Во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличается от смерти животного. После смерти людей, подобно павшим баранам или кошкам, закапывают в общей яме, которую сразу же заливают гашеной известью, либо сжигают вместе со всеми остальными телами.
Коллективное отчаяние. Коллективное отчаяние следует за коллективной паникой, но по последствиям оно хуже, так как люди теряют способность к сопротивлению болезни. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии в Афинах в 430–427 гг. до н. э., отмечал, что «…самым страш ным во всем этом бедствии был упадок сил духа: как только кто-нибудь чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни; поэтому люди умирали, как овцы, заражаясь друг от друга».
Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она «неприлична», кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность.
По замечанию Делюмо: «Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив «инициативу» в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии чумы они вынуждены жить одним днем, а будущее для них — смерть.
Излишества и разврат. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемий свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. Фукидид почти 2500 лет назад заметил, что с появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь, и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и, пока он еще не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то насладиться жизнью.
Боккаччо в 1348 г. наблюдал ту же картину: «…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры.
В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений радостей. Вести подобный образ жизни им было тем легче, что они махнули рукой на самих себя и на свое достояние — все равно, мол, скоро умрем, — вот почему почти все дома в городе сделались общими: человек, войдя в чужой дом, распоряжался там, как в своем собственном. Со всем тем эти по-скотски жившие люди любыми способами искали больных».
Дефо, спустя три столетия, писал почти то же самое в отношении Лондона 1665 г.: «В городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы». Ж. Делюмо, отмечает, что в Марселе в 1720 г. «среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление».
И 1921 г. во время легочной чумы во Владивостоке Областная санитарно-исполнительная комиссия (ОСИК) не могла установить охрану противочумных учреждений из-за постоянного пьянства милиционеров. Не имея силы повлиять на их работу, Комиссия сделала попытку заменим. милиционеров, обратившись 26 апреля за содействием в Николько-Уссурийскую бригаду дивизиона народной охраны. Однако ОСИ К уже 28 апреля поспешила отказаться от ее «услуг», так как оказалось, что охраняющий очаги чумы дивизион «представляет из себя пьянствующую банду, берет взятки с обсервируемых, вместе с ними пьянствует» (Захаров П.В. с соавт., 1922).
В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни и с лихорадочным желанием использовать последние дни жизни. Но одновременно оно было вызвано и страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бессконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.
Коллективное безумие. Самоизоляция, бегство и даже беспробудное пьянство — это проявления страха, но не безумия. Историки зафиксировали эпидемии, когда психологическая нагрузка на население Пыла столь велика, что люди начинали вести себя вопреки инстинкту самосохранения и сами шли навстречу своей гибели. Обычно такое психологическое состояние наступало после того, когда уже все средства борьбы с эпидемией были исчерпаны, а она все больше набирала силу.
Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы в самые смертоносные недели эпидемии перестали сторониться друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что, зачем все эти предосторожности, если «все там будем». Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех близких, были умершие от страха или покончивш ие с жизнью. Дефо писал: «Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой» (см. очерк VIII).
Вот одна из безумных сторон чумы, проявивш ейся в Женеве в 1530 г. «Я жил в этой стране, — писал Боннивар в своем сочинении des Defformes Reformateurs, — в то время как чума свирепствовала с такою силою, что в иных домах, где было более шестнадцати и восемнадцати жильцов, не оставалось в живых ни одного. Мимо моих окон беспрерывно проносили мертвых, иногда по шести и семи зараз. Несмотря на это девушки продолжали плясать и петь песни даже в начале поста; и случалось, что в это самое время, которую-нибудь из них начинала трясти лихорадка, и ее уносили в дом, на другое утро — на кладбище, а подруги все-таки не прекращали плясок. И это напомнило мне стадо свиней, которое гонят на рынок; перед ними ясли с овсом и ячменем, и они едят, а тут приходит мясник, берет самую жирную и, уверившись, что она здорова, закалывает ее, а подруги ее преспокойно продолжают питаться» (цит. по Э. Литтре, 1873).
Делюмо (1994) приводит рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.
«Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей». Монтень сравнивает этих заживо погребенных с римскими солдатами, которые «после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение».
Подобные факты Ж. Делюмо отметил в описаниях чумы в Малаге, в Лондоне XVII в., то есть речь идет об одном явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги писал: «Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери…»
Вдневнике Дефо тоже говорится «о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы».
В труде «Hystory of Grenland» (1767) В. Губерт (1896) нашел ужасающие подробности эпидемии оспы в Гренландии в 1734 г.: «Страна была совсем опустошена, трупы валялись в домах и на улицах. На одном острове осталась всего одна девочка с тремя маленькими братьями, которым ранее была привита оспа. Отец же их, похоронивший всех соседей, лег вместе с младшим больным ребенком в гроб, надвинул гробовую крышку и велел дочери засыпать себя».
Во время голода 1972–1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей.
Описывая чуму в Милане в 1630 г., Манцони заметил: «Вместе с развратом росло безумие». Безумие во время эпидемии выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. Ж. Делюмо (1994) посчитал, что Дефо в «Дневнике чумного года «в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова «безумие», «бред», «сумасшедшие». «В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо па улице…» По его же данным, в Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение, они играли в чехарду с трупами умерших людей.
В Курской губернии, в Рыльском и Путивльском уездах, во время холеры 1348 г. появилась секта «морельщиков-гробовиков» Они дали обет умереть с голода, собственноручно делали себе гробы, одевались саваны, ложились в них в гробы и начинали петь стих о смерти. Они повторяли его до тех пор, пока голос не отказывался им служить. Мало-помалу, вследствие голода и упадка сил, они впадали в забытье и умирали (Павловская С., 1893).
В православной Москве, во время «чумного бунта» 1771 г., обезумевшая толпа убила своего архиепископа, самоовержено боровшегося эпидемией. Остервенение противоборствующих сторон было таковым, что звонарей с колоколен солдаты могли «снять» только штыками, люди безоружными бросались под картечные залпы.
Во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличается от смерти животного. После смерти людей, подобно павшим баранам или кошкам, закапывают в общей яме, которую сразу же заливают гашеной известью, либо сжигают вместе со всеми остальными телами.
Коллективное отчаяние. Коллективное отчаяние следует за коллективной паникой, но по последствиям оно хуже, так как люди теряют способность к сопротивлению болезни. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии в Афинах в 430–427 гг. до н. э., отмечал, что «…самым страш ным во всем этом бедствии был упадок сил духа: как только кто-нибудь чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни; поэтому люди умирали, как овцы, заражаясь друг от друга».
Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она «неприлична», кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность.
По замечанию Делюмо: «Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив «инициативу» в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии чумы они вынуждены жить одним днем, а будущее для них — смерть.
Излишества и разврат. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемий свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. Фукидид почти 2500 лет назад заметил, что с появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь, и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и, пока он еще не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то насладиться жизнью.
Боккаччо в 1348 г. наблюдал ту же картину: «…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры.
В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений радостей. Вести подобный образ жизни им было тем легче, что они махнули рукой на самих себя и на свое достояние — все равно, мол, скоро умрем, — вот почему почти все дома в городе сделались общими: человек, войдя в чужой дом, распоряжался там, как в своем собственном. Со всем тем эти по-скотски жившие люди любыми способами искали больных».
Дефо, спустя три столетия, писал почти то же самое в отношении Лондона 1665 г.: «В городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы». Ж. Делюмо, отмечает, что в Марселе в 1720 г. «среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление».
И 1921 г. во время легочной чумы во Владивостоке Областная санитарно-исполнительная комиссия (ОСИК) не могла установить охрану противочумных учреждений из-за постоянного пьянства милиционеров. Не имея силы повлиять на их работу, Комиссия сделала попытку заменим. милиционеров, обратившись 26 апреля за содействием в Николько-Уссурийскую бригаду дивизиона народной охраны. Однако ОСИ К уже 28 апреля поспешила отказаться от ее «услуг», так как оказалось, что охраняющий очаги чумы дивизион «представляет из себя пьянствующую банду, берет взятки с обсервируемых, вместе с ними пьянствует» (Захаров П.В. с соавт., 1922).
В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни и с лихорадочным желанием использовать последние дни жизни. Но одновременно оно было вызвано и страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бессконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.
Коллективное безумие. Самоизоляция, бегство и даже беспробудное пьянство — это проявления страха, но не безумия. Историки зафиксировали эпидемии, когда психологическая нагрузка на население Пыла столь велика, что люди начинали вести себя вопреки инстинкту самосохранения и сами шли навстречу своей гибели. Обычно такое психологическое состояние наступало после того, когда уже все средства борьбы с эпидемией были исчерпаны, а она все больше набирала силу.
Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы в самые смертоносные недели эпидемии перестали сторониться друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что, зачем все эти предосторожности, если «все там будем». Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех близких, были умершие от страха или покончивш ие с жизнью. Дефо писал: «Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой» (см. очерк VIII).
Вот одна из безумных сторон чумы, проявивш ейся в Женеве в 1530 г. «Я жил в этой стране, — писал Боннивар в своем сочинении des Defformes Reformateurs, — в то время как чума свирепствовала с такою силою, что в иных домах, где было более шестнадцати и восемнадцати жильцов, не оставалось в живых ни одного. Мимо моих окон беспрерывно проносили мертвых, иногда по шести и семи зараз. Несмотря на это девушки продолжали плясать и петь песни даже в начале поста; и случалось, что в это самое время, которую-нибудь из них начинала трясти лихорадка, и ее уносили в дом, на другое утро — на кладбище, а подруги все-таки не прекращали плясок. И это напомнило мне стадо свиней, которое гонят на рынок; перед ними ясли с овсом и ячменем, и они едят, а тут приходит мясник, берет самую жирную и, уверившись, что она здорова, закалывает ее, а подруги ее преспокойно продолжают питаться» (цит. по Э. Литтре, 1873).
Делюмо (1994) приводит рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.
«Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей». Монтень сравнивает этих заживо погребенных с римскими солдатами, которые «после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение».
Подобные факты Ж. Делюмо отметил в описаниях чумы в Малаге, в Лондоне XVII в., то есть речь идет об одном явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги писал: «Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери…»
Вдневнике Дефо тоже говорится «о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы».
В труде «Hystory of Grenland» (1767) В. Губерт (1896) нашел ужасающие подробности эпидемии оспы в Гренландии в 1734 г.: «Страна была совсем опустошена, трупы валялись в домах и на улицах. На одном острове осталась всего одна девочка с тремя маленькими братьями, которым ранее была привита оспа. Отец же их, похоронивший всех соседей, лег вместе с младшим больным ребенком в гроб, надвинул гробовую крышку и велел дочери засыпать себя».
Во время голода 1972–1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей.
Описывая чуму в Милане в 1630 г., Манцони заметил: «Вместе с развратом росло безумие». Безумие во время эпидемии выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. Ж. Делюмо (1994) посчитал, что Дефо в «Дневнике чумного года «в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова «безумие», «бред», «сумасшедшие». «В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо па улице…» По его же данным, в Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение, они играли в чехарду с трупами умерших людей.
В Курской губернии, в Рыльском и Путивльском уездах, во время холеры 1348 г. появилась секта «морельщиков-гробовиков» Они дали обет умереть с голода, собственноручно делали себе гробы, одевались саваны, ложились в них в гробы и начинали петь стих о смерти. Они повторяли его до тех пор, пока голос не отказывался им служить. Мало-помалу, вследствие голода и упадка сил, они впадали в забытье и умирали (Павловская С., 1893).
В православной Москве, во время «чумного бунта» 1771 г., обезумевшая толпа убила своего архиепископа, самоовержено боровшегося эпидемией. Остервенение противоборствующих сторон было таковым, что звонарей с колоколен солдаты могли «снять» только штыками, люди безоружными бросались под картечные залпы.