Но суть не в этом.
Сколько бы я ни проигрывал в голове наш с ним разговор, сколько бы я ни пытался проанализировать его слова, я всегда приходил к одному и тому же выводу. Несмотря на то, что мы уже два месяца сидим в одном кабинете, моего имени он не знал. Он не видел, как я получал приз, хотя сидел прямо напротив сцены.
Для него я был невидимкой.
Блин, он поди не разговаривал со мной, потому что просто не замечал меня.
Звякнул колокольчик микроволновки, я вытащил буррито и положил его на тарелку. Затем я налил молока, прошёл в гостиную, включил телевизор и уселся на диван. Я попытался сосредоточиться на еде и новостях и не думать о произошедшем. Я подул на буррито и откусил кусок. Том Брокау докладывал о данных по больным СПИДом. Он выглядел очень серьезным, стоя на фоне синего экрана, и говорил:
— Согласно недавнему опросу, проведенному совместно «Нью-Йорк Таймс» и NBC, среднестатистические американцы полагают…
Среднестатистические американцы.
Это словосочетание запало мне в душу.
Среднестатистический американец.
Это же я. Я смотрел на Брокау. Я чувствовал себя больным и, наконец, моя болезнь была диагностирована, но никакого облегчения от этого диагноза я не испытывал. Описание было верным, но слишком общим, слишком размытым. В этих двух словах было какое-то заверение в нормальности. Только я не был нормальным. Я обыкновенный, но не просто обыкновенный. Я был сверхобыкновенный, чересчур обыкновенный, настолько обычный, что меня забывали даже друзья, а коллеги не обращали абсолютно никакого внимания.
У меня было странное чувство. Вернулся внутренний холод, возникший, когда Вирджиния и Лоис заявили, что видели меня во время обеда. Всё вокруг вдруг стало каким-то уродливым. Одно дело — быть просто обычным человеком. Но совсем другое — настолько патологически обыкновенным. Я постоянно оставался невидимым. В этом было нечто пугающее, жуткое, практически сверхъестественное.
Я потянулся и схватил со стола вчерашнюю газету. Открыл страницу со списком пяти самых популярных фильмов прошедших выходных.
Именно эти фильмы я очень хотел посмотреть.
Я посмотрел список десяти самых популярных песен этой недели.
Все они оказались моими любимыми, которые я слушал чаще всего.
Сердце заколотилось в груди. Я встал и прошёлся по комнате, подошёл к стеллажу со стереосистемой. Я просмотрел стопку дисков и понял, что моя музыкальная коллекция была не старше последних десяти лет.
Безумие какое-то.
Но в этом был определенный смысл.
Если я обычный, то обычный во всём. Не только во внешности или чертах характера, а и во всём остальном. Возможно, этим объяснялось моё постоянное следование «золотой середине», моя непоколебимая вера в принцип «умеренность во всём». Я никогда не прибегал к крайностям. Во всём. Никогда не ел слишком много или слишком мало. Никогда не был слишком жадным или чересчур щедрым. Не считал себя ультралибералом или крайним консерватором. Не был я ни гедонистом, ни аскетом, ни запойным пьяницей, ни убеждённым трезвенником.
Я никогда не принимал ничью сторону.
Если задуматься, неправильно считать, что идеальное решение проблемы — это компромисс, что истина всегда лежит где-то между двумя крайностями. Не бывает счастливой середины между добром и злом, истиной и ложью. Однако двусмысленность, которая лишила меня возможности принимать практические решения, сокрушила и мою мораль. Я постоянно колебался между различными точками зрения, застревал посередине и не мог выбрать ту или иную сторону.
Среднестатистический американец.
Но суть не в этом.
Сколько бы я ни проигрывал в голове наш с ним разговор, сколько бы я ни пытался проанализировать его слова, я всегда приходил к одному и тому же выводу. Несмотря на то, что мы уже два месяца сидим в одном кабинете, моего имени он не знал. Он не видел, как я получал приз, хотя сидел прямо напротив сцены.
Для него я был невидимкой.
Блин, он поди не разговаривал со мной, потому что просто не замечал меня.
Звякнул колокольчик микроволновки, я вытащил буррито и положил его на тарелку. Затем я налил молока, прошёл в гостиную, включил телевизор и уселся на диван. Я попытался сосредоточиться на еде и новостях и не думать о произошедшем. Я подул на буррито и откусил кусок. Том Брокау докладывал о данных по больным СПИДом. Он выглядел очень серьезным, стоя на фоне синего экрана, и говорил:
— Согласно недавнему опросу, проведенному совместно «Нью-Йорк Таймс» и NBC, среднестатистические американцы полагают…
Среднестатистические американцы.
Это словосочетание запало мне в душу.
Среднестатистический американец.
Это же я. Я смотрел на Брокау. Я чувствовал себя больным и, наконец, моя болезнь была диагностирована, но никакого облегчения от этого диагноза я не испытывал. Описание было верным, но слишком общим, слишком размытым. В этих двух словах было какое-то заверение в нормальности. Только я не был нормальным. Я обыкновенный, но не просто обыкновенный. Я был сверхобыкновенный, чересчур обыкновенный, настолько обычный, что меня забывали даже друзья, а коллеги не обращали абсолютно никакого внимания.
У меня было странное чувство. Вернулся внутренний холод, возникший, когда Вирджиния и Лоис заявили, что видели меня во время обеда. Всё вокруг вдруг стало каким-то уродливым. Одно дело — быть просто обычным человеком. Но совсем другое — настолько патологически обыкновенным. Я постоянно оставался невидимым. В этом было нечто пугающее, жуткое, практически сверхъестественное.
Я потянулся и схватил со стола вчерашнюю газету. Открыл страницу со списком пяти самых популярных фильмов прошедших выходных.
Именно эти фильмы я очень хотел посмотреть.
Я посмотрел список десяти самых популярных песен этой недели.
Все они оказались моими любимыми, которые я слушал чаще всего.
Сердце заколотилось в груди. Я встал и прошёлся по комнате, подошёл к стеллажу со стереосистемой. Я просмотрел стопку дисков и понял, что моя музыкальная коллекция была не старше последних десяти лет.
Безумие какое-то.
Но в этом был определенный смысл.
Если я обычный, то обычный во всём. Не только во внешности или чертах характера, а и во всём остальном. Возможно, этим объяснялось моё постоянное следование «золотой середине», моя непоколебимая вера в принцип «умеренность во всём». Я никогда не прибегал к крайностям. Во всём. Никогда не ел слишком много или слишком мало. Никогда не был слишком жадным или чересчур щедрым. Не считал себя ультралибералом или крайним консерватором. Не был я ни гедонистом, ни аскетом, ни запойным пьяницей, ни убеждённым трезвенником.
Я никогда не принимал ничью сторону.
Если задуматься, неправильно считать, что идеальное решение проблемы — это компромисс, что истина всегда лежит где-то между двумя крайностями. Не бывает счастливой середины между добром и злом, истиной и ложью. Однако двусмысленность, которая лишила меня возможности принимать практические решения, сокрушила и мою мораль. Я постоянно колебался между различными точками зрения, застревал посередине и не мог выбрать ту или иную сторону.
Среднестатистический американец.