— ...стремился к гармонии, — продолжал я. — Семья — это гармония. А так, как сейчас живем ты и я, — это ненормально.
— Настоящая семья, может, и гармония, но много ли ты знаешь счастливых семей? Я, например, нет.
— Если все современные женщины думают, как ты... — поддел я, — тогда семья и не может быть прочной. Семью нужно беречь, как древние берегли огонь в очаге. Быть свободной от семьи, детей — это еще не свобода. Скорее, иллюзия свободы. Самообман!
Она долго молчала, откинувшись на подушку и глядя в высокий потолок. Теперь я гладил ее волосы, мои пальцы гуляли по ее щеке, высокой шее, упругой груди. И снова во мне поднималось желание. Что бы она там ни говорила, а я с ней теперь не расстанусь. Конечно, я понимал, что наша близость может еще ничего не значить для Ирины. Может, наша сегодняшняя встреча — это награда мне за долготерпение и уважительное отношение к ней? Это иллюзия, что близость с женщиной делает мужчину господином. Ведь мы привыкли считать, что, переспав с женщиной, мы одержали победу над ней. Но на сороковом году своей жизни я уже понял, что еще неизвестно, кто победил. Бывает и так: то, что нам кажется бесспорной победой, на самом деле — поражение. И побеждает чаще всего женщина...
Кстати, за редким исключением, жены даже великих людей в быту относились к ним, как к своим рабам, считали их своей собственностью. Они-то знали истинную цену своему супругу и оценивали его чисто по-женски, порой не прощая слабостей, недостатков, которые присущи и великим людям. И будучи властителем умов большинства человечества, великий человек был для жены обыкновенным мужчиной, всемирная слава которого даже раздражала иных подруг жизни... Но были и такие, особенно в писательской среде, которые после смерти мужа снимали с его популярности пенки — гонорары, организовывали переиздания, участвовали в воспоминаниях современников и сами писали мемуары, приписывая и себе его успехи и заслуги на ниве литературы.
Взять хотя бы наши отношения: не она просит меня взять ее в жены, а я умоляю ее стать моей женой. Как меняются времена! Бедная Лиза Карамзина, узнав, что любимый обманул ее, бросилась в пруд, а теперь женщины запросто бросают своих любовников. И гораздо чаще, чем те их. Бывало, отдавшись до свадьбы мужчине, девушка только и думает о том, как бы поскорее за него выйти замуж. А теперь чаще всего свадьбу устраивают, когда дитя вот-вот появится на свет... Отдаться даже не по любви мужчине молоденькой девчонке — это не огромное событие в ее жизни, а так, небольшое приключение, которое никого ни к чему не обязывает...
В старину благородные мужчины, соблазнив девушку, вступали с ней в брак. Будь он князем, а она прислугой. Это считалось в порядке вещей. Лев Николаевич Толстой талантливо написал об этом чувстве ответственности в своем знаменитом романе «Воскресение».
Не надо было мне ей делать предложение, она просто не готова еще к этому. У женщины свой ум, свои чувства, порой совсем отличные от мужских. И свои жизненные принципы. Иная женщина подсознательно подстраивается, как сложный музыкальный инструмент, под мысли и чувства мужчины, которого не хочет потерять. И умело играет на этом. Это и называется «они понимают друг друга с полуслова», или еще проще — «муж и жена — одна сатана!»
Ирина не хочет подстраиваться под меня. У нее, слава Богу, уже есть кой-какой жизненный опыт. Для нее, очевидно, выйти замуж — не проблема. Александр Ильич Толстых, наверное, готов бросить жену, детей, лишь бы жениться на Ветровой. Очень уж смотрит на нее влюбленно. И действует, в отличие от меня, тоньше, осторожнее!
— Андрей, ты у меня первый мужчина после Крысина... — наконец проговорила она, не глядя на меня.
— А Толстых? — перебил я.
— ...и мне было сегодня удивительно хорошо с тобой, — проигнорировав мою реплику, продолжала она. — Ведь Крысин, я думала, убил во мне уважение к мужчине... Отвратил, что ли. Но давай больше не будем говорить о замужестве, ладно? Мое неудачное замужество оставило слишком глубокую рану в душе. Я возненавидела всех мужчин! Я понимаю, ты совсем другой, вас даже сравнивать нелепо...
— С кем? — снова задал я неумный вопрос. — С Крысиным или с хомячком Толстых?
— Хомячком? — без улыбки переспросила она.
— Тебе почему-то везло на грызунов... — ядовито прибавил я. Все-таки проклятая ревность давала о себе знать! Я уже давно заметил, что тотчас после близости с женщиной, иногда блаженно тупею. Но зачем я ее злю? Задаю дурацкие вопросы? Но Александр Ильич и впрямь чем-то напоминает холеного, сытого хомячка. В этой своей замшевой шапочке. Однако Ирина оказалась умнее меня, она никак не отреагировала на мою реплику.
— Я, наверное, должна привыкнуть к тебе, Андрей, — мягко сказала она. — Ты, конечно, другой... Ни на кого не похожий. И сравнения тебе приходят на ум странные: Толстых совсем не похож на этого... хомячка.
Я ничего не ответил: мои мысли приняли другой оборот: рядом со мной лежит чудесная женщина, она моя, может, у меня такая впервые, а я чего-то требую от нее, возражаю, спорю...
Ирина снова охотно откликнулась на мои ласки. И снова я заметил, как растворяюсь в ее бездонных, как само небо, синих глазах. И почему она не закрывает их, как другие? Впрочем, хотя она и смотрит в упор, скорее всего, не видит меня. Наблюдать, как меняются оттенки ее широко распахнутых глаз, мне было приятно. И необычно. Я тоже больше не прятал свое лицо в ее волосах, не отводил глаз. Из меланхолической женщины Ирина на глазах превращалась в страстную, чертовски нежную и соблазнительную любовницу. Ее пылающее лицо будто освещалось изнутри мягким розовым светом, маленький рот приоткрылся, влажные белые зубы прихватили нижнюю розовую губу. Лицо ее стало прекрасным. А потом она вдруг закричала. И это был мучительный и вместе с тем ликующий крик торжества и полного счастья. Обессиленная, с золотыми рассыпавшимися волосами и посветлевшими глазами, она раскинулась на спине. Я, тоже обессиленный, оглушенный, уткнулся лицом в ее часто вздымающуюся грудь и закрыл глаза. Во мне все еще звенел ее ликующий пронзительный крик.
Я лежал на тахте с «Литературной» в руках. С полосы с хитрым прищуром смотрел на меня Осип Маркович Осинский. Снимок десятилетней давности, когда он еще был с волосами на голове. Снят в джемпере, лицо благодушное, улыбчивое. Я уже не раз встречал этот снимок в книгах, газетах. Да и другие поэты и прозаики помещали полюбившиеся им фотографии в своих книгах по нескольку раз. Например, Олежка Боровой, наш секретарь Союза, повсюду пихал свою фотографию, где он был запечатлен лет двадцать назад. Кудрявый, с чуть наклоненной головой и наивными глазами ребенка. Этакий симпатяга. Тюпа. Я как-то попенял ему, мол, зачем обманывать читателей? Ты сейчас совсем другой, ничего общего не имеешь с портретом своей далекой юности. Боровой рассмеялся и сказал, что ему нравится эта фотография, почитателям — тоже. Особенно почитательницам... Правда, я не был уверен, что у такого слабого поэта могут быть читатели...
Осинский тоже мало походил на фотографию, опубликованную над огромной статьей о нем. Тут он прямо-таки излучает доброту, прищуренные глаза его смотрят умно, на толстых вывернутых губах задумчивая улыбка. На самом деле Осип Маркович недобрый человек, мстительный и, пожалуй, самый хитрый интриган, каких я когда-либо встречал в своей жизни.
Мне он мстил за мои выступления против него вот уже больше десяти лет. Настраивал против меня издателей, критиков, партийных работников и даже библиотекарей. То же самое делали и его приятели: Тарасов, Окаемов, Беленький. Об этом я узнавал от знакомых литераторов, в том числе и от Мишки Китайца. Вот только читателей настроить против меня им было трудно, хотя, уверен, рано или поздно Осинский уговорит какого-нибудь беспринципного критика из своей «команды» опубликовать на меня пасквиль в газете или журнале. Врага я себе нажил могучего, такой будет мстить до самой смерти, да и по наследству передаст ненависть своим соратникам...
Роста Осинский невысокого, квадратный, Виктор Кирьяков довольно метко назвал его «кубариком». Лицо незапоминающееся, седые клочковатые волосы едва прикрывали плешь, рот широкий, губастый. Улыбался он редко, а если и появлялась на его невыразительном лице усмешка, то она была презрительной, а вот небольшие карие глаза — умные, цепкие. Выступал на собраниях Осип Маркович редко и только по делу, не говорил, а цедил слова негромко, лениво, тем не менее слушали внимательно, иногда аплодировали. Еще бы! Три четверти присутствующих в зале — это его сторонники. Так называемая команда Осинского, именуемая у нас групповщиной.
— ...стремился к гармонии, — продолжал я. — Семья — это гармония. А так, как сейчас живем ты и я, — это ненормально.
— Настоящая семья, может, и гармония, но много ли ты знаешь счастливых семей? Я, например, нет.
— Если все современные женщины думают, как ты... — поддел я, — тогда семья и не может быть прочной. Семью нужно беречь, как древние берегли огонь в очаге. Быть свободной от семьи, детей — это еще не свобода. Скорее, иллюзия свободы. Самообман!
Она долго молчала, откинувшись на подушку и глядя в высокий потолок. Теперь я гладил ее волосы, мои пальцы гуляли по ее щеке, высокой шее, упругой груди. И снова во мне поднималось желание. Что бы она там ни говорила, а я с ней теперь не расстанусь. Конечно, я понимал, что наша близость может еще ничего не значить для Ирины. Может, наша сегодняшняя встреча — это награда мне за долготерпение и уважительное отношение к ней? Это иллюзия, что близость с женщиной делает мужчину господином. Ведь мы привыкли считать, что, переспав с женщиной, мы одержали победу над ней. Но на сороковом году своей жизни я уже понял, что еще неизвестно, кто победил. Бывает и так: то, что нам кажется бесспорной победой, на самом деле — поражение. И побеждает чаще всего женщина...
Кстати, за редким исключением, жены даже великих людей в быту относились к ним, как к своим рабам, считали их своей собственностью. Они-то знали истинную цену своему супругу и оценивали его чисто по-женски, порой не прощая слабостей, недостатков, которые присущи и великим людям. И будучи властителем умов большинства человечества, великий человек был для жены обыкновенным мужчиной, всемирная слава которого даже раздражала иных подруг жизни... Но были и такие, особенно в писательской среде, которые после смерти мужа снимали с его популярности пенки — гонорары, организовывали переиздания, участвовали в воспоминаниях современников и сами писали мемуары, приписывая и себе его успехи и заслуги на ниве литературы.
Взять хотя бы наши отношения: не она просит меня взять ее в жены, а я умоляю ее стать моей женой. Как меняются времена! Бедная Лиза Карамзина, узнав, что любимый обманул ее, бросилась в пруд, а теперь женщины запросто бросают своих любовников. И гораздо чаще, чем те их. Бывало, отдавшись до свадьбы мужчине, девушка только и думает о том, как бы поскорее за него выйти замуж. А теперь чаще всего свадьбу устраивают, когда дитя вот-вот появится на свет... Отдаться даже не по любви мужчине молоденькой девчонке — это не огромное событие в ее жизни, а так, небольшое приключение, которое никого ни к чему не обязывает...
В старину благородные мужчины, соблазнив девушку, вступали с ней в брак. Будь он князем, а она прислугой. Это считалось в порядке вещей. Лев Николаевич Толстой талантливо написал об этом чувстве ответственности в своем знаменитом романе «Воскресение».
Не надо было мне ей делать предложение, она просто не готова еще к этому. У женщины свой ум, свои чувства, порой совсем отличные от мужских. И свои жизненные принципы. Иная женщина подсознательно подстраивается, как сложный музыкальный инструмент, под мысли и чувства мужчины, которого не хочет потерять. И умело играет на этом. Это и называется «они понимают друг друга с полуслова», или еще проще — «муж и жена — одна сатана!»
Ирина не хочет подстраиваться под меня. У нее, слава Богу, уже есть кой-какой жизненный опыт. Для нее, очевидно, выйти замуж — не проблема. Александр Ильич Толстых, наверное, готов бросить жену, детей, лишь бы жениться на Ветровой. Очень уж смотрит на нее влюбленно. И действует, в отличие от меня, тоньше, осторожнее!
— Андрей, ты у меня первый мужчина после Крысина... — наконец проговорила она, не глядя на меня.
— А Толстых? — перебил я.
— ...и мне было сегодня удивительно хорошо с тобой, — проигнорировав мою реплику, продолжала она. — Ведь Крысин, я думала, убил во мне уважение к мужчине... Отвратил, что ли. Но давай больше не будем говорить о замужестве, ладно? Мое неудачное замужество оставило слишком глубокую рану в душе. Я возненавидела всех мужчин! Я понимаю, ты совсем другой, вас даже сравнивать нелепо...
— С кем? — снова задал я неумный вопрос. — С Крысиным или с хомячком Толстых?
— Хомячком? — без улыбки переспросила она.
— Тебе почему-то везло на грызунов... — ядовито прибавил я. Все-таки проклятая ревность давала о себе знать! Я уже давно заметил, что тотчас после близости с женщиной, иногда блаженно тупею. Но зачем я ее злю? Задаю дурацкие вопросы? Но Александр Ильич и впрямь чем-то напоминает холеного, сытого хомячка. В этой своей замшевой шапочке. Однако Ирина оказалась умнее меня, она никак не отреагировала на мою реплику.
— Я, наверное, должна привыкнуть к тебе, Андрей, — мягко сказала она. — Ты, конечно, другой... Ни на кого не похожий. И сравнения тебе приходят на ум странные: Толстых совсем не похож на этого... хомячка.
Я ничего не ответил: мои мысли приняли другой оборот: рядом со мной лежит чудесная женщина, она моя, может, у меня такая впервые, а я чего-то требую от нее, возражаю, спорю...
Ирина снова охотно откликнулась на мои ласки. И снова я заметил, как растворяюсь в ее бездонных, как само небо, синих глазах. И почему она не закрывает их, как другие? Впрочем, хотя она и смотрит в упор, скорее всего, не видит меня. Наблюдать, как меняются оттенки ее широко распахнутых глаз, мне было приятно. И необычно. Я тоже больше не прятал свое лицо в ее волосах, не отводил глаз. Из меланхолической женщины Ирина на глазах превращалась в страстную, чертовски нежную и соблазнительную любовницу. Ее пылающее лицо будто освещалось изнутри мягким розовым светом, маленький рот приоткрылся, влажные белые зубы прихватили нижнюю розовую губу. Лицо ее стало прекрасным. А потом она вдруг закричала. И это был мучительный и вместе с тем ликующий крик торжества и полного счастья. Обессиленная, с золотыми рассыпавшимися волосами и посветлевшими глазами, она раскинулась на спине. Я, тоже обессиленный, оглушенный, уткнулся лицом в ее часто вздымающуюся грудь и закрыл глаза. Во мне все еще звенел ее ликующий пронзительный крик.
Я лежал на тахте с «Литературной» в руках. С полосы с хитрым прищуром смотрел на меня Осип Маркович Осинский. Снимок десятилетней давности, когда он еще был с волосами на голове. Снят в джемпере, лицо благодушное, улыбчивое. Я уже не раз встречал этот снимок в книгах, газетах. Да и другие поэты и прозаики помещали полюбившиеся им фотографии в своих книгах по нескольку раз. Например, Олежка Боровой, наш секретарь Союза, повсюду пихал свою фотографию, где он был запечатлен лет двадцать назад. Кудрявый, с чуть наклоненной головой и наивными глазами ребенка. Этакий симпатяга. Тюпа. Я как-то попенял ему, мол, зачем обманывать читателей? Ты сейчас совсем другой, ничего общего не имеешь с портретом своей далекой юности. Боровой рассмеялся и сказал, что ему нравится эта фотография, почитателям — тоже. Особенно почитательницам... Правда, я не был уверен, что у такого слабого поэта могут быть читатели...
Осинский тоже мало походил на фотографию, опубликованную над огромной статьей о нем. Тут он прямо-таки излучает доброту, прищуренные глаза его смотрят умно, на толстых вывернутых губах задумчивая улыбка. На самом деле Осип Маркович недобрый человек, мстительный и, пожалуй, самый хитрый интриган, каких я когда-либо встречал в своей жизни.
Мне он мстил за мои выступления против него вот уже больше десяти лет. Настраивал против меня издателей, критиков, партийных работников и даже библиотекарей. То же самое делали и его приятели: Тарасов, Окаемов, Беленький. Об этом я узнавал от знакомых литераторов, в том числе и от Мишки Китайца. Вот только читателей настроить против меня им было трудно, хотя, уверен, рано или поздно Осинский уговорит какого-нибудь беспринципного критика из своей «команды» опубликовать на меня пасквиль в газете или журнале. Врага я себе нажил могучего, такой будет мстить до самой смерти, да и по наследству передаст ненависть своим соратникам...
Роста Осинский невысокого, квадратный, Виктор Кирьяков довольно метко назвал его «кубариком». Лицо незапоминающееся, седые клочковатые волосы едва прикрывали плешь, рот широкий, губастый. Улыбался он редко, а если и появлялась на его невыразительном лице усмешка, то она была презрительной, а вот небольшие карие глаза — умные, цепкие. Выступал на собраниях Осип Маркович редко и только по делу, не говорил, а цедил слова негромко, лениво, тем не менее слушали внимательно, иногда аплодировали. Еще бы! Три четверти присутствующих в зале — это его сторонники. Так называемая команда Осинского, именуемая у нас групповщиной.