Он знал, когда-то и Нинка работала в столовой. Место стоящее. Чисто, сытно, не то что в полеводстве: то дождь, то жара, то туда, то сюда. Не задержалась. Да и где она не работала? Отовсюду уходила. Трудовая биография ее сложная: зигзаг на зигзаге, словом, наваленные кучей бороны.
К магазину прошла заведующая, рыжая Аня. Дед Казанок вспомнил, что он без денег. Пятерку отдал ребятам. В карманах оставалась только мелочь. Бросив взгляд на окно столовой, где стояли уже двое, глядя на него, он вдоль ограды вышел к дороге, пересек ее, минуя здание сельсовета, через сосняк с березами пересек по тропе залесенную куртину, откуда видна была дверь Нинкиного дома с черневшим большим висячим замком, и вышел на полевую дорогу, ведущую к лесу, куда она ушла за грибами.
Велика сила любви. Сколько столетий живет на земле человечество, столько существует и любовь с неубывной ее силой. И нет у нее прямых, известных и легких троп и дорог. Не сложилось и определенных правил, законов, кодексов любви. Не обуздал разум человеческий ее стихию. Непредсказуемы остались ее появление и конец. Одно определилось, что «Любви все возрасты покорны, Ее порывы благотворны». Но сколько юношеских жизней убила ее «благотворность», сколько старческой гордости осмеяно все той же ее коварной «благотворностью».
Безумно влюбился в Нинку Постнову и старый Федор Сергеевич Петров, по прозвищу Казанок. Кто бы мог подумать, что случится такое? То, что ему переступило за семьдесят, а ей не насчитается и сорока годов жизни — никому не в убыток. А как жила-то она и живет! Это и вызывало толки, удивление и насмешки. До того, пока не пошла слава, что у него с Постновой дело нечисто, он и не знал ее прошлого. Какими ходами ни подносили ему люди сведения о ней. В магазине, когда подходил по заслуженному праву ветерана войны и труда без очереди за чем-либо, слышал насмешки, что могла бы она постоять, чай, не работает тунеядка. В автобусе, по дороге в район, невольно слышал за собой толки о ней же: за растрату в буфете отсидела два года, после муж и бросил ее с двумя ребятами. У матери жила, потом сошлась с клубным затейником, споила его, до туберкулеза довела и выгнала. После смерти матери дом сожгла, чтобы отчим не привел в него хозяйку, тем и сестру с мужем нищими оставила. С чем в отпуску были, с тем и остались, когда вернулись на пепелище. А сколько перепила, сколько захожих у нее перебывало! Слушал он имена тех, кто переступал ее порог, и не верил, что почтенные люди могли наведываться к ней…
Пусть бывало такое, во что он верил, но бывало с другими. Она чиста и беспорочна. Женские грехи невинными слезами детей смываются, если она их не оставила, поднимает своими силами к жизни. И не только это, а что-то еще, чему нет названия, оправдывало ее в глазах деда Казанка.
Наверное, и не свела бы деда Казанка судьба с Нинкой Постновой, не произойди одного случая. Со смертью старухи он отрешился от всех интересов, казалось, что жизнь прожита, ему не осталось на земле дел, места, хоть собирай котомку и уходи прямым путем по ее следам. Но нет туда входа потайного живому без назначенного часа.
Время ломало лед на реке, проносило над полями лебединые стаи, заметало снегами землю, проносило грозы в небесах, шумело полой водой, хлебами и цвело травами, а вместе с тем играло людскими судьбами.
Летом, в сенокосную пору, деда Казанка позвали на помощь совхозу, косить на силос бурьян с травой на канавах и по кустам, куда не зайти было ленивым механизаторам, как сказал один из инвалидов.
Косили в Забродье, где прежде было богатое имение какого-то барона, где еще стояли старые вековечные липы с кленами, кустились яблоневые поросли былого сада и прочно держались стены хозяйственных построек из камня-валуна, разрушаемые людьми с варварским методичным упорством.
Народ был разный, собранный из четырех деревень, большей частью наезжий, из дачников, да служащий люд, тоже не из коренных жителей. Но работа, пусть не прежний размах, работа на земле, где смешано все: и зелень, и цветы, и ягоды, объединила людей разного возраста, из разных мест. И среди всех как-то во взгляде деда Казанка выявилась Нинка Постнова. Казалось, у нее не было в жизни бед, печали. Пока окашивали канавы, поляны, он слышал только ее голос. У нее были в руках вилы, но работала ли она, он не видал. Может быть, она мешала кому-то своими анекдотами, смехом, частушками, песнями, но он уносился с ее голосом в молодую пору своих лет, когда сенокос жил на веселье, и возрождалось в душе желание пожить еще на земле, пока цветут на ней травы, родятся и хлеб, и песни.
После сенокоса дорога всех повела к саду. Одни поспешили домой, другие растянулись по дороге, кто прихрамывал по инвалидности, кто стал тяжел на ногу. Дед Казанок шел последним. Он мог бы в ходьбе потягаться с молодыми, но решил пройти дорогу медленным шагом, порадоваться и погоде, и птичьему пению, цветам. Дорога шла над рекой, выписывала колена, стесненная ольшаником и бурьяном. Прежде, когда в Забродье была колхозная бригада, в прочных каменных дворах стоял скот, дорога эта была оживленной, без экзотической глухомани. Раньше не одна подвода обогнала бы или встретилась здесь, не прошел бы так спокойно, как теперь, когда и от поселка сюда не пройти уже машине: появилась осушительная канава без мостка, отрезавшая путь колесному транспорту в красивые угодья.
Впереди на взгорке у поселка дед Казанок увидал машины. Возле них останавливались косари. Там, в баронском имении, с первого прокоса выделились представители, организовавшие складчину, как бы по традиции. Он отказался праздновать. Прежде от первого прокоса до последнего, до складчины, надо было пройти с косой не один луг, одолеть под тысячу гектаров — тут пошумели, попугали птичек — и празднуй. Одной из организаторш была Нинка Постнова. На его отказ от участия в складчине она сказала, что дед стал жадный, за копейку в могилу живьем ляжет, что таким одна забота — чулок набить рублями и спать на нем днем и ночью.
Проходить мимо столпившихся косарей дед Казанок не решился, опасался, что еще какую-то гадость скажут ему в спину, что хуже пули или осколка, вызывающих только боль в теле. Он вынул нож из кармана, поправил его лезвие на бруске и сошел с дороги в заросли, решив не терять время, нарезать на обручи для верши черемуховых побегов.
С бугра доносились голоса. И вдруг их перекрыл крик тронувшего на косьбе голоса. Кричала Нинка. Можно было разобрать ее недовольство чем-то. Она отделилась от толпы и направилась по дороге назад, к Забродью. Он вышел к дороге, спросил:
— Чем молодежь недовольна? Куда направляется?
Нина с привычной беззастенчивостью ругнулась. Там, в Забродье, на яблоне осталась ее шерстяная кофта. Висела вместе с другими. Все свои похватали, а ей даже не напомнили… Она закурила нервозно и ушла. Глядя ей вслед, он спохватился, что надо бы назваться сходить за кофтой, ему не праздновать — и ей услужил бы. Дед Казанок расстроился от своей старческой недогадливости, нерасторопности в голове. Трудно ли было смекнуть, что ей дорого быть на складчине, а ему-то и не обязательно резать эти пруточки.
На бугре за канавой затихли. Кругом сидели на траве косари. Над рекой орали прожорливые чайки. В прошлое лето они стаей налетели на клубничные грядки и попортили весь урожай ягод. Он не видал пользы от этой птицы-тунеядки.
На дороге появилась из-за поворота Нинка. Быстро она успела обернуться или он стал таким тугодумом, что ничего путного не обдумал, а человек уже пробежал с два километра.
«Не годишься ты, Федор Петров, на командира. Пока будешь соображать, что к чему, враг все позиции порушит и самому кляп в рот воткнет».
Нинка шла размашисто. Ее тело было подстать солнечному свету, желтившему зелень придорожья, цветы. И дед Казанок вдруг рассмотрел, что она вся до бедер открыта солнцу, на ней нет даже того, чем прикрываются груди. Его охватил испуг. Он хотел попятиться в кусты, но не мог, был заворожен виденным. Она размахивала руками с тряпицами, снятыми с себя, ступала гордо, казалась отрешенной от всего земного.
Дед Казанок разглядел ее открытые груди. Такое бывает только на статуях, что он повидал в войну. Но там холодный камень, мертвое, застывшее изображение, а тут живая картина…
Нинка не заметила деда Казанка. Удалясь, она надела кофту и, перебравшись за канаву, на бугре затерялась среди косарей…
Он знал, когда-то и Нинка работала в столовой. Место стоящее. Чисто, сытно, не то что в полеводстве: то дождь, то жара, то туда, то сюда. Не задержалась. Да и где она не работала? Отовсюду уходила. Трудовая биография ее сложная: зигзаг на зигзаге, словом, наваленные кучей бороны.
К магазину прошла заведующая, рыжая Аня. Дед Казанок вспомнил, что он без денег. Пятерку отдал ребятам. В карманах оставалась только мелочь. Бросив взгляд на окно столовой, где стояли уже двое, глядя на него, он вдоль ограды вышел к дороге, пересек ее, минуя здание сельсовета, через сосняк с березами пересек по тропе залесенную куртину, откуда видна была дверь Нинкиного дома с черневшим большим висячим замком, и вышел на полевую дорогу, ведущую к лесу, куда она ушла за грибами.
Велика сила любви. Сколько столетий живет на земле человечество, столько существует и любовь с неубывной ее силой. И нет у нее прямых, известных и легких троп и дорог. Не сложилось и определенных правил, законов, кодексов любви. Не обуздал разум человеческий ее стихию. Непредсказуемы остались ее появление и конец. Одно определилось, что «Любви все возрасты покорны, Ее порывы благотворны». Но сколько юношеских жизней убила ее «благотворность», сколько старческой гордости осмеяно все той же ее коварной «благотворностью».
Безумно влюбился в Нинку Постнову и старый Федор Сергеевич Петров, по прозвищу Казанок. Кто бы мог подумать, что случится такое? То, что ему переступило за семьдесят, а ей не насчитается и сорока годов жизни — никому не в убыток. А как жила-то она и живет! Это и вызывало толки, удивление и насмешки. До того, пока не пошла слава, что у него с Постновой дело нечисто, он и не знал ее прошлого. Какими ходами ни подносили ему люди сведения о ней. В магазине, когда подходил по заслуженному праву ветерана войны и труда без очереди за чем-либо, слышал насмешки, что могла бы она постоять, чай, не работает тунеядка. В автобусе, по дороге в район, невольно слышал за собой толки о ней же: за растрату в буфете отсидела два года, после муж и бросил ее с двумя ребятами. У матери жила, потом сошлась с клубным затейником, споила его, до туберкулеза довела и выгнала. После смерти матери дом сожгла, чтобы отчим не привел в него хозяйку, тем и сестру с мужем нищими оставила. С чем в отпуску были, с тем и остались, когда вернулись на пепелище. А сколько перепила, сколько захожих у нее перебывало! Слушал он имена тех, кто переступал ее порог, и не верил, что почтенные люди могли наведываться к ней…
Пусть бывало такое, во что он верил, но бывало с другими. Она чиста и беспорочна. Женские грехи невинными слезами детей смываются, если она их не оставила, поднимает своими силами к жизни. И не только это, а что-то еще, чему нет названия, оправдывало ее в глазах деда Казанка.
Наверное, и не свела бы деда Казанка судьба с Нинкой Постновой, не произойди одного случая. Со смертью старухи он отрешился от всех интересов, казалось, что жизнь прожита, ему не осталось на земле дел, места, хоть собирай котомку и уходи прямым путем по ее следам. Но нет туда входа потайного живому без назначенного часа.
Время ломало лед на реке, проносило над полями лебединые стаи, заметало снегами землю, проносило грозы в небесах, шумело полой водой, хлебами и цвело травами, а вместе с тем играло людскими судьбами.
Летом, в сенокосную пору, деда Казанка позвали на помощь совхозу, косить на силос бурьян с травой на канавах и по кустам, куда не зайти было ленивым механизаторам, как сказал один из инвалидов.
Косили в Забродье, где прежде было богатое имение какого-то барона, где еще стояли старые вековечные липы с кленами, кустились яблоневые поросли былого сада и прочно держались стены хозяйственных построек из камня-валуна, разрушаемые людьми с варварским методичным упорством.
Народ был разный, собранный из четырех деревень, большей частью наезжий, из дачников, да служащий люд, тоже не из коренных жителей. Но работа, пусть не прежний размах, работа на земле, где смешано все: и зелень, и цветы, и ягоды, объединила людей разного возраста, из разных мест. И среди всех как-то во взгляде деда Казанка выявилась Нинка Постнова. Казалось, у нее не было в жизни бед, печали. Пока окашивали канавы, поляны, он слышал только ее голос. У нее были в руках вилы, но работала ли она, он не видал. Может быть, она мешала кому-то своими анекдотами, смехом, частушками, песнями, но он уносился с ее голосом в молодую пору своих лет, когда сенокос жил на веселье, и возрождалось в душе желание пожить еще на земле, пока цветут на ней травы, родятся и хлеб, и песни.
После сенокоса дорога всех повела к саду. Одни поспешили домой, другие растянулись по дороге, кто прихрамывал по инвалидности, кто стал тяжел на ногу. Дед Казанок шел последним. Он мог бы в ходьбе потягаться с молодыми, но решил пройти дорогу медленным шагом, порадоваться и погоде, и птичьему пению, цветам. Дорога шла над рекой, выписывала колена, стесненная ольшаником и бурьяном. Прежде, когда в Забродье была колхозная бригада, в прочных каменных дворах стоял скот, дорога эта была оживленной, без экзотической глухомани. Раньше не одна подвода обогнала бы или встретилась здесь, не прошел бы так спокойно, как теперь, когда и от поселка сюда не пройти уже машине: появилась осушительная канава без мостка, отрезавшая путь колесному транспорту в красивые угодья.
Впереди на взгорке у поселка дед Казанок увидал машины. Возле них останавливались косари. Там, в баронском имении, с первого прокоса выделились представители, организовавшие складчину, как бы по традиции. Он отказался праздновать. Прежде от первого прокоса до последнего, до складчины, надо было пройти с косой не один луг, одолеть под тысячу гектаров — тут пошумели, попугали птичек — и празднуй. Одной из организаторш была Нинка Постнова. На его отказ от участия в складчине она сказала, что дед стал жадный, за копейку в могилу живьем ляжет, что таким одна забота — чулок набить рублями и спать на нем днем и ночью.
Проходить мимо столпившихся косарей дед Казанок не решился, опасался, что еще какую-то гадость скажут ему в спину, что хуже пули или осколка, вызывающих только боль в теле. Он вынул нож из кармана, поправил его лезвие на бруске и сошел с дороги в заросли, решив не терять время, нарезать на обручи для верши черемуховых побегов.
С бугра доносились голоса. И вдруг их перекрыл крик тронувшего на косьбе голоса. Кричала Нинка. Можно было разобрать ее недовольство чем-то. Она отделилась от толпы и направилась по дороге назад, к Забродью. Он вышел к дороге, спросил:
— Чем молодежь недовольна? Куда направляется?
Нина с привычной беззастенчивостью ругнулась. Там, в Забродье, на яблоне осталась ее шерстяная кофта. Висела вместе с другими. Все свои похватали, а ей даже не напомнили… Она закурила нервозно и ушла. Глядя ей вслед, он спохватился, что надо бы назваться сходить за кофтой, ему не праздновать — и ей услужил бы. Дед Казанок расстроился от своей старческой недогадливости, нерасторопности в голове. Трудно ли было смекнуть, что ей дорого быть на складчине, а ему-то и не обязательно резать эти пруточки.
На бугре за канавой затихли. Кругом сидели на траве косари. Над рекой орали прожорливые чайки. В прошлое лето они стаей налетели на клубничные грядки и попортили весь урожай ягод. Он не видал пользы от этой птицы-тунеядки.
На дороге появилась из-за поворота Нинка. Быстро она успела обернуться или он стал таким тугодумом, что ничего путного не обдумал, а человек уже пробежал с два километра.
«Не годишься ты, Федор Петров, на командира. Пока будешь соображать, что к чему, враг все позиции порушит и самому кляп в рот воткнет».
Нинка шла размашисто. Ее тело было подстать солнечному свету, желтившему зелень придорожья, цветы. И дед Казанок вдруг рассмотрел, что она вся до бедер открыта солнцу, на ней нет даже того, чем прикрываются груди. Его охватил испуг. Он хотел попятиться в кусты, но не мог, был заворожен виденным. Она размахивала руками с тряпицами, снятыми с себя, ступала гордо, казалась отрешенной от всего земного.
Дед Казанок разглядел ее открытые груди. Такое бывает только на статуях, что он повидал в войну. Но там холодный камень, мертвое, застывшее изображение, а тут живая картина…
Нинка не заметила деда Казанка. Удалясь, она надела кофту и, перебравшись за канаву, на бугре затерялась среди косарей…