Дед провел их в дом, мужчины сняли широкие плащи, остались в телогрейках, сели. Я понял, опасности нет, подошел поближе.
— Садись, Вася. Небось нога болит еще или как? — сказал тот, что казался постарше, хотя в неясном свете коптилки оба выглядели одинаково немолодыми. — Значит, твой пациент? — обратился он к деду.
— Так, — сказал.
— Бегать можешь? — спросил второй. — Что оружие держать можешь — вижу. — Он протянул мне руку. — Будем знакомы.
— Бегать — нет, а ходить уже ничего, — сказал я. — А вы…
— Мы, мы… В командировку прибыли. По набору кадров. Кадровики, так сказать. Что-нибудь неясно?.. Зимней одежи нет? — спросил он вдруг. — Нужно достать.
— Пошукаем, — сказал дед. — Може, и найдем.
— Штык вижу, — сказал первый гость. — А огнестрельное?
Я вытащил из кармана наган.
— Молодец. Запасливый… Ладно, дед Микола, у нас времени в обрез. Пойдем проводишь… Познакомиться зашли.
— Исть хце́че? — спросил дед.
— Спасибо, уже накормили. Будь здрав, Василий. На восток не иди. Пока дойдешь, двадцать раз убьют без пользы. А здесь пригодишься. Так что, сиди жди. Только вокруг хорошенько смотри…
Партизанский отряд, куда я попал, действовал в районе Барановичей. Вначале, пока народа было немного, жили мы по дальним затерянным деревням. Вроде этой. На первых порах наша главная задача была доставать оружие, боеприпасы, взрывчатку: ведь никакой связи с центром, с Большой землей в помине еще не было. Каждый из нас был и разведчик, и связной, и боец, и «снабженец», и «кадровик». Зима еще не отступила, когда из малых разрозненных групп начал сколачиваться настоящий отряд.
Мы уже проводили небольшие операции: снимали немецких часовых, расправлялись с полицаями. Я бы их всех подряд, под одну гребенку, но мне командир отряда понять дал, не все тут так просто: есть полицаи и полицаи. Иные весьма полезное дело делают под самым носом у противника. И грозят им при этом пуля или нож и с той, и с другой стороны…
Постепенно начинало до меня доходить, что очень непростая и, как бы это сказать, неоднозначная штука — жизнь, особенно во время страшных таких бедствий и потрясений, как война, и тем более на занятой врагом земле. В армии, там куда проще: там знаешь раз и навсегда, что перед тобой враг: автоматчик, мотоциклист, танкист — враг, захватчик, убийца — по своей ли, по чужой воле… А в нашем партизанском деле приходилось порою действовать по правилу: не верь глазам своим. Знаешь, что он староста, пособник немецкий, а не трожь, нельзя! Как к такому привыкнешь?..
Нелегким делом было доставать продовольствие. Помогали, конечно, крестьяне чем могли, но больше мы на немцев самих полагались, на их хозяйства, которые они для себя тут сорганизовали. В основном из бывших поместий польских. В одно из таких поместий, недалеко от Барановичей, частенько я наведывался. Управляющим там был пожилой пан Ростецкий, а еще жила там Эва, его дочь, красивая до невозможности.
Пан Ростецкий снабжал нас продовольствием — конечно, втайне от немцев; частил он их и в хвост и в гриву, вся его семья была с нами очень обходительна. Только я все равно до конца им не верил. Кто знает, что у них на уме? С нами так, а с немцами, может, еще лучше. А на самом деле как? Люди они, видать, не бедные всегда были, рисковать не хотят, а с кем они душой? Недаром говорят, чужая душа — потемки…
К лету получил я первое свое партизанское боевое крещение. Мы тогда как раз операцию проводили на железной дороге и наткнулись на крупные силы немцев. Завязалась перестрелка, были убитые, раненые. Меня пуля тюкнула в плечо. Хорошо кость не задела, но крови потерял много, ослаб. Тут ночь подошла, мы отступили, а немцы побоялись преследовать. Путь наш был мимо поместья, где пан Ростецкий заправлял, и командир сказал, что придется меня тут оставить: до базы не дойду. Да и медикаментов никаких нет.
— Только с Эвой поменьше любезничай, — сказал мне командир на прощанье. — Знаем мы тебя…
Добрел я кое-как до поместья, жар у меня начинался, поэтому опасения нашего командира были напрасны — не до любезничанья тут. Положили меня в какой-то кладовке, прохладной, полупустой, на сеннике. Там я и забылся.
И привиделась мне Эва еще красивей, чем в жизни, и что-то говорила она мне, и улыбалась, но понять я ни слова не мог. Наверное, поэтому не удивился, когда открыл глаза и увидел настоящую Эву: подумал, сон продолжается. Только почему рядом с Эвой несколько человек в военной форме?! Немцы! Это же немцы!.. Не может быть! Снится, наверно…
Я закрыл глаза, опять открыл — немцы стояли прямо надо мной. Оружие было под рукой, я дернулся, попытался привстать, застонал от боли…
Дед провел их в дом, мужчины сняли широкие плащи, остались в телогрейках, сели. Я понял, опасности нет, подошел поближе.
— Садись, Вася. Небось нога болит еще или как? — сказал тот, что казался постарше, хотя в неясном свете коптилки оба выглядели одинаково немолодыми. — Значит, твой пациент? — обратился он к деду.
— Так, — сказал.
— Бегать можешь? — спросил второй. — Что оружие держать можешь — вижу. — Он протянул мне руку. — Будем знакомы.
— Бегать — нет, а ходить уже ничего, — сказал я. — А вы…
— Мы, мы… В командировку прибыли. По набору кадров. Кадровики, так сказать. Что-нибудь неясно?.. Зимней одежи нет? — спросил он вдруг. — Нужно достать.
— Пошукаем, — сказал дед. — Може, и найдем.
— Штык вижу, — сказал первый гость. — А огнестрельное?
Я вытащил из кармана наган.
— Молодец. Запасливый… Ладно, дед Микола, у нас времени в обрез. Пойдем проводишь… Познакомиться зашли.
— Исть хце́че? — спросил дед.
— Спасибо, уже накормили. Будь здрав, Василий. На восток не иди. Пока дойдешь, двадцать раз убьют без пользы. А здесь пригодишься. Так что, сиди жди. Только вокруг хорошенько смотри…
Партизанский отряд, куда я попал, действовал в районе Барановичей. Вначале, пока народа было немного, жили мы по дальним затерянным деревням. Вроде этой. На первых порах наша главная задача была доставать оружие, боеприпасы, взрывчатку: ведь никакой связи с центром, с Большой землей в помине еще не было. Каждый из нас был и разведчик, и связной, и боец, и «снабженец», и «кадровик». Зима еще не отступила, когда из малых разрозненных групп начал сколачиваться настоящий отряд.
Мы уже проводили небольшие операции: снимали немецких часовых, расправлялись с полицаями. Я бы их всех подряд, под одну гребенку, но мне командир отряда понять дал, не все тут так просто: есть полицаи и полицаи. Иные весьма полезное дело делают под самым носом у противника. И грозят им при этом пуля или нож и с той, и с другой стороны…
Постепенно начинало до меня доходить, что очень непростая и, как бы это сказать, неоднозначная штука — жизнь, особенно во время страшных таких бедствий и потрясений, как война, и тем более на занятой врагом земле. В армии, там куда проще: там знаешь раз и навсегда, что перед тобой враг: автоматчик, мотоциклист, танкист — враг, захватчик, убийца — по своей ли, по чужой воле… А в нашем партизанском деле приходилось порою действовать по правилу: не верь глазам своим. Знаешь, что он староста, пособник немецкий, а не трожь, нельзя! Как к такому привыкнешь?..
Нелегким делом было доставать продовольствие. Помогали, конечно, крестьяне чем могли, но больше мы на немцев самих полагались, на их хозяйства, которые они для себя тут сорганизовали. В основном из бывших поместий польских. В одно из таких поместий, недалеко от Барановичей, частенько я наведывался. Управляющим там был пожилой пан Ростецкий, а еще жила там Эва, его дочь, красивая до невозможности.
Пан Ростецкий снабжал нас продовольствием — конечно, втайне от немцев; частил он их и в хвост и в гриву, вся его семья была с нами очень обходительна. Только я все равно до конца им не верил. Кто знает, что у них на уме? С нами так, а с немцами, может, еще лучше. А на самом деле как? Люди они, видать, не бедные всегда были, рисковать не хотят, а с кем они душой? Недаром говорят, чужая душа — потемки…
К лету получил я первое свое партизанское боевое крещение. Мы тогда как раз операцию проводили на железной дороге и наткнулись на крупные силы немцев. Завязалась перестрелка, были убитые, раненые. Меня пуля тюкнула в плечо. Хорошо кость не задела, но крови потерял много, ослаб. Тут ночь подошла, мы отступили, а немцы побоялись преследовать. Путь наш был мимо поместья, где пан Ростецкий заправлял, и командир сказал, что придется меня тут оставить: до базы не дойду. Да и медикаментов никаких нет.
— Только с Эвой поменьше любезничай, — сказал мне командир на прощанье. — Знаем мы тебя…
Добрел я кое-как до поместья, жар у меня начинался, поэтому опасения нашего командира были напрасны — не до любезничанья тут. Положили меня в какой-то кладовке, прохладной, полупустой, на сеннике. Там я и забылся.
И привиделась мне Эва еще красивей, чем в жизни, и что-то говорила она мне, и улыбалась, но понять я ни слова не мог. Наверное, поэтому не удивился, когда открыл глаза и увидел настоящую Эву: подумал, сон продолжается. Только почему рядом с Эвой несколько человек в военной форме?! Немцы! Это же немцы!.. Не может быть! Снится, наверно…
Я закрыл глаза, опять открыл — немцы стояли прямо надо мной. Оружие было под рукой, я дернулся, попытался привстать, застонал от боли…