Почти во всех указах об извете подтверждалось, что изветчика ждут награда, поощрение. Так было принято с давних пор. В наказе воеводе Кузнецка (1625 г.) сказано: «Кто на кого скажет какое воровство или измену, и сыщется допряма, и государь тех людей пожалует, и животы и вотчины (преступников. — Е.А.) пожалует им, кто на кого какую измену и воровство доведет» (104-3, 219). Так же было и в конце XVII в. В наказах воеводам говорилось, что они обязаны поощрять изветчиков государевым жалованьем — деньгами и сукнами, а также и «вотчины и животы тех изменников отдавать тем же людем, кто на них в правду доведет» (587-3, 1579, 1594).
В первой половине XVIII в. объявленная награда за доведенный донос составляла 3, 5, 10 и более рублей, а для служащих означала и повышение в чине или по должности. Резолюцию о поощрении солдата Ивана Дулова, доведшего извет на своего товарища Щербакова, можно считать типичной: «Написать из салдат с капралы и выдать Ея и.в. жалованья денег десять рублей из Канцелярии тайных дел» (10, 122; 89, 716). В случаях же исключительных связанных с раскрытием важного государственного преступления, сумма награды резко увеличивалась и доносчик мог получить свободу (если он был крепостной или арестант), конфискованное поместье преступника, различные щедрые торговые льготы и привилегии. В одних — ординарных — случаях чиновники исходили из сложившейся наградной практики, в других же случаях — неординарных — награду называл сам государь.
По-видимому, как только появился извет, так сразу же возник и «ложный извет» («недельный», «бездельный»). Типичный пример. В 1730 г. арестовывали набедокурившего солдата Пузанова, он «повалился на землю и под караул не пошел, а сказал в пьянстве, что есть за ним Ея и.в. слово и дело». На следствии же оказалось, что никакого «Слова и дела» за ним нет и не было. Это и есть состояние «ложного извета». В том же году солдат Александр Данилов был приговорен к шпицрутенам за троекратный побег из роты, воровство, дважды сказанное ложное «Слово и дело» и за «оболгание флагманов и высокого генералитета». Перед экзекуцией он вновь, уже в третий раз, кричал «Слово и дело» и показал на адмирала Синявина и его брата в говорении ими «между собой непристойных слов». На допросе же в Тайной канцелярии он признался, что никаких противозаконных разговоров между братьями Синявиными он не слышал, «а Слово и дело сказал он, убоясь гоняния спиц-рутен» (8–1, 114).
В 1734 г. солдат Иван Духов, «как ево за некоторую малую продерзость при роте вознамерились штрафовать, говорил, что есть за ним Ея и.в. дело и слою», после чего Духов был послан под караулом в Тайную канцелярию (51, 3). Подобными случаями пестрит история политического сыска XVIII в.
Можно выделить несколько типов ложного извета К первому относится упомянутый выше извет преступников, которые «извещали, отбывая розыску в воровствах, в которых их держали», или «мыслили, чтоб тем криком отбыть розыску», были и другие объяснения: доносил, «нестерпя в воровствах своих розысков» или «избывая каторжных работ» (8–1, 112 об., 118, 325). Словом, как отмечалось в указе 1723 г., колодники «употребляют оное Слово, избывая от виселицы и прочих штрафов». О том же из Сибири в 1724 г. писал управляющий заводами Виллим Геннин, который страдал от непрестанных доносов ссыльных на него, хотя было ясно, что изветы преступники подают, «употребляя себе место лекарства… от смерти и ссылки» (587-7, 4308; 205, 225).
Однако люди шли на ложный извет и для того, чтобы добиться хотя бы какого-нибудь решения своего дела, настоять на его пересмотре, привлечь к себе внимание. Иван Желябужский упоминает весьма экзотический случай ложного извета. В 1697 г. в Кремле «закричал мужик караул и сказал за собой Государево слово». Никакого Слова за ним не было. Это был первый русский воздухоплаватель, который на допросе в Стрелецком приказе сказал, что, «сделав крыле, станет летать как журавль» и поэтому просил денег на изготовление слюдяных крыльев. Однако испытание летательного аппарата в присутствии И.Б. Троекурова закончилось неудачей, и «боярин на него кручинился и тот мужик бил челом», сказал, что слюдяные крылья тяжелы и нужно сделать кожаные, но потом «и на тех не полетел», за что его пороли, а потом у него в счет потраченных на его замысел денег отписали в казну имущество (290, 224–225).
Особенно част был так называемый «дурной извет» во время ссор, драк, побоев. Следователи довольно быстро определяли, что за сказанным под пьяную руку изветом ничего не стоит. Протрезвевший гуляка или драчун с ужасом узнавал от окружающих, что он арестован как изветчик важного государственного преступления. «Дурные изветы» были явлением массовым, и ко времени создания Уложения 1649 г. обилие их заставило законодателей внести во 2-ю главу статью 14: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать Государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними Государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово, избывая от кого побои или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, отдать тому, чей он человек». Кроме того, кричание «Слова и дела» было симптомом белой горячки. Многочисленные дела о находившихся почти постоянно в таком состоянии лейб-компанцев Елизаветы Петровны — яркое свидетельство тому (541, 348–350).
Хотя все понимали, что подобные изветы обычно «бездельны», «неосновательны», игнорировать их было невозможно. Выведенного к эшафоту и кричавшего там «Слово и дело» преступника уводили с площади, после чего начиналось расследование по этому извету. Это был единственный способ узнать, является ли донос преступника правдивым. В момент объявления преступником «Слова и дела» на эшафоте закон был всегда на его стороне — ведь изветчик мог унести в могилу важные сведения о нераскрытом государственном преступлении. В итоге у приговоренного к смерти появлялась порой призрачная возможность с помощью извета оттянуть на некоторое время казнь и заставить власти проверять его извет. Иногда же за счет доноса на другого, подчас невинного человека преступник-изветчик стремился спасти свою жизнь, облегчить свою участь.
В 1728 г. дьячок Иван Гурьев, сидевший в тюрьме в ожидании отправки в Сибирь за старые преступления, донес о «важном деле» на своего сокамерника — бывшего дьякона и как доказательство предъявил письмо, якобы выпавшее из одежды дьякона. Письмо это было оценено как «возмутительное воровское». Но следователи легко установили, что дьячок попросил дьякона написать несколько вполне нейтральных строк на листе бумаги, к которому затем подклеил им самим же написанные «возмутительные» слова. Сделал это он, как показал на допросе, «после розысков за воровство… и послан был в острог, и стал мыслить, как бы ему написать какое ни есть писмо, чем бы ему от ссылки свободитца, а судьи-де их, колодников, держат за караулом многое время, а кроме того иного никакова непотребства за вышними господами и ни за кем не знает». Приговор дьячку был суров: за написание «воровского злоумышленного возмутительного письма» и зато, что он «желал тем воровским умыслом привесть постороннего невинно к смертной казни… казнить смертью — четвертовать» (575, 128, 131).
Одним из самых известных случаев извета перед казнью стало объявление «Слова и дела» братом Степана Разина Фролом у эшафота в день казни 6 июня 1671 г. Как писал иностранный наблюдатель, Фрол, «придя на место казни, крикнул, что знает он Слово государево — так говорят, когда намереваются открыть тайну, которая может быть объявлена лишь самому царю. Когда спросили, что он имеет сказать, Фролка ответил, что про то никому нельзя сказать, кроме государя. По той причине казнь отложили, и есть слух, будто открыл он место, где брат его, Стенька, зарыл в землю клад». На самом же деле Фрол Разин утверждал, что на предварительном следствии он якобы запамятовал о спрятанных в засмоленном кувшине «воровских письмах» Разина на острове посредине Дона, под вербой, «а та верба крива посередке». Выдумка эта помогла оттянуть казнь на пять лет — Фрола Разина казнили лишь весной 1676 г. (306, 115, 125–126). Попытки запугать следователей, избежать казни и, как писали в указах того времени, «продолжить живот свой» (587-10, 7390) с помощью ложного извета известны и пятьдесят, и сто лет спустя после истории Разина. Об одном таком типичном случае мы читаем в делах 1729 г. о некоем Иване Молоствове, который «за многие разбои и смертное убийство и пожеги сужден к смертной казни, а при экзекуции сказал за собою Государево слово по второму пункту, которое он знает пятой год» (29, 49 об.). Пойманный в Москве в 1762 г. дезертир Кондратий Чемарзов, обвиненный в 23 разбоях, объявил за собой «Слово и дело» «по первому пункту» и на допросе показал на чиновников военного суда в говорении «непристойных слов». На пытке же он сознался, что сделал это, чтобы избежать перевода в Сыскной приказ — тогдашнюю московскую уголовную полицию (83, 22 об.).
Донос, подчас надуманный и лживый, благодаря особенностям розыска или физической крепости изветчика, иногда вполне удавался. В 1730 г. приговоренный Савва Фролов донес на своего товарища по несчастью — колодника Пузанова, который якобы говорил, что императора Петра II нужно бить кнутом. Доносчик сумел «довести» свой явно надуманный донос, и в итоге последовал новый приговор о Фролове, который «за оный правой донос, вместо смертной казни, бит кнутом и с вырезанием ноздрей сослан в Сибирь, на Аргунь, в вечную работу» (8–1, 120). В мае 1752 г. в Одоеве работник Анисим Пронин был приведен в воеводскую канцелярию на допрос. Ему грозило наказание за зверское избиение солдатского сына Ефрема Булгакова. Перед лицом воеводы Ивана Языкова он заявил за собой «Великое Ея и.в. слово и дело» и сказал: «Знаю я за собою Государево слово и дело и знаю великую важность за калужскими купцами Иваном Григорьевым Торубаевым, да Михаилом Евсеевым Золотаревым. Во всем том могу я доказать в Канцелярии тайных розыскных дел. Покажу о том словесно, так как грамоте не учен и писать не умею». Оба названных изветчиком купца были людьми состоятельными, и воевода Языков сильно перепугался. Он арестовал Торубаева и Золотарева и дал приказ готовить всех троих к отправке в Москву. Однако на следующий день изветчик Пронин вдруг изменил свои показания: «Кричал я намедни Ея и.в. слово и дело и показал великую важность за калужскими купцами… Торубаевым и… Золотаревым напрасно (т. е. ложно. — Е.А.), себя охраняя — показал все за тем, чтобы от наказания (за избиение Булгакова. — Е.А.) отойти… имел я большую опаску в наказании зато мое озорничество».
И далее Пронин простодушно объяснял, как он с помощью ложного извета думал улизнуть от кнута или тюрьмы: «Ведомо было мне, коли скажу я Государево слово и дело на оных Торубаева и Золотарева, [то] отошлют меня в Калужскую провинциальную канцелярию, а там Иван Григорьевич Тору-баев слово за меня замолвит и как господа присутствующие Калужской провинциальной канцелярии весьма к милости [ему] склонны, то меня, по его слову, да и по ходатайству М ихаила Евсеевича Золотарева, от всякого истязания ослобонят. Все то я имел в своем уповании, когда кричал Ея и.в. слово и дело. А как стало теперь мне известно, что пошлют меня не в Калужскую провинциальную канцелярию, а в Московскую контору Тайной розыскной канцелярии, то винюсь я перед вами и по присяжной своей должности показываю вам, что то Государево слово и дело кричал я напрасно и ни за собою, ни за Иваном Григорьевичем, ни за Михаилом Евсеевичем никакого дела великой важности не знаю». Итак, мы видим, что изветчик рассчитывал на могущество тех, на кого он донес. Он полагал, что влиятельные в Калуге Торубаев и Золотарев, спасая себя от расследования, уговорят «весьма к милости склонных» калужских чиновников замять дело и тем самым вылезут из ямы, выкопанной для них Прониным, и вытащат самого изветчика. Такой изощренный и рискованный выход, как показали последующие события, не был так уж нереален. Дело в том, что после отказа Пронина от доноса воевода Языков решил все-таки послать изветчика вместе с арестованными купцами в Москву. Он написал в Контору Тайной канцелярии соответствующее доношение, но потом вдруг передумал и приказал выпустить купцов на волю, а Пронина наказать плетьми и выслать в город Лихвин, откуда тот был родом (277, 323–325). Как мы видим, если не «калужский», то уж «одоевский» вариант Пронина все-таки удался. Как купцы сумели убедить воеводу закрыть дело, так и недошедшее до Москвы, мы вряд ли узнаем.
Проблема «бездельного извета» не только на следствии, но и вообще в работе политического сыска — тема многих постановлений власти. Уже согласно статьям 12–14 2-й главы Уложения 1649 г. ложных изветчиков (из крепостных) ждало суровое наказание кнутом. Донос во время следствия, как и во время казни, для политического сыска был настоящей проблемой и при Петре I. 22 января 1724 г. Петр I распорядился такому изветчику даже правый донос «в службу не ставить» и судить его «чего [он] достоин». Но в тот же день царь дополнил этот указ другим, более гибким: при расследовании дела преступника-доносчика извет его следовало отложить, «пока тот розыск окончают, а потом следовать его доношение», и таким доносчикам «наказания… отнюдь не чинить прежде решения тех дел» (589-7, 4434, 4435; 193, 405).
В июле 1726 г. Екатерина I подписала указ, согласно которому преступников, кричавших «Слово и дело», надлежало уже в губернских и провинциальных городах подвергать пытке, чтобы наверняка узнать, «не напрасно ль они те слова затеяли, отбывая в своих воровствах пыток и смертной казни». И только тогда, когда с «указанных пыток в тех своих словах (т. е. в извете. — Е.А.) утвердятца, таких, не розыскивая о том более, отсылать в Преображенский приказ или в Тайную канцелярию за крепким караулом» (633-55, 420). Указ 1726 г. был уточнен в 1730 г. В этом указе, как уже сказано выше, шла речь не только о новой трактовке состава государственных преступлений, но и о ложном извете преступников, находившихся в тюрьме и на каторге. В указе подтверждалось, что государственная власть безусловно поощряет доносы «по первым двум пунктам», однако законодатель с укоризной отмечал, что многие преступники «сказывают за собою Наше Слово и дело по вышеписанным первым двум пунктам, и для того из дальних губерний и провинций присылаются к Москве в Сенат, и до подлинного делу окончания, многие чинятся розыски и пытки, где и невинные [по] оговорам их напрасно претерпевают». Авторы указа пытаются если не полностью предотвратить ложные доносы, то хотя бы уменьшить их число. Для этого, во-первых, они установили срок объявления Слова и дела (1–3 дня). Более поздний донос признавали уже недействительным, ложным. Во-вторых, местные власти получали большие, чем раньше, права в расследовании изветов колодников и каторжников, которых больше всего подозревали в ложном «Слове». Таких людей следовало «прежде пытать, не напрасно ли они то затевают, отбывая своего воровства», и если с трех пыток они не подтвердят своих исходных изветных показаний, то их надлежало беспощадно казнить лишь «за тот ложный и затейный донос». Одновременно указ категорически запрещал верить доносам преступников, которые «приговорены будут к смерти и посажены в покаянную или при самой экзекуции станут сказывать Слово и дело» (199, 532–534).
Указом 15 февраля 1733 г. норма указа 1730 г. была подтверждена Верноподданные поощрялись на доносительство, но при этом их предупреждали, чтобы «имели в том крепкую осторожность» и доносили бы только «самую истину, не примешивая к тому от себя ничего» (589-9, 6325). На ту же тему появлялись указы в 1751, 1752, 1762-м и других годах (589-13, 9899; 589-14, 10458; 589-15, 11539). Однако, несмотря на многократные предупреждения, ложное доносительство было очень распространено. Да и немудрено: борясь с ложными доносами, государство активно поощряло доносы вообще. Поощрительные указы более многочисленны, чем указы — предупреждения ложных доносов Сфера доносительства была поистине безгранична В XVIII в. институт доносов, как и в XVII в., оставался самым надежным «инструментом» контроля за исполнением законов власти. На награждение задонос могли рассчитывать самые разные доносчики. Они извещали обо всем: о воровстве и разбое (указ 1724 г.), о корчемщиках (указы 1733 и 1754 гг.), об утаенных во время переписи душах мужского пола (указ 1745 г.), о нарушителях монополии на юфть, щетину, соль (указы 1751 и 1752 гг.), о торговцах золотом в неположенных местах (1746 г.), о тайных продавцах ядов (1758 г.), о контрабандистах (указ 1760 г.) И т. д. и т. п. (589-8, 4533; 589-9, 6950, 589-12, 9229; 9304; 589-14, 10010; 589-14, 102889; 589-15, 10851, 11539).
К 1720-м гг., когда государство отчаянно нуждалось в деньгах и поэтому активно поощряло рудознатство, возросло количество доносов, авторы которых ловко отзывались на злобу дня. Перед следователями являлись доносчики, готовые тотчас провести к тем местам, где закопаны клады Александра Македонского и Дария Персидского, сокровища разбойника Кудеяра, где стоят лишь присыпанные землей чаны с золотом и серебром, которые сразу же обогатят пустую казну (324, 956). Если такой «рудознатец» говорил: «Мне явися ангел Божий во сне и, водя мя, показуя мне место», то, как с ним поступать, знали даже канцелярские сторожа — в монастырь, «до исправления ума». Иначе обстояло дело с ворами, которые под пытками или перед казнью, вместо того чтобы покаяться, кричали «Слово и дело», а потом заявляли, что знают, где находятся целые золотые россыпи. Порой они даже предъявляли образцы какой-то породы и говорили, что это и есть найденное ими серебро, столь нужное Отечеству. В этих случаях власти боялись отправить на тот свет человека, от которого зависела финансовая независимость государства Но случаи с такими проходимцами были так многочисленны, что в 1724 г. Сенат принял особый закон о ворах и разбойниках — ложных рудознатных изветчиках. Указ появился на свет после случая, происшедшего в Перми с вором Сергеем Моторыгиным, с характерной кличкой Безрудный. Во время пыток о трех совершенных им разбоях и татьбе Безрудный вдруг заявил за собой «Государево слово», а затем на допросе утверждал, что «знает в Тобольском уезде серебряную руду и показал… мелкий камень, из которого ничего не явилось». Далее в указе сказано о массовости такого вида преступлений и уловках преступников: «Ныне таких воров умножилось, что приискав руды прежде, пойдет на разбой в той надежде, что, хотя и поймают, то может тем от смерти избавитца. Другие берут в дом руды для охранения себя или детей своих от салдацкой службы; некоторые ж воры затевают напрасно и сказывают руды в дальних местах, чтоб можно уйтить и время продолжить, из чего происходит в проездах убыток, а в делах помешательство, труд и страх. А с пытки ж оной вор (Моторыгин. — Е.А.) винился, что кусок чюгуна из того камня прежде воровства зашил у кафтана и объявил за серебро, хотя тем избавитца от смерти». С тех пор Сенат запретил верить рудознатцам, которые объявляли о своих открытиях только тогда, когда их ловили на воровстве или забривали в рекруты, о подлинных же находках руд нужно доносить «заблаговременно, без всякой утайки» в ожидании награды от царя (537-2, 432–434).
Расследование ложного доноса требовало от следователей опыта и особого знания людей. Они должны были понимать возможные побудительные мотивы, двигавшие ложным доносчиком, учитывать различные обстоятельства самого дела. Привлекает внимание оригинальное заочное исследование Сенатом дела по доносу, начатого в Одоеве в 1762 г. В местной воеводской канцелярии содержали несколько колодников: изветчик Соловьев, двое свидетелей и ответчик Василий Ерыгин, который обвинялся изветчиком в произнесении «непристойных слов», причем свидетели (поп и дьячок) подтвердили факт преступления, хотя сам ответчик вины за собой не признавал. Обо всем этом воевода рапортовал в Сенат. Генерал-прокурор А.И. Глебов в ответ распорядился: изветчика и свидетелей выпустить на свободу, а Ерыгина допросить, и если он признает свою вину, то сечь преступника плетьми и освободить. Если же, отмечалось в указе, Ерыгин «запрется в тех словах и объявит на доносителя или попа или дьячка какую ссору или злобу, то, не учиня ему объявленного наказания, донести о том ему, генерал-прокурору». После того как воевода ответил, что Ерыгин по-прежнему в преступлении своем не винится, но на доносчика Соловьева и свидетелей «никакой ссоры и злобы не имеет», Глебов приказал Ерыгина, не добиваясь от него раскаяния, высечь и отпустить на все четыре стороны. Проследим логику генерал-прокурора: «Несмотря на то, что Ерыгин заперся, он, без сомнения, виноват и слова такие произносил», тогда как изветчик показал правду, ибо «ежели б он, Ерыгин, тех слов не говорил, то оному человеку Соловьеву с товарищи о том на него, Ерыгина, и показывать было не для чего». О причинах «запирательства» Ерыгина в указе сказано вполне определенно: «Он, Ерыгин, в говорении оных слов запирается, отбывая за то себе надлежащее наказание», что вполне естественно (377, 330–331). Задавая ранее воеводе вопрос о том, показывал ли ответчик на доносителя и свидетелей какую ссору или «злобу», Глебов тем самым заочно проверял верность показаний изветчика. Построения генерал-прокурора были весьма логичны и даже изящны. Если сам пострадавший от извета ответчик Ерыгин добровольно утверждает, что между ним и изветчиком Соловьевым, а также свидетелями нет «никакой ссоры или злобы», то значит, что донос на Ерыгина не был ложным. Напротив того, если бы Ерыгин сообщил, что он с доносчиком находится в ссоре, то здесь уже можно подозревать ложный извет, сделанный Соловьевым «по ссоре или злобе» с каким-то корыстным умыслом на ответчика. Но поскольку этого не было, Ерыгина надлежит считать виновным по существу дела и даже без признания им преступления примерно наказать.
Только выяснив причины доноса и составив из фактов жесткую логическую цепь, следователи могли с уверенностью сказать об истинности или ложности доноса. В 1727 г. симбирский посадский Алексей Беляев, обвиненный собственной женой и ее братом Мурашовым в богохульстве, был спасен от сожжения заживо только потому, что Синод потребовал от Юстиц-коллегии проверить два, указанных Беляевым в свою защиту обстоятельства. Во-первых, накануне появления доноса он подал в консисторию челобитную на свою жену, уличенную им в измене. Беляев утверждал, что его неверная супруга, спасаясь от несомненного наказания и публичного позора, ложно оговорила его. Во-вторых, Беляев был убежден, что брат жены вошел с ней в сговор из-за корысти — он не хотел отдавать ему, Беляеву, давний долг. Только после того, как Юстиц-коллегия навела необходимые справки и факты, указанные Беляевым, подтвердились, ответчик был выпущен на волю, а на Мурашова завели дело как «о лживом доносителе и… коварственном затейщике». Жену же изменницу наказали. Итог процесса Беляева только по счастливому стечению обстоятельств оказался для него так удачен — ведь на допросах в губернской канцелярии под пытками он признался в чудовищном богохульстве и тем самым подтвердил возведенный на него ложный извет. Лишь через четыре года сидения в тюрьме он вышел на свободу (730, 281). Многие же другие ответчики оказывались в худшем положении — по ложному доносу преступников, завистников, недоброжелателей они попадали в застенок и, не выдержав (как и Беляев) пыток, признавались в преступлениях, которых не совершали, и потом оказывались в ссылке или на эшафоте. Случай Беляева привлек внимание властей жестокостью вынесенного человеку приговора, что требовало убедительных доказательств его вины в богохульстве. Но так было не везде и не всегда Обычно следователи Тайной канцелярии не занимались исследованием тонкостей ложных доносов и не выявляли подлинные факты. Делалось это по разным причинам. Подобных дел о ложных и правдивых доносах было множество, пытка считалась главным средством достижения истины; никто не издавал по каждому делу (как было в случае с Беляевым) особого указа об особо тщательном расследовании; у ответчика в нужный момент не оказывалось влиятельных или богатых ходатаев, просивших тщательнее изучить дело их подзащитных; сам изветчик мог дать следователям взятку. Наконец, если ответчик, к своему несчастью, оказывался в чем-то другом подозрителен (например, ранее судим и наказан, не ходил на исповедь и т. д.), то его дело никто детально не изучал. В итоге дело рассматривали быстро, небрежно, и затем следовал приговор, подчас несправедливый и поспешный.
Бесспорно изначально ложным изветом считался извет не по «первым двум пунктам». Если донос по бывшему «третьему пункту» о похищении казенного интереса еще принимали к расследованию, то доносчиков по общеуголовным делам, объявлявших о них с помощью «Слова и дела», наказывали сурово, как ложных изветчиков. Приведу один из типичных примеров. В 1753 г. кричал «Слово и дело» матрос корабля «Иоанн Златоуст» Федор Попов, который на допросе в Адмиралтействе утверждал, что «то Слово и дело знает за собою по первому пункту». В Тайной канцелярии, куца его отправили, он признался, что 16 лет до этого он, посадский Тамбова, жил с женой и своим братом Никифором, и как-то раз «застал он, Попов, брата своего Никифора на той жене своей, которой с оною женою ево чинил блуд и, зарезав того брата своего, он, Попов из оного города Тамбова бежал… И того ради, вздумал он, Попов ныне, чтоб ему об той вине принести повинную», поэтому он и решил кричать «Слово и дело», чтобы «та вина его была явна и в том ему без покаяния не умереть». А.И. Шувалов вынес приговор: «Ему, Попову, для оного Слова и дела по первому пункту сказывать за собою не подлежало, ибо то ево показание к Слову и делу, а особливо к первому пункту нимало не касаетца, а надлежало было ему, Попову, о том объявить просто в Адмиралтейскую коллегию, того ради, за ложное им, Поповым за собою Слово и дело по первому пункту сказанье… учинить наказанье — гонять спиц-рутены по разсмотрению Адмиралтейской коллегии» (70, 5–7).
Была еще одна важная (нередко — важнейшая) причина, которая гнала людей доносить друг на друга — это угроза стать самому неизветчиком, то есть недоносчиком. Оказаться неизветчиком было страшнее, чем стать ложным изветчиком. Согласно законам неизветчик признавался фактически соучастником государственного преступления. Об этом ясно говорили многие статьи Уложения 1649 г., и прежде всего его статья 19 2-й главы: «А будет кто сведав, или услыша на Царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл, а Государю и его государевым бояром, и ближним людем, а в городех воеводам, и приказным людем, про то не известит, а Государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и за то казнити смертию безо всякия пощады».
В число первых неизветчиков попадали, как уже отмечалось выше, ближайшие родственники преступника, особенно когда преступление состояло в побеге за границу. В Уложении об этом сказано: «А будет кто изменит, а после его в Московском государьстве останутся отец или мати, или братья родные, или неродные, или дядья, или иной кто его роду, а жил он с ними вместе, и животы, и вотчины у них были вопче — и про такова изменника сыскивати всякими сыски накрепко, отец и мати, и род его про ту измену ведали ли. Да будет сыщется допряма, что они про измену ведали, и их казнити смертию же, и вотчины, и поместья их, и животы взята на государя». Такая же судьба ждала и знавших о побеге жену и детей изменника Правда, Уложение предусматривало, что если родственники не знали о готовящейся измене, то их освобождали от наказания за соучастие. Однако особенность тогдашнего сыска состояла в том, что этим родственникам предстояло (при отсутствии презумпции невиновности), нередко под пытками, доказать свою непричастность к подготовке и совершению преступления. А это удавалось не каждому.
В Петровскую эпоху проблема неизвета заняла особое место в законодательстве. Признание извета обязательным и материально поощряемым патриотическим поступком верноподданного сопровождалось непременными угрозами: те, кто «уведав… не известят, а последи чем освидетельствуется, и тем утайщикам за неизветы чинить наказания ж, а пожитков у них и вотчин всяких брать на Его великого государя половину, а через чьи изветы то освидетельствуется, и тем из взятых половин давать четвертая ж доля» (589-4, 2033, 2133). Мы видим, что этим законом была установлена норма поощрения изветчика на неизветчика. К предупреждениям в адрес возможных неизветчиков Петр I обращался не раз: «Кто соседи или посторонние, ведая о таких корчемщиках, а не известят и те, по освидетельствованию, жестоко ж будут наказаны и оштрафованы» (5S9-5, 2074, 2343). В том же 1711 г. в указе о неизветчиках, знавших о фальшивомонетчиках, было сказано, что «кто за ними такое воровство знаючи, не донесет, а после сыщется, и тем людям учинено будет тож, что и тем воровским денежным мастерам» (589-5, 2430). Обычно фальшивомонетчикам заливали горло расплавленным металлом.
Почти во всех указах об извете подтверждалось, что изветчика ждут награда, поощрение. Так было принято с давних пор. В наказе воеводе Кузнецка (1625 г.) сказано: «Кто на кого скажет какое воровство или измену, и сыщется допряма, и государь тех людей пожалует, и животы и вотчины (преступников. — Е.А.) пожалует им, кто на кого какую измену и воровство доведет» (104-3, 219). Так же было и в конце XVII в. В наказах воеводам говорилось, что они обязаны поощрять изветчиков государевым жалованьем — деньгами и сукнами, а также и «вотчины и животы тех изменников отдавать тем же людем, кто на них в правду доведет» (587-3, 1579, 1594).
В первой половине XVIII в. объявленная награда за доведенный донос составляла 3, 5, 10 и более рублей, а для служащих означала и повышение в чине или по должности. Резолюцию о поощрении солдата Ивана Дулова, доведшего извет на своего товарища Щербакова, можно считать типичной: «Написать из салдат с капралы и выдать Ея и.в. жалованья денег десять рублей из Канцелярии тайных дел» (10, 122; 89, 716). В случаях же исключительных связанных с раскрытием важного государственного преступления, сумма награды резко увеличивалась и доносчик мог получить свободу (если он был крепостной или арестант), конфискованное поместье преступника, различные щедрые торговые льготы и привилегии. В одних — ординарных — случаях чиновники исходили из сложившейся наградной практики, в других же случаях — неординарных — награду называл сам государь.
По-видимому, как только появился извет, так сразу же возник и «ложный извет» («недельный», «бездельный»). Типичный пример. В 1730 г. арестовывали набедокурившего солдата Пузанова, он «повалился на землю и под караул не пошел, а сказал в пьянстве, что есть за ним Ея и.в. слово и дело». На следствии же оказалось, что никакого «Слова и дела» за ним нет и не было. Это и есть состояние «ложного извета». В том же году солдат Александр Данилов был приговорен к шпицрутенам за троекратный побег из роты, воровство, дважды сказанное ложное «Слово и дело» и за «оболгание флагманов и высокого генералитета». Перед экзекуцией он вновь, уже в третий раз, кричал «Слово и дело» и показал на адмирала Синявина и его брата в говорении ими «между собой непристойных слов». На допросе же в Тайной канцелярии он признался, что никаких противозаконных разговоров между братьями Синявиными он не слышал, «а Слово и дело сказал он, убоясь гоняния спиц-рутен» (8–1, 114).
В 1734 г. солдат Иван Духов, «как ево за некоторую малую продерзость при роте вознамерились штрафовать, говорил, что есть за ним Ея и.в. дело и слою», после чего Духов был послан под караулом в Тайную канцелярию (51, 3). Подобными случаями пестрит история политического сыска XVIII в.
Можно выделить несколько типов ложного извета К первому относится упомянутый выше извет преступников, которые «извещали, отбывая розыску в воровствах, в которых их держали», или «мыслили, чтоб тем криком отбыть розыску», были и другие объяснения: доносил, «нестерпя в воровствах своих розысков» или «избывая каторжных работ» (8–1, 112 об., 118, 325). Словом, как отмечалось в указе 1723 г., колодники «употребляют оное Слово, избывая от виселицы и прочих штрафов». О том же из Сибири в 1724 г. писал управляющий заводами Виллим Геннин, который страдал от непрестанных доносов ссыльных на него, хотя было ясно, что изветы преступники подают, «употребляя себе место лекарства… от смерти и ссылки» (587-7, 4308; 205, 225).
Однако люди шли на ложный извет и для того, чтобы добиться хотя бы какого-нибудь решения своего дела, настоять на его пересмотре, привлечь к себе внимание. Иван Желябужский упоминает весьма экзотический случай ложного извета. В 1697 г. в Кремле «закричал мужик караул и сказал за собой Государево слово». Никакого Слова за ним не было. Это был первый русский воздухоплаватель, который на допросе в Стрелецком приказе сказал, что, «сделав крыле, станет летать как журавль» и поэтому просил денег на изготовление слюдяных крыльев. Однако испытание летательного аппарата в присутствии И.Б. Троекурова закончилось неудачей, и «боярин на него кручинился и тот мужик бил челом», сказал, что слюдяные крылья тяжелы и нужно сделать кожаные, но потом «и на тех не полетел», за что его пороли, а потом у него в счет потраченных на его замысел денег отписали в казну имущество (290, 224–225).
Особенно част был так называемый «дурной извет» во время ссор, драк, побоев. Следователи довольно быстро определяли, что за сказанным под пьяную руку изветом ничего не стоит. Протрезвевший гуляка или драчун с ужасом узнавал от окружающих, что он арестован как изветчик важного государственного преступления. «Дурные изветы» были явлением массовым, и ко времени создания Уложения 1649 г. обилие их заставило законодателей внести во 2-ю главу статью 14: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать Государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними Государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово, избывая от кого побои или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, отдать тому, чей он человек». Кроме того, кричание «Слова и дела» было симптомом белой горячки. Многочисленные дела о находившихся почти постоянно в таком состоянии лейб-компанцев Елизаветы Петровны — яркое свидетельство тому (541, 348–350).
Хотя все понимали, что подобные изветы обычно «бездельны», «неосновательны», игнорировать их было невозможно. Выведенного к эшафоту и кричавшего там «Слово и дело» преступника уводили с площади, после чего начиналось расследование по этому извету. Это был единственный способ узнать, является ли донос преступника правдивым. В момент объявления преступником «Слова и дела» на эшафоте закон был всегда на его стороне — ведь изветчик мог унести в могилу важные сведения о нераскрытом государственном преступлении. В итоге у приговоренного к смерти появлялась порой призрачная возможность с помощью извета оттянуть на некоторое время казнь и заставить власти проверять его извет. Иногда же за счет доноса на другого, подчас невинного человека преступник-изветчик стремился спасти свою жизнь, облегчить свою участь.
В 1728 г. дьячок Иван Гурьев, сидевший в тюрьме в ожидании отправки в Сибирь за старые преступления, донес о «важном деле» на своего сокамерника — бывшего дьякона и как доказательство предъявил письмо, якобы выпавшее из одежды дьякона. Письмо это было оценено как «возмутительное воровское». Но следователи легко установили, что дьячок попросил дьякона написать несколько вполне нейтральных строк на листе бумаги, к которому затем подклеил им самим же написанные «возмутительные» слова. Сделал это он, как показал на допросе, «после розысков за воровство… и послан был в острог, и стал мыслить, как бы ему написать какое ни есть писмо, чем бы ему от ссылки свободитца, а судьи-де их, колодников, держат за караулом многое время, а кроме того иного никакова непотребства за вышними господами и ни за кем не знает». Приговор дьячку был суров: за написание «воровского злоумышленного возмутительного письма» и зато, что он «желал тем воровским умыслом привесть постороннего невинно к смертной казни… казнить смертью — четвертовать» (575, 128, 131).
Одним из самых известных случаев извета перед казнью стало объявление «Слова и дела» братом Степана Разина Фролом у эшафота в день казни 6 июня 1671 г. Как писал иностранный наблюдатель, Фрол, «придя на место казни, крикнул, что знает он Слово государево — так говорят, когда намереваются открыть тайну, которая может быть объявлена лишь самому царю. Когда спросили, что он имеет сказать, Фролка ответил, что про то никому нельзя сказать, кроме государя. По той причине казнь отложили, и есть слух, будто открыл он место, где брат его, Стенька, зарыл в землю клад». На самом же деле Фрол Разин утверждал, что на предварительном следствии он якобы запамятовал о спрятанных в засмоленном кувшине «воровских письмах» Разина на острове посредине Дона, под вербой, «а та верба крива посередке». Выдумка эта помогла оттянуть казнь на пять лет — Фрола Разина казнили лишь весной 1676 г. (306, 115, 125–126). Попытки запугать следователей, избежать казни и, как писали в указах того времени, «продолжить живот свой» (587-10, 7390) с помощью ложного извета известны и пятьдесят, и сто лет спустя после истории Разина. Об одном таком типичном случае мы читаем в делах 1729 г. о некоем Иване Молоствове, который «за многие разбои и смертное убийство и пожеги сужден к смертной казни, а при экзекуции сказал за собою Государево слово по второму пункту, которое он знает пятой год» (29, 49 об.). Пойманный в Москве в 1762 г. дезертир Кондратий Чемарзов, обвиненный в 23 разбоях, объявил за собой «Слово и дело» «по первому пункту» и на допросе показал на чиновников военного суда в говорении «непристойных слов». На пытке же он сознался, что сделал это, чтобы избежать перевода в Сыскной приказ — тогдашнюю московскую уголовную полицию (83, 22 об.).
Донос, подчас надуманный и лживый, благодаря особенностям розыска или физической крепости изветчика, иногда вполне удавался. В 1730 г. приговоренный Савва Фролов донес на своего товарища по несчастью — колодника Пузанова, который якобы говорил, что императора Петра II нужно бить кнутом. Доносчик сумел «довести» свой явно надуманный донос, и в итоге последовал новый приговор о Фролове, который «за оный правой донос, вместо смертной казни, бит кнутом и с вырезанием ноздрей сослан в Сибирь, на Аргунь, в вечную работу» (8–1, 120). В мае 1752 г. в Одоеве работник Анисим Пронин был приведен в воеводскую канцелярию на допрос. Ему грозило наказание за зверское избиение солдатского сына Ефрема Булгакова. Перед лицом воеводы Ивана Языкова он заявил за собой «Великое Ея и.в. слово и дело» и сказал: «Знаю я за собою Государево слово и дело и знаю великую важность за калужскими купцами Иваном Григорьевым Торубаевым, да Михаилом Евсеевым Золотаревым. Во всем том могу я доказать в Канцелярии тайных розыскных дел. Покажу о том словесно, так как грамоте не учен и писать не умею». Оба названных изветчиком купца были людьми состоятельными, и воевода Языков сильно перепугался. Он арестовал Торубаева и Золотарева и дал приказ готовить всех троих к отправке в Москву. Однако на следующий день изветчик Пронин вдруг изменил свои показания: «Кричал я намедни Ея и.в. слово и дело и показал великую важность за калужскими купцами… Торубаевым и… Золотаревым напрасно (т. е. ложно. — Е.А.), себя охраняя — показал все за тем, чтобы от наказания (за избиение Булгакова. — Е.А.) отойти… имел я большую опаску в наказании зато мое озорничество».
И далее Пронин простодушно объяснял, как он с помощью ложного извета думал улизнуть от кнута или тюрьмы: «Ведомо было мне, коли скажу я Государево слово и дело на оных Торубаева и Золотарева, [то] отошлют меня в Калужскую провинциальную канцелярию, а там Иван Григорьевич Тору-баев слово за меня замолвит и как господа присутствующие Калужской провинциальной канцелярии весьма к милости [ему] склонны, то меня, по его слову, да и по ходатайству М ихаила Евсеевича Золотарева, от всякого истязания ослобонят. Все то я имел в своем уповании, когда кричал Ея и.в. слово и дело. А как стало теперь мне известно, что пошлют меня не в Калужскую провинциальную канцелярию, а в Московскую контору Тайной розыскной канцелярии, то винюсь я перед вами и по присяжной своей должности показываю вам, что то Государево слово и дело кричал я напрасно и ни за собою, ни за Иваном Григорьевичем, ни за Михаилом Евсеевичем никакого дела великой важности не знаю». Итак, мы видим, что изветчик рассчитывал на могущество тех, на кого он донес. Он полагал, что влиятельные в Калуге Торубаев и Золотарев, спасая себя от расследования, уговорят «весьма к милости склонных» калужских чиновников замять дело и тем самым вылезут из ямы, выкопанной для них Прониным, и вытащат самого изветчика. Такой изощренный и рискованный выход, как показали последующие события, не был так уж нереален. Дело в том, что после отказа Пронина от доноса воевода Языков решил все-таки послать изветчика вместе с арестованными купцами в Москву. Он написал в Контору Тайной канцелярии соответствующее доношение, но потом вдруг передумал и приказал выпустить купцов на волю, а Пронина наказать плетьми и выслать в город Лихвин, откуда тот был родом (277, 323–325). Как мы видим, если не «калужский», то уж «одоевский» вариант Пронина все-таки удался. Как купцы сумели убедить воеводу закрыть дело, так и недошедшее до Москвы, мы вряд ли узнаем.
Проблема «бездельного извета» не только на следствии, но и вообще в работе политического сыска — тема многих постановлений власти. Уже согласно статьям 12–14 2-й главы Уложения 1649 г. ложных изветчиков (из крепостных) ждало суровое наказание кнутом. Донос во время следствия, как и во время казни, для политического сыска был настоящей проблемой и при Петре I. 22 января 1724 г. Петр I распорядился такому изветчику даже правый донос «в службу не ставить» и судить его «чего [он] достоин». Но в тот же день царь дополнил этот указ другим, более гибким: при расследовании дела преступника-доносчика извет его следовало отложить, «пока тот розыск окончают, а потом следовать его доношение», и таким доносчикам «наказания… отнюдь не чинить прежде решения тех дел» (589-7, 4434, 4435; 193, 405).
В июле 1726 г. Екатерина I подписала указ, согласно которому преступников, кричавших «Слово и дело», надлежало уже в губернских и провинциальных городах подвергать пытке, чтобы наверняка узнать, «не напрасно ль они те слова затеяли, отбывая в своих воровствах пыток и смертной казни». И только тогда, когда с «указанных пыток в тех своих словах (т. е. в извете. — Е.А.) утвердятца, таких, не розыскивая о том более, отсылать в Преображенский приказ или в Тайную канцелярию за крепким караулом» (633-55, 420). Указ 1726 г. был уточнен в 1730 г. В этом указе, как уже сказано выше, шла речь не только о новой трактовке состава государственных преступлений, но и о ложном извете преступников, находившихся в тюрьме и на каторге. В указе подтверждалось, что государственная власть безусловно поощряет доносы «по первым двум пунктам», однако законодатель с укоризной отмечал, что многие преступники «сказывают за собою Наше Слово и дело по вышеписанным первым двум пунктам, и для того из дальних губерний и провинций присылаются к Москве в Сенат, и до подлинного делу окончания, многие чинятся розыски и пытки, где и невинные [по] оговорам их напрасно претерпевают». Авторы указа пытаются если не полностью предотвратить ложные доносы, то хотя бы уменьшить их число. Для этого, во-первых, они установили срок объявления Слова и дела (1–3 дня). Более поздний донос признавали уже недействительным, ложным. Во-вторых, местные власти получали большие, чем раньше, права в расследовании изветов колодников и каторжников, которых больше всего подозревали в ложном «Слове». Таких людей следовало «прежде пытать, не напрасно ли они то затевают, отбывая своего воровства», и если с трех пыток они не подтвердят своих исходных изветных показаний, то их надлежало беспощадно казнить лишь «за тот ложный и затейный донос». Одновременно указ категорически запрещал верить доносам преступников, которые «приговорены будут к смерти и посажены в покаянную или при самой экзекуции станут сказывать Слово и дело» (199, 532–534).
Указом 15 февраля 1733 г. норма указа 1730 г. была подтверждена Верноподданные поощрялись на доносительство, но при этом их предупреждали, чтобы «имели в том крепкую осторожность» и доносили бы только «самую истину, не примешивая к тому от себя ничего» (589-9, 6325). На ту же тему появлялись указы в 1751, 1752, 1762-м и других годах (589-13, 9899; 589-14, 10458; 589-15, 11539). Однако, несмотря на многократные предупреждения, ложное доносительство было очень распространено. Да и немудрено: борясь с ложными доносами, государство активно поощряло доносы вообще. Поощрительные указы более многочисленны, чем указы — предупреждения ложных доносов Сфера доносительства была поистине безгранична В XVIII в. институт доносов, как и в XVII в., оставался самым надежным «инструментом» контроля за исполнением законов власти. На награждение задонос могли рассчитывать самые разные доносчики. Они извещали обо всем: о воровстве и разбое (указ 1724 г.), о корчемщиках (указы 1733 и 1754 гг.), об утаенных во время переписи душах мужского пола (указ 1745 г.), о нарушителях монополии на юфть, щетину, соль (указы 1751 и 1752 гг.), о торговцах золотом в неположенных местах (1746 г.), о тайных продавцах ядов (1758 г.), о контрабандистах (указ 1760 г.) И т. д. и т. п. (589-8, 4533; 589-9, 6950, 589-12, 9229; 9304; 589-14, 10010; 589-14, 102889; 589-15, 10851, 11539).
К 1720-м гг., когда государство отчаянно нуждалось в деньгах и поэтому активно поощряло рудознатство, возросло количество доносов, авторы которых ловко отзывались на злобу дня. Перед следователями являлись доносчики, готовые тотчас провести к тем местам, где закопаны клады Александра Македонского и Дария Персидского, сокровища разбойника Кудеяра, где стоят лишь присыпанные землей чаны с золотом и серебром, которые сразу же обогатят пустую казну (324, 956). Если такой «рудознатец» говорил: «Мне явися ангел Божий во сне и, водя мя, показуя мне место», то, как с ним поступать, знали даже канцелярские сторожа — в монастырь, «до исправления ума». Иначе обстояло дело с ворами, которые под пытками или перед казнью, вместо того чтобы покаяться, кричали «Слово и дело», а потом заявляли, что знают, где находятся целые золотые россыпи. Порой они даже предъявляли образцы какой-то породы и говорили, что это и есть найденное ими серебро, столь нужное Отечеству. В этих случаях власти боялись отправить на тот свет человека, от которого зависела финансовая независимость государства Но случаи с такими проходимцами были так многочисленны, что в 1724 г. Сенат принял особый закон о ворах и разбойниках — ложных рудознатных изветчиках. Указ появился на свет после случая, происшедшего в Перми с вором Сергеем Моторыгиным, с характерной кличкой Безрудный. Во время пыток о трех совершенных им разбоях и татьбе Безрудный вдруг заявил за собой «Государево слово», а затем на допросе утверждал, что «знает в Тобольском уезде серебряную руду и показал… мелкий камень, из которого ничего не явилось». Далее в указе сказано о массовости такого вида преступлений и уловках преступников: «Ныне таких воров умножилось, что приискав руды прежде, пойдет на разбой в той надежде, что, хотя и поймают, то может тем от смерти избавитца. Другие берут в дом руды для охранения себя или детей своих от салдацкой службы; некоторые ж воры затевают напрасно и сказывают руды в дальних местах, чтоб можно уйтить и время продолжить, из чего происходит в проездах убыток, а в делах помешательство, труд и страх. А с пытки ж оной вор (Моторыгин. — Е.А.) винился, что кусок чюгуна из того камня прежде воровства зашил у кафтана и объявил за серебро, хотя тем избавитца от смерти». С тех пор Сенат запретил верить рудознатцам, которые объявляли о своих открытиях только тогда, когда их ловили на воровстве или забривали в рекруты, о подлинных же находках руд нужно доносить «заблаговременно, без всякой утайки» в ожидании награды от царя (537-2, 432–434).
Расследование ложного доноса требовало от следователей опыта и особого знания людей. Они должны были понимать возможные побудительные мотивы, двигавшие ложным доносчиком, учитывать различные обстоятельства самого дела. Привлекает внимание оригинальное заочное исследование Сенатом дела по доносу, начатого в Одоеве в 1762 г. В местной воеводской канцелярии содержали несколько колодников: изветчик Соловьев, двое свидетелей и ответчик Василий Ерыгин, который обвинялся изветчиком в произнесении «непристойных слов», причем свидетели (поп и дьячок) подтвердили факт преступления, хотя сам ответчик вины за собой не признавал. Обо всем этом воевода рапортовал в Сенат. Генерал-прокурор А.И. Глебов в ответ распорядился: изветчика и свидетелей выпустить на свободу, а Ерыгина допросить, и если он признает свою вину, то сечь преступника плетьми и освободить. Если же, отмечалось в указе, Ерыгин «запрется в тех словах и объявит на доносителя или попа или дьячка какую ссору или злобу, то, не учиня ему объявленного наказания, донести о том ему, генерал-прокурору». После того как воевода ответил, что Ерыгин по-прежнему в преступлении своем не винится, но на доносчика Соловьева и свидетелей «никакой ссоры и злобы не имеет», Глебов приказал Ерыгина, не добиваясь от него раскаяния, высечь и отпустить на все четыре стороны. Проследим логику генерал-прокурора: «Несмотря на то, что Ерыгин заперся, он, без сомнения, виноват и слова такие произносил», тогда как изветчик показал правду, ибо «ежели б он, Ерыгин, тех слов не говорил, то оному человеку Соловьеву с товарищи о том на него, Ерыгина, и показывать было не для чего». О причинах «запирательства» Ерыгина в указе сказано вполне определенно: «Он, Ерыгин, в говорении оных слов запирается, отбывая за то себе надлежащее наказание», что вполне естественно (377, 330–331). Задавая ранее воеводе вопрос о том, показывал ли ответчик на доносителя и свидетелей какую ссору или «злобу», Глебов тем самым заочно проверял верность показаний изветчика. Построения генерал-прокурора были весьма логичны и даже изящны. Если сам пострадавший от извета ответчик Ерыгин добровольно утверждает, что между ним и изветчиком Соловьевым, а также свидетелями нет «никакой ссоры или злобы», то значит, что донос на Ерыгина не был ложным. Напротив того, если бы Ерыгин сообщил, что он с доносчиком находится в ссоре, то здесь уже можно подозревать ложный извет, сделанный Соловьевым «по ссоре или злобе» с каким-то корыстным умыслом на ответчика. Но поскольку этого не было, Ерыгина надлежит считать виновным по существу дела и даже без признания им преступления примерно наказать.
Только выяснив причины доноса и составив из фактов жесткую логическую цепь, следователи могли с уверенностью сказать об истинности или ложности доноса. В 1727 г. симбирский посадский Алексей Беляев, обвиненный собственной женой и ее братом Мурашовым в богохульстве, был спасен от сожжения заживо только потому, что Синод потребовал от Юстиц-коллегии проверить два, указанных Беляевым в свою защиту обстоятельства. Во-первых, накануне появления доноса он подал в консисторию челобитную на свою жену, уличенную им в измене. Беляев утверждал, что его неверная супруга, спасаясь от несомненного наказания и публичного позора, ложно оговорила его. Во-вторых, Беляев был убежден, что брат жены вошел с ней в сговор из-за корысти — он не хотел отдавать ему, Беляеву, давний долг. Только после того, как Юстиц-коллегия навела необходимые справки и факты, указанные Беляевым, подтвердились, ответчик был выпущен на волю, а на Мурашова завели дело как «о лживом доносителе и… коварственном затейщике». Жену же изменницу наказали. Итог процесса Беляева только по счастливому стечению обстоятельств оказался для него так удачен — ведь на допросах в губернской канцелярии под пытками он признался в чудовищном богохульстве и тем самым подтвердил возведенный на него ложный извет. Лишь через четыре года сидения в тюрьме он вышел на свободу (730, 281). Многие же другие ответчики оказывались в худшем положении — по ложному доносу преступников, завистников, недоброжелателей они попадали в застенок и, не выдержав (как и Беляев) пыток, признавались в преступлениях, которых не совершали, и потом оказывались в ссылке или на эшафоте. Случай Беляева привлек внимание властей жестокостью вынесенного человеку приговора, что требовало убедительных доказательств его вины в богохульстве. Но так было не везде и не всегда Обычно следователи Тайной канцелярии не занимались исследованием тонкостей ложных доносов и не выявляли подлинные факты. Делалось это по разным причинам. Подобных дел о ложных и правдивых доносах было множество, пытка считалась главным средством достижения истины; никто не издавал по каждому делу (как было в случае с Беляевым) особого указа об особо тщательном расследовании; у ответчика в нужный момент не оказывалось влиятельных или богатых ходатаев, просивших тщательнее изучить дело их подзащитных; сам изветчик мог дать следователям взятку. Наконец, если ответчик, к своему несчастью, оказывался в чем-то другом подозрителен (например, ранее судим и наказан, не ходил на исповедь и т. д.), то его дело никто детально не изучал. В итоге дело рассматривали быстро, небрежно, и затем следовал приговор, подчас несправедливый и поспешный.
Бесспорно изначально ложным изветом считался извет не по «первым двум пунктам». Если донос по бывшему «третьему пункту» о похищении казенного интереса еще принимали к расследованию, то доносчиков по общеуголовным делам, объявлявших о них с помощью «Слова и дела», наказывали сурово, как ложных изветчиков. Приведу один из типичных примеров. В 1753 г. кричал «Слово и дело» матрос корабля «Иоанн Златоуст» Федор Попов, который на допросе в Адмиралтействе утверждал, что «то Слово и дело знает за собою по первому пункту». В Тайной канцелярии, куца его отправили, он признался, что 16 лет до этого он, посадский Тамбова, жил с женой и своим братом Никифором, и как-то раз «застал он, Попов, брата своего Никифора на той жене своей, которой с оною женою ево чинил блуд и, зарезав того брата своего, он, Попов из оного города Тамбова бежал… И того ради, вздумал он, Попов ныне, чтоб ему об той вине принести повинную», поэтому он и решил кричать «Слово и дело», чтобы «та вина его была явна и в том ему без покаяния не умереть». А.И. Шувалов вынес приговор: «Ему, Попову, для оного Слова и дела по первому пункту сказывать за собою не подлежало, ибо то ево показание к Слову и делу, а особливо к первому пункту нимало не касаетца, а надлежало было ему, Попову, о том объявить просто в Адмиралтейскую коллегию, того ради, за ложное им, Поповым за собою Слово и дело по первому пункту сказанье… учинить наказанье — гонять спиц-рутены по разсмотрению Адмиралтейской коллегии» (70, 5–7).
Была еще одна важная (нередко — важнейшая) причина, которая гнала людей доносить друг на друга — это угроза стать самому неизветчиком, то есть недоносчиком. Оказаться неизветчиком было страшнее, чем стать ложным изветчиком. Согласно законам неизветчик признавался фактически соучастником государственного преступления. Об этом ясно говорили многие статьи Уложения 1649 г., и прежде всего его статья 19 2-й главы: «А будет кто сведав, или услыша на Царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл, а Государю и его государевым бояром, и ближним людем, а в городех воеводам, и приказным людем, про то не известит, а Государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и за то казнити смертию безо всякия пощады».
В число первых неизветчиков попадали, как уже отмечалось выше, ближайшие родственники преступника, особенно когда преступление состояло в побеге за границу. В Уложении об этом сказано: «А будет кто изменит, а после его в Московском государьстве останутся отец или мати, или братья родные, или неродные, или дядья, или иной кто его роду, а жил он с ними вместе, и животы, и вотчины у них были вопче — и про такова изменника сыскивати всякими сыски накрепко, отец и мати, и род его про ту измену ведали ли. Да будет сыщется допряма, что они про измену ведали, и их казнити смертию же, и вотчины, и поместья их, и животы взята на государя». Такая же судьба ждала и знавших о побеге жену и детей изменника Правда, Уложение предусматривало, что если родственники не знали о готовящейся измене, то их освобождали от наказания за соучастие. Однако особенность тогдашнего сыска состояла в том, что этим родственникам предстояло (при отсутствии презумпции невиновности), нередко под пытками, доказать свою непричастность к подготовке и совершению преступления. А это удавалось не каждому.
В Петровскую эпоху проблема неизвета заняла особое место в законодательстве. Признание извета обязательным и материально поощряемым патриотическим поступком верноподданного сопровождалось непременными угрозами: те, кто «уведав… не известят, а последи чем освидетельствуется, и тем утайщикам за неизветы чинить наказания ж, а пожитков у них и вотчин всяких брать на Его великого государя половину, а через чьи изветы то освидетельствуется, и тем из взятых половин давать четвертая ж доля» (589-4, 2033, 2133). Мы видим, что этим законом была установлена норма поощрения изветчика на неизветчика. К предупреждениям в адрес возможных неизветчиков Петр I обращался не раз: «Кто соседи или посторонние, ведая о таких корчемщиках, а не известят и те, по освидетельствованию, жестоко ж будут наказаны и оштрафованы» (5S9-5, 2074, 2343). В том же 1711 г. в указе о неизветчиках, знавших о фальшивомонетчиках, было сказано, что «кто за ними такое воровство знаючи, не донесет, а после сыщется, и тем людям учинено будет тож, что и тем воровским денежным мастерам» (589-5, 2430). Обычно фальшивомонетчикам заливали горло расплавленным металлом.