Воевода не ответил. Он встал лицом к восходящему солнцу и заговорил. Голос я не слышала, но видела, как шевелятся губы — суетно, бестолково, будто спешат куда-то. Куда? Некуда спешить. Солнце только взошло, и весь день принадлежит ему. А завтра грянет дождь. Завтра дождь. Дождь! Я так люблю дождь. Прохладные капли по щекам, мокрое платье, лужи на асфальте. Много луж. Миллион луж! А жара угнетает. Жара…
— Доску тащи. И верёвку.
— Не взяли доску…
— Коромысло! Вон коромысло лежит! Под локти ей и вяжи.
— Верёвку-то распутай. Что ж не как у людей всё… Вяжи!
— Да вяжу я, вяжу.
— Еремей Глебович!
Запах свежей земли ни с чем не спутаешь. И стены отвесные… Я знаю теперь, как выглядит жизнь из могилы. Она похожа на лицо — лицо Дмитраша. Она склонилась надо мной и зашептала в ухо:
— Ты плачь, плачь. А я крестик тебе дам. Смотри: крестик… У тебя же нет… На вот… Ты о Боге думай, о Боге. С Богом легше…
И снова:
— Зовут тебя как? Люди как прозвали? Скажи, я свечку поставлю…
— Алёнушка…
— Алёнушка… Ты плачь, Алёнушка, плачь… Плачь!
Но я молчала. Даже когда сверху посыпалась земля, я молчала.
Возле печи шептались.
— Третий день молчит. И не шелохнется. Вот взяла бы тряпку, да по харе ей.
— Запади, старая. Чего с утра занялась? Не вишь — тяжко ей.
— А чего тяжко-то? А мне не тяжко? Хлеб на её изводим, а пользы никакой.
— Тот уж она тя объела. Того и гляди схудаешь. Девка, может, хворая, а ты её коришь.
— Тоды к Причалихе её веди, пущай излечит хворь енту.
— Причалиха что, токмо нутряну хворь извести может, а тут явно бес сидит. Не, Причалиха не смогёт. К отцу Кирьяну нать, он ейного беса быстро сладит.
— Так веди к отцу Кирьяну. Шо, так и станем на её смотреть?
Воевода не ответил. Он встал лицом к восходящему солнцу и заговорил. Голос я не слышала, но видела, как шевелятся губы — суетно, бестолково, будто спешат куда-то. Куда? Некуда спешить. Солнце только взошло, и весь день принадлежит ему. А завтра грянет дождь. Завтра дождь. Дождь! Я так люблю дождь. Прохладные капли по щекам, мокрое платье, лужи на асфальте. Много луж. Миллион луж! А жара угнетает. Жара…
— Доску тащи. И верёвку.
— Не взяли доску…
— Коромысло! Вон коромысло лежит! Под локти ей и вяжи.
— Верёвку-то распутай. Что ж не как у людей всё… Вяжи!
— Да вяжу я, вяжу.
— Еремей Глебович!
Запах свежей земли ни с чем не спутаешь. И стены отвесные… Я знаю теперь, как выглядит жизнь из могилы. Она похожа на лицо — лицо Дмитраша. Она склонилась надо мной и зашептала в ухо:
— Ты плачь, плачь. А я крестик тебе дам. Смотри: крестик… У тебя же нет… На вот… Ты о Боге думай, о Боге. С Богом легше…
И снова:
— Зовут тебя как? Люди как прозвали? Скажи, я свечку поставлю…
— Алёнушка…
— Алёнушка… Ты плачь, Алёнушка, плачь… Плачь!
Но я молчала. Даже когда сверху посыпалась земля, я молчала.
Возле печи шептались.
— Третий день молчит. И не шелохнется. Вот взяла бы тряпку, да по харе ей.
— Запади, старая. Чего с утра занялась? Не вишь — тяжко ей.
— А чего тяжко-то? А мне не тяжко? Хлеб на её изводим, а пользы никакой.
— Тот уж она тя объела. Того и гляди схудаешь. Девка, может, хворая, а ты её коришь.
— Тоды к Причалихе её веди, пущай излечит хворь енту.
— Причалиха что, токмо нутряну хворь извести может, а тут явно бес сидит. Не, Причалиха не смогёт. К отцу Кирьяну нать, он ейного беса быстро сладит.
— Так веди к отцу Кирьяну. Шо, так и станем на её смотреть?