Женщина подняла деревянную закладку, приоткрыла дверь.
— Батюшки! — ахнула. — Нестор Иванович, — и сама же зажала себе ладонью рот. — Как же это вы? Разве ж можно? Вас ищут.
— Тихо, Мотя. Проводи меня в хату. Огонь не вздувай.
— Проходьте, проходьте, — засуетилась хозяйка. — Сидайте к столу. Сейчас я приготовлю чего поужинать. Чай, голодные?
Махно сел на лавку у окна, чтоб видеть двор. Мотя возилась у печки.
— У меня борщ, вечор варила. Ещё горячий.
— Борщ — это хорошо, давно не едал, — сказал Махно.
Она налила ему полную миску, положила ломоть хлеба.
— Исты на здоровьичко.
— Я буду есть, а ты рассказывай, — сказал Махно, беря ложку.
— Ой, Нестор Иванович, таке горе, таке горе, не знаю як и начать. У вас в семье...
— Я знаю уже, — осадил её Нестор. — Не будем бередиться, мама всё рассказала. Ты скажи, как народ: что делают, о чём думают, к чему готовятся.
— Народ дюже недовольный, Нестор Иванович...
— Мотя, зови меня Иваном Яковлевичем. У меня документ на это имя. Конечно, местные вартовые меня в лицо знают, а если немцы, так они-то меня не видели. Я для них Шепель. Учитель. Хорошо?
— Хорошо, Иван Яковлевич, я всё поняла. У нас и вартовые есть нездешние. Один приехал сюда с матерью и сестрёнкой. Наши парни раз поймали его и решили убить, а он взмолился, что де пошёл в вартовые, чтоб с голоду не умереть и мать с сестрёнкой прокормить. Ну наши сказали: будешь нам служить — будешь жить. Он согласился и слово держит, об облавах и обысках всегда предупреждает. Ну, наши узнали, что на его шее действительно мать-старуха и сестрёнка, подкинули ему куль муки, сала там, картошки. Он на седьмом небе, теперь служит не за страх, а за совесть.
— Это молодцы, что среди вартовых своего человека имеете. Как его звать-то?
— Микола Холявко. Если б не он, Лютого давно бы поймали.
— Лютый здесь? — обрадовался Махно.
— Здесь. Он теперь Петром стал.
— Вот это радость. Я Иваном, он Петром.
— А он не очень обрадуется, узнав, что вы здесь.
— Почему?
Женщина подняла деревянную закладку, приоткрыла дверь.
— Батюшки! — ахнула. — Нестор Иванович, — и сама же зажала себе ладонью рот. — Как же это вы? Разве ж можно? Вас ищут.
— Тихо, Мотя. Проводи меня в хату. Огонь не вздувай.
— Проходьте, проходьте, — засуетилась хозяйка. — Сидайте к столу. Сейчас я приготовлю чего поужинать. Чай, голодные?
Махно сел на лавку у окна, чтоб видеть двор. Мотя возилась у печки.
— У меня борщ, вечор варила. Ещё горячий.
— Борщ — это хорошо, давно не едал, — сказал Махно.
Она налила ему полную миску, положила ломоть хлеба.
— Исты на здоровьичко.
— Я буду есть, а ты рассказывай, — сказал Махно, беря ложку.
— Ой, Нестор Иванович, таке горе, таке горе, не знаю як и начать. У вас в семье...
— Я знаю уже, — осадил её Нестор. — Не будем бередиться, мама всё рассказала. Ты скажи, как народ: что делают, о чём думают, к чему готовятся.
— Народ дюже недовольный, Нестор Иванович...
— Мотя, зови меня Иваном Яковлевичем. У меня документ на это имя. Конечно, местные вартовые меня в лицо знают, а если немцы, так они-то меня не видели. Я для них Шепель. Учитель. Хорошо?
— Хорошо, Иван Яковлевич, я всё поняла. У нас и вартовые есть нездешние. Один приехал сюда с матерью и сестрёнкой. Наши парни раз поймали его и решили убить, а он взмолился, что де пошёл в вартовые, чтоб с голоду не умереть и мать с сестрёнкой прокормить. Ну наши сказали: будешь нам служить — будешь жить. Он согласился и слово держит, об облавах и обысках всегда предупреждает. Ну, наши узнали, что на его шее действительно мать-старуха и сестрёнка, подкинули ему куль муки, сала там, картошки. Он на седьмом небе, теперь служит не за страх, а за совесть.
— Это молодцы, что среди вартовых своего человека имеете. Как его звать-то?
— Микола Холявко. Если б не он, Лютого давно бы поймали.
— Лютый здесь? — обрадовался Махно.
— Здесь. Он теперь Петром стал.
— Вот это радость. Я Иваном, он Петром.
— А он не очень обрадуется, узнав, что вы здесь.
— Почему?