Теперь я тоже видел: подобие дороги — справа, а слева, на фоне закатного неба — планка с дощечкой вроде креста. Это и правда выглядело сейчас как крест — как памятник тому, кого за минуту до этого мы называли «ездовым» и «мужиком». И написано было на кресте: «Осторожно, мины!»
Став на подножку, я передал по колонне, чтобы все сдали назад, строго по той же колее, из машин не выходить. Снова забрался на сиденье машины и вдруг подумал: а если ездовой жив? Бывают ведь чудеса… Надо пойти посмотреть… Да, надо пойти по минному полю и посмотреть… Или послать кого-то. Послать на минное поле… Нет, пойти должен я… Но ведь я командир и могу ли я? А бойцы мои могут? Должны?.. Какая разница сейчас — минное это поле или пшеничное? Там человек, который возможно еще…
Что это? Мимо стекла кабины мелькнула знакомая фигура в одежде не по росту… Коля!
— Колька!.. Не смей! — я выскочил из кабины. — Назад! Слышишь! Коля! Куда?!.
Коля Охрей бежал в огромных своих сапогах к тому месту, где взорвалась мина. Бежал, не разбирая дороги, — бежал, чтобы помочь, спасти…
Бежал, да не добежал.
Так и погиб наш Коля, спасая мертвого уже ездового… Там и похоронили его, неподалеку от креста «Осторожно, мины!..».
Нам здорово тогда нагорело от начальства — и командиру роты, и мне, — что взяли мальчишку в подразделение. Но ведь не мы первые, не мы последние… А Колю не вернешь…
Зофье Брохоцкой
…Я шел двадцать семь суток. А может, двадцать девять. Или тридцать. Потерял уже счет. Сначала делал зарубки на самодельных костылях. Потом перестал считать дни: не до того. Шел без дорог, по лесам Западной Белоруссии, шел на восход солнца, к своим.
Нога опухла и тянула книзу тяжелой гирей. Но даже не так мучила боль в ноге, как под мышками: от еловых и березовых палок, на которые опирался. Казалось, они достали до самых костей, скользят по голым ребрам. До сих пор, верьте, нет, как вспомню — холод по спине.
Но все равно шел — что было делать? — по лесам и перелескам, в обход поселков и деревень. Хорошо, время такое — ягоды, коренья под рукой, вода — в ручьях, в болотных лужах.
Повсюду в населенных пунктах уже стояли немцы, а я ковылял в грязной рваной своей гимнастерке с двумя кубиками на вороте — воентехник второго ранга.
Сколько раз по ночам подходил, подползал к окраинным домам селений, прислушивался к голосам, к лаю собак. Речь доносилась чаще немецкая. А еще полицаев опасался, слышал уже про них.
И все-таки не помню, на какие сутки, когда стало совсем невмоготу, постучался под утро в окошко деревенского дома, он на отшибе стоял.
Долго не отворяли дверь. На какое-то время я потерял сознание — от боли, от напряжения… Выключился… Когда открыл глаза, передо мной стоял высокий старик.
— До́конт и́дзешь? — спросил он.
Я не понял слов, понял, о чем спрашивает.
— Туда, — качнул головой. — Где наши.
И потом упал и ничего уже не помню. Очнулся в доме на широкой лавке. Рядом стоял старик, держал ковшик с водой.
— Худая спра́ва, — говорил старик, мешая польские, русские и белорусские слова. — Войско твое дале́ко. Немец близко. Ты хворый вши́сток.
— Я пойду, — сказал я, пытаясь подняться.
Теперь я тоже видел: подобие дороги — справа, а слева, на фоне закатного неба — планка с дощечкой вроде креста. Это и правда выглядело сейчас как крест — как памятник тому, кого за минуту до этого мы называли «ездовым» и «мужиком». И написано было на кресте: «Осторожно, мины!»
Став на подножку, я передал по колонне, чтобы все сдали назад, строго по той же колее, из машин не выходить. Снова забрался на сиденье машины и вдруг подумал: а если ездовой жив? Бывают ведь чудеса… Надо пойти посмотреть… Да, надо пойти по минному полю и посмотреть… Или послать кого-то. Послать на минное поле… Нет, пойти должен я… Но ведь я командир и могу ли я? А бойцы мои могут? Должны?.. Какая разница сейчас — минное это поле или пшеничное? Там человек, который возможно еще…
Что это? Мимо стекла кабины мелькнула знакомая фигура в одежде не по росту… Коля!
— Колька!.. Не смей! — я выскочил из кабины. — Назад! Слышишь! Коля! Куда?!.
Коля Охрей бежал в огромных своих сапогах к тому месту, где взорвалась мина. Бежал, не разбирая дороги, — бежал, чтобы помочь, спасти…
Бежал, да не добежал.
Так и погиб наш Коля, спасая мертвого уже ездового… Там и похоронили его, неподалеку от креста «Осторожно, мины!..».
Нам здорово тогда нагорело от начальства — и командиру роты, и мне, — что взяли мальчишку в подразделение. Но ведь не мы первые, не мы последние… А Колю не вернешь…
Зофье Брохоцкой
…Я шел двадцать семь суток. А может, двадцать девять. Или тридцать. Потерял уже счет. Сначала делал зарубки на самодельных костылях. Потом перестал считать дни: не до того. Шел без дорог, по лесам Западной Белоруссии, шел на восход солнца, к своим.
Нога опухла и тянула книзу тяжелой гирей. Но даже не так мучила боль в ноге, как под мышками: от еловых и березовых палок, на которые опирался. Казалось, они достали до самых костей, скользят по голым ребрам. До сих пор, верьте, нет, как вспомню — холод по спине.
Но все равно шел — что было делать? — по лесам и перелескам, в обход поселков и деревень. Хорошо, время такое — ягоды, коренья под рукой, вода — в ручьях, в болотных лужах.
Повсюду в населенных пунктах уже стояли немцы, а я ковылял в грязной рваной своей гимнастерке с двумя кубиками на вороте — воентехник второго ранга.
Сколько раз по ночам подходил, подползал к окраинным домам селений, прислушивался к голосам, к лаю собак. Речь доносилась чаще немецкая. А еще полицаев опасался, слышал уже про них.
И все-таки не помню, на какие сутки, когда стало совсем невмоготу, постучался под утро в окошко деревенского дома, он на отшибе стоял.
Долго не отворяли дверь. На какое-то время я потерял сознание — от боли, от напряжения… Выключился… Когда открыл глаза, передо мной стоял высокий старик.
— До́конт и́дзешь? — спросил он.
Я не понял слов, понял, о чем спрашивает.
— Туда, — качнул головой. — Где наши.
И потом упал и ничего уже не помню. Очнулся в доме на широкой лавке. Рядом стоял старик, держал ковшик с водой.
— Худая спра́ва, — говорил старик, мешая польские, русские и белорусские слова. — Войско твое дале́ко. Немец близко. Ты хворый вши́сток.
— Я пойду, — сказал я, пытаясь подняться.