— Я не могу удержаться от слез, когда вспомню о моей вине, и также от смеху в то время, когда приходит мне на память музыкант, который играл во время моего пирования.
Спрашиватель изумился, как будто бы к нему это принадлежало, и не мог ему отвечать ничего больше, как только, чтобы он стал назади его кареты и поехал к нему домой. Очень скоро приехали они к воротам; у любовника несколько позатряслися ноги, задрожало сердце и показался холодный пот на теле. Он, нимало не мешкая, узнал, что это тот дом, в котором он упражнялся в любовных церемониях. Въехавши на двор и ко крыльцу, господин, вышедши из кареты, взял привезенного гостя за руку и повел в покой, где сказал ему, чтобы он ничего не опасался, приказал жене своей поцеловать его и принять, как надобно гостя. Покамест собирали на стол, хозяин повел его по покоям, желая показать ему оные.
— Теперь ты легко можешь, — говорил хозяин, — узнать того музыканта, который, по несчастью своему, забавлял вас, веселых.
Потом пошли они к столу, за которым обедали трое: обиженный господин, трепещущая любовница и довольный своим состоянием слуга. После продолжительного стола хозяин велел, чтоб принесли червонцы, которые были нимало не попорчены. Хозяин просил у гостя, чтобы он пожаловал двадцать пять копеек музыканту, также и наемной красавице обыкновенную цену, а остальные двести девяносто девять червонцев с мелкими приказал положить любовнику в карман и после подал вексель, чтобы он отнес господину своему.
— Скажи ему, — говорил он, — что деньги я получил и посылаю к нему вексель, а деньги ты возьми себе; и вот тебе еще письмо, — которое он написал весьма поспешно, — я в нем просил его, что удержал тебя за моею нуждою. В прочем же должен ты помнить мое благодеяние, которое я тебе теперь сделал, и в благодарность от тебя ничего больше не желаю, как только чтобы ты никому не сказывал об этом приключении, или, лучше, о моем несчастий; я знаю, что ты в том не виноват, а виновен случай и верная моя супруга. Поди теперь домой и ничего не опасайся.
Обрадованный слуга, вышед на улицу, не знал, как освободиться от удивления. Он не знал приказного служителя, к которому был послан, и также не ведал, где он и живет; итак, нечаянный этот случай великое произвел в нем размышление и наконец неописанную радость. Он прыгал, идучи по улице, воображал, что избавился от беды, в которую ввалился самопроизвольно, достал через любовь счастие, кушал с господами, полны карманы денег; словом, радовался столько, что еще ни один человек не ощущал такой радости. Пришедши к господину, не был не только бит, но ниже бранен; встретилось с ним счастие и не отставало до конца его жизни.
древние времена дьяволы гораздо были посмелее, нежели ныне; они в ту пору не только в домах, но и на улицах делали великие проказы. Ныне гораздо они присмирели, может быть, для того, что умножилось у нас слишком забияк, которые кажутся иногда страшнее самого черта. Некогда в вечернее время после самого прекрасного дня прохаживался по улице один весьма забавный дьявол и вдруг услышал, что хлопнуло очень громко, так что раздалось по всей улице; он поспешал к тому месту, где родился тот удар без молнии и без грома, нагнал он человека, который шел весьма тихими шагами и придерживал правою рукою левую щеку и казался весьма в великой досаде. Дьявол, приняв на себя вид человека, спрашивал его учтивым образом о причине его размышления.
— Я очень несчастлив, — говорил он со слезами дьяволу. — Ежели ты шел за нами, — продолжал он, — то, конечно, слышал, как в пространном воздухе разлилось громкое эхо; это любовница моя в знак своего снисхождения со всего размаху пожаловала мне пощечину, от которой у меня посыпались из глаз искры; щека моя и лайковая ее перчатка весьма стукнули громко.
— Это правда, — говорил ему дьявол, — что пощечина не так вкусна, как мироболанская слива. Да что тому причиною? и для чего это сделано?
— Ежели ты хочешь, — отвечал он ему, — то я тебе расскажу все мои приключения. Я родился в Астрахани, отец мой был винный компанейщик, которому весьма задалось таким ремеслом накопить денег, только с некоторою обидою другим, чего, однако, никто не примечал или боялись ему выговаривать. Он имел в двух городах по тридцати домов, также по стольку или с лишком лавок. Когда я начал приходить в возраст, то он, любя меня, много давал мне волю во всем, даже и в самом себе; что я ни делал, меня за то не наказывали. И так такое воспитание сделало во мне антипатию как к моему отцу, так к винной компании и, наконец, ко всему купечеству, а произвело великую охоту гонять голубей. Тотчас построили мне будку и начали закупать голубей сотнями, а не десятками. Некогда упражнялся я на будке в сем благородном поведении, то вошел ко мне и мой родитель; он взогнал больше голубей, нежели я хотел, и тем меня рассердил несколько, и к пущему еще моему гневу многих растерял; я его столкнул с будки и тем отправил на тот свет. Свидетелей не было, а сам сделаться виноватым я не хотел; итак, дело прошло без всякой с судом размолвки, и еще больше, без моего сожаления. По кончине моего родителя не прилепился я к купечеству, хоть многие меня к тому и принуждали, а прилепился к хорошим винам и начал уже гонять с двора деньги вместо голубей. Веселое время произвело мне многих знакомцев, между которыми был один дворянин. Он мне сделался другом и предприял быть участником моего счастья; предложил, что надобно мне ехать в Москву и искать там благородной должности. Я последовал столько мудрому совету; итак, забравши с собою довольно денег, приехали мы с ним туда, нанял я хороший дом, и накупил карет, и, словом, сделался каким-нибудь господином.
Живучи здесь с месяц, не более, попалася глазам моим эта прекрасная особа, которая наградила меня теперь оплеушиною; я начал приносить ей денежную жертву и возжигать золотой фимиам перед ее глазами; она, принимая все сие благосклонно, позволяла мне перед собою воздыхать, а больше ничего. Приятель мой был в этом деле переносчиком любовных сказок и амурных происхождений; он всякий день меня обнадеживал, а я старался усерднее перевозить к ней мое имение. Два года находился я в сем упражнении, и наконец теперь уже нечего и нести, а не только везти. Искренний мой друг теперь меня оставил и приказал, чтоб не пускали меня к нему и в дом. Он сделался теперь богат и ездит в моих каретах, а я хожу пешком. Сего дня ввечеру, чтоб разогнать мою печаль, пошел я несколько прогуляться. Идучи по этой улице, увидел, что любовница моя с моим приятелем также прогуливаются; я по обыкновению, как и всегда делал, подбежал к ней поцеловаться, но только что протянул губы, то она вместо поцелуя наградила меня пощечиною, от которой еще и теперь рдеется несчастная щека моя, а приятель мой после того примолвил своим слугам, чтоб они меня несколько поотвели, которые проводили меня сажени с две, один — ладонью, а другой — кулаком или, может быть, и двумя, этого я не понял, только чувствовал, что они уговаривали меня очень плотно в затылок. Вот о чем я теперь грущу, — примолвил он дьяволу.
— Справедливо, — говорил ему другой, — что ты должен теперь печалиться и достоин еще сожаления; я хотя не человек и не имею плоти, также и сожаления, однако соглашусь тебе помочь.
— Как, ты дьявол? — спрашивал у него любовник.
— Да, дьявол, да еще и самый забавный, меня все адские жители любят, а люди ненавидят; я хочу тебе помочь в твоей печали, ступай за мною.
Отчаянный человек не только от людей, но и от самого сатаны готов принимать вспоможение, а особливо в любовных делах, в которых, говорит простой народ, всегда должно призывать в помощники дьявола, а не кого другого; итак, последовал он дьяволу. Пришедши к дому любовницы, бес отнял у него образ человека и обратил его мухою, и так влетели они оба в ее спальню. Она сидела на кровати, а любовник ее новый, и друг старого, подле ее на стуле. Они разговаривали очень ласково, и наконец, как дошло дело до осязания, то вскочил он и сел подле ее на постели, начал обнимать ее и целовать в груди, чему она нимало не противилась.
Женщина, когда одна где-нибудь с мужчиною, то всегда забывает сопротивление и делается бессильнее Сильфы. Распаленный кровию любовник с превеликою любовною жадностию хотел поцеловать ее в горячие уста; но лишь только что протянул он свои губы, то стоящий между ими дьявол, натянув большой свой палец, щелкнул его по носу столь исправно, что красавица закричала, а он вскочил с постели и возопил совсем не любовничьим голосом, вынул платок и начал отирать катящиеся неволею из глаз слезы; а как не знали они оба, как растолковать это приключение, то вскоре оба и замолчали. Правая ноздря у любовника гораздо разгоралась; итак, чтоб не простудить ее, приказали подать чаю. В одну минуту принесли жаровню и в медном сосуде кипяток. Красавица старалась, чтоб чем-нибудь исцелить своего прелестника, подала ему чашку очень горячего чаю, и как только хотел он из нее прихлебнуть, то дьявол ткнул его в затылок, и он окунул свой нос, бросил на пол чашку и побежал к зеркалу. Любовница захохотала и тем рассердила своего Адонида; однако в таком сердце, которое любовью заражено, досада бывает недолго; они скоро помирились и прежде всего начали стараться о обожженном носе. Любовница обернула его маленьким полотном и завязала ленточкою; взявши ножницы, хотела поближе отрезать ленту, но вместо того выколола ему глаз, ибо дьявол подтолкнул ее под локоть. Тут-то овладела досада нашим селадоном, и он, не принимая от нее никакого оправдания, уехал домой. Красавица осталась в отчаянии и не знала, что о том подумать. Домашние все не меньше ее сомневались, однако сколько ни думали, только наконец уснули, ибо была уже это глубокая ночь. Дьявол и отчаянный любовник выбрались на улицу и сделались оба человеками; прямой человек захохотал во всю мочь и благодарил почти со слезами от смеха дьявола.
— Пойдем же теперь к нему домой, — говорил ему бес, — я там покажу тебе больше над ним шутки.
Хотя любовник и уговаривал его, что этого для него довольно, однако дьявол не соглашался оставить свое предприятие; итак, отправились они в дом к кривому селадону.
Когда они пришли туда и, обратившись опять в малые твари, стали невидимы, то дьявол, вмешавшись между больным и лекарем, который тут уже находился, и не давал ему нимало пользовать больного, смешивал пластыри с мазями, стирал ненадобное с надобным и, словом, делал ему всякие пакости, чего лекарь испугавшись ушел и оставил больного. После того принялся его лечить дьявол и не столько пользовал, сколько беспокоил. Больной поднял великий шум и кричал, как бешеный. Дьявол его больше беспокоил, а он больше сердился. Слуги, видя, что господин их рехнулся умом, предприяли помочь ему; итак, принесли веревку и ею его опутали, отчего пришел он в несказанную запальчивость. Слуги побежали за роднею, и когда они собрались, то знающие свет женщины приказали сбегать за попом. Священник, пришедши, начал читать над ним обыкновенные молитвы. Дьявол сделал его вподлинну сумасшедшим и дни не более как в три отправил на тот свет. Живность его погасла, и любовь с нею потухла. Приятель в дьяволе возымел в сем случае надежду и просил беса, чтобы он пособил ему получить любовницу. Бес к его услугам, и началось предприятие. Дьявол говорил ему:
— Надобно мне сыграть и с нею комедию, без которой обойтись способов я не вижу.
Потом дьявол понес его в волшебный остров, там силою волшебницы дал ему образ прекраснее Адонидова и наполнил его всякими нежностями.
Потом, когда настала ночь, то велел ему лечь на волшебницыну постелю и принес сонную его любовницу, которая, проснувшись, увидела себя совсем в незнакомом и великолепном месте, чему весьма удивилась; но удивление ее умножилось, когда увидела она спящего подле себя мужчину. Прелести его лица отогнали весь ее страх, с которым было она несколько познакомилась; вставши с постели, начала его рассматривать, и недолго надобно было времени, чтобы влюбилась в него смертельно. Сонный кавалер встал, только не в трезвом уме, ибо дьявол сделал его лунатиком, взял в руку висящую на стене шпагу, зачал говорить некоторые сумасбродные слова и гоняться за своею любовницею, которая от страху не знала, куда спрятаться; кричать ей было невозможно, потому что не знала она, где находится; итак, всю ночь была в таком превеликом страхе. Наконец рыцарь лег, и ее склонил сон; проснувшись, увидела она себя опять в своей горнице. Сердце ее билось еще от страха, однако и любовь не меньше господствовала в оном; итак, положила молчать и не сказывать никому, чего она сама не понимала.