.
Троюродный брат Марты, живший в соседней деревне и считавшийся ее женихом, погиб на линии Мажино, где вообще-то не так уж много народу полегло. Если бы они поженились, отошли бы, наверно, трактир с кузницей снова к Эмрихам. Помолвки они, правда, не справляли, но, когда пришла похоронная, стало Марте совсем одиноко и тоскливо. И раньше-то была она неразговорчива, а теперь и вовсе стала молчальницей.
Была она здоровая, крепкая и привыкла во всех случаях жизни обходиться без посторонней помощи. На третий год войны ей исполнилось двадцать шесть лет. Она была широка в кости, лицо — круглое и плоское. О том, что творится на свете, узнавала из солдатских писем своих братьев да из речей бургомистра и приезжих чиновников. В честь каждой победы она, как и соседи, вывешивала флаг.
Младший брат Марты погиб на Восточном фронте. И хоть любила она его больше, чем старшего за его доброту, но переживала эту утрату не так сильно, как смерть жениха. Ей казалось, будто его на неопределенный срок просто лишили отпуска.
Как-то ранней осенью 1943 года в один из пасмурных вечеров Марта была в погребе и перебирала картошку и брюкву на корм скотине.
Вдруг она услыхала какой-то непривычный тихий шорох — сперва в камышах, потом в кустах шиповника. Ей показалось, что мелькнула какая-то тень. Молнией пронеслась в голове мысль, что могут подумать, будто дом пустой, ибо света-то нет, только в подвале горит слабенькая лампочка.
— Кто там? — крикнула она.
Никто не отозвался. Тогда Марта через кухонный лаз выбралась из погреба, прошла через меньшую комнату на веранду, а с веранды — во двор.
На узенькой полоске земли между домом и озером стоял незнакомый человек. Был он молод, одет, насколько она могла судить, вроде бы прилично, лица же в сумерках ей не удалось разглядеть.
— Тут живет фрау Шнайдер?
Марта ответила:
— Здесь таких нет. — И добавила: — Да и во всей деревне тоже. — И, оглядев пришельца с ног до головы, спросила: — А вы-то как сюда попали?
— На лодке, — ответил незнакомец.
— Да ну? — удивилась Марта, потому что, несмотря на сумерки, видела, что возле мостков никакой второй лодки вовсе не было.