Старик поднялся с лавки, подошёл ко мне. Совсем седой. И борода по грудь. А лицом добрый. Где-то я видела это лицо. Где?
— Слышь, милая, ты на ноги-то подымайся. Сведу тя к отцу Кирьяну, он те враз излечит.
Я встала. Сидеть ли, стоять ли, идти — какая разница? Земля всё равно давить будет, потому что тяжёлая — я знаю, я чувствую. Я видела.
Старик взял меня под руку, подвёл к двери, положил ладонь на затылок, нажал, пригибая… Солнце… Солнышко…
— Вот, батюшка, глянь…
Жёсткие пальцы тронули лоб, оттянули нижнее веко, очертили крест перед глазами. Голос утробный коснулся слуха:
— Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея-я-я…
Губы шевелятся… будто спешат куда-то. Спешат? Меня заколотило: спешат?
— Нет в ей беса.
— Как же нет, батюшка? Ты лучше глянь.
— Да гляжу, — и уже мне. — Слышь меня, девка? Отвечай!
Я прошептала:
— Слышу…
— Бает, — удивлённо протянул старик. — Надо ж, трое дней молчала…
— Ступай. Да боле с пустыми заботами не приходи.
Старик засуетился.
— Спаси тя Бог, батюшка, спаси тя Бог. Ты уж не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду.
Поп отстранился.
— За сие брать не можно.
Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик…
Я сунула руку за пазуху — вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи — чёрт с тобой схож! Чтоб ты!..
Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему…
Старик поднялся с лавки, подошёл ко мне. Совсем седой. И борода по грудь. А лицом добрый. Где-то я видела это лицо. Где?
— Слышь, милая, ты на ноги-то подымайся. Сведу тя к отцу Кирьяну, он те враз излечит.
Я встала. Сидеть ли, стоять ли, идти — какая разница? Земля всё равно давить будет, потому что тяжёлая — я знаю, я чувствую. Я видела.
Старик взял меня под руку, подвёл к двери, положил ладонь на затылок, нажал, пригибая… Солнце… Солнышко…
— Вот, батюшка, глянь…
Жёсткие пальцы тронули лоб, оттянули нижнее веко, очертили крест перед глазами. Голос утробный коснулся слуха:
— Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея-я-я…
Губы шевелятся… будто спешат куда-то. Спешат? Меня заколотило: спешат?
— Нет в ей беса.
— Как же нет, батюшка? Ты лучше глянь.
— Да гляжу, — и уже мне. — Слышь меня, девка? Отвечай!
Я прошептала:
— Слышу…
— Бает, — удивлённо протянул старик. — Надо ж, трое дней молчала…
— Ступай. Да боле с пустыми заботами не приходи.
Старик засуетился.
— Спаси тя Бог, батюшка, спаси тя Бог. Ты уж не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду.
Поп отстранился.
— За сие брать не можно.
Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик…
Я сунула руку за пазуху — вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи — чёрт с тобой схож! Чтоб ты!..
Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему…