— А от кого ты узнала, что я здесь?
— Маруся Лепетченко прибежала, рассказала о тебе. Они там получили твоё письмо, переписали его несколько раз и передали по дворам. Голова варты шум поднял. Кто-то пустил слух, что ты уже в Гуляйполе. Немцы переполошились, ищут тебя. Ох, боюсь я, милый. Здесь очень близко, уехал бы ты куда подальше.
— Куда, мама?
— Хошь бы в Терновку, там мой брат живёт, Исидор Передерий. Всё ж родной дядя тебе, да и далеко она, в 80 верстах.
— Ладно, мама. Расскажи хоть, как живёшь?
— Ой, сынок, — охнула Евдокия Матвеевна и опять залилась слезами. — Хату-то нашу сожгли, мне даже вынести ничего не дали.
Нестор поглаживал вздрагивающие плечи матери, бормотал утешительно:
— Ну ладно, ладно, мама. Что ж делать?
Но мать вдруг через подступившие рыдания вымолвила:
— А Емельяна-то, Емельяна, сынок... рас-с-стреляли. Прямо на глазах у жены и деток.
У Нестора оборвалось сердце: «Инвалида! Сволочи! Отца пятерых детей!» У него мгновенно пересохло во рту, он затряс мать за плечо:
— А Сава? А Гриша?
— Гриша бежал. Саву немцы взяли и хотели тоже расстрелять, но сказывают, мол, за него помещики просили, мол, из-за него брат Нестор всех нас пожжёт. Увезли Саву в Александровскую тюрьму.
— Правильно они говорили: буду жечь, обязательно буду жечь — и за Емельяна, и за Саву. Они у меня ещё поплачут, — бормотал Нестор, чувствуя, как по лицу его текли слёзы.
Они сидели, придавленные горем, мать тихо гладила руку сына, умоляла, всхлипывая:
— Сыночек, беги подальше, боюсь я за тебя. Ох, боюсь. Пережди где-нибудь, пересиди.
— Ладно, ладно, мама, — успокаивал он тихо, но думал супротивное: « Вот теперь-то я никуда не уйду. За братьев я с них вдвое, вдесятеро взыщу. Теперь они мне уже кровные враги».
Наплакавшись, мать и сын притихли, прижавшись друг к другу. Из горенки бесшумно явилась жена Захара, тихо взяла старушку за плечи.
— Идемо, Евдокия Матвеевна, я там вам постелила.
— Да, да, мама, ступай отдыхай, — поднялся Нестор.
Он вышел во двор, там на завалинке сидел Клешня. Увидев Махно, поднялся ему навстречу:
— Наговорились?
— А от кого ты узнала, что я здесь?
— Маруся Лепетченко прибежала, рассказала о тебе. Они там получили твоё письмо, переписали его несколько раз и передали по дворам. Голова варты шум поднял. Кто-то пустил слух, что ты уже в Гуляйполе. Немцы переполошились, ищут тебя. Ох, боюсь я, милый. Здесь очень близко, уехал бы ты куда подальше.
— Куда, мама?
— Хошь бы в Терновку, там мой брат живёт, Исидор Передерий. Всё ж родной дядя тебе, да и далеко она, в 80 верстах.
— Ладно, мама. Расскажи хоть, как живёшь?
— Ой, сынок, — охнула Евдокия Матвеевна и опять залилась слезами. — Хату-то нашу сожгли, мне даже вынести ничего не дали.
Нестор поглаживал вздрагивающие плечи матери, бормотал утешительно:
— Ну ладно, ладно, мама. Что ж делать?
Но мать вдруг через подступившие рыдания вымолвила:
— А Емельяна-то, Емельяна, сынок... рас-с-стреляли. Прямо на глазах у жены и деток.
У Нестора оборвалось сердце: «Инвалида! Сволочи! Отца пятерых детей!» У него мгновенно пересохло во рту, он затряс мать за плечо:
— А Сава? А Гриша?
— Гриша бежал. Саву немцы взяли и хотели тоже расстрелять, но сказывают, мол, за него помещики просили, мол, из-за него брат Нестор всех нас пожжёт. Увезли Саву в Александровскую тюрьму.
— Правильно они говорили: буду жечь, обязательно буду жечь — и за Емельяна, и за Саву. Они у меня ещё поплачут, — бормотал Нестор, чувствуя, как по лицу его текли слёзы.
Они сидели, придавленные горем, мать тихо гладила руку сына, умоляла, всхлипывая:
— Сыночек, беги подальше, боюсь я за тебя. Ох, боюсь. Пережди где-нибудь, пересиди.
— Ладно, ладно, мама, — успокаивал он тихо, но думал супротивное: « Вот теперь-то я никуда не уйду. За братьев я с них вдвое, вдесятеро взыщу. Теперь они мне уже кровные враги».
Наплакавшись, мать и сын притихли, прижавшись друг к другу. Из горенки бесшумно явилась жена Захара, тихо взяла старушку за плечи.
— Идемо, Евдокия Матвеевна, я там вам постелила.
— Да, да, мама, ступай отдыхай, — поднялся Нестор.
Он вышел во двор, там на завалинке сидел Клешня. Увидев Махно, поднялся ему навстречу:
— Наговорились?