Макушки кленов подкрасило утренними холодами в яркий красно-желтый цвет. Пришел маляр сады красить. Уже и над заводью выделилась цветом черемуха. И вода осветлела. На теченье загуляли ольховые листья. Много проводил дед Казанок лет, сменявшихся осенью, листопадами, но такого лета не знал. Потому оно и убывало незаметно, что жил он встречей с Нинкой Постновой, о чем никто не знал. И наступление осени не вызывало у него уныния, хотя досаждало, что все-то тянулась грибная и ягодная пора, разлучавшая его с Нинкой.
Над заводью, в огородишках выкапывали люди лук, морковь и сушили на солнце. Всех занимали осенние приготовления и, казалось, никому не было дела до деда Казанка, до его тайны.
Но ничто не может утаиться в людском окружении. Открылась калитка его сада, скрипнула раз-другой в ночи, разбудила кого-то, и заговорили, что Нинка Постнова к Феде Петрову приладилась. А стоило смазать на калитке заржавевшие петли мазутом, насмешки посыпались. Она-то весело отговаривалась, умела распорядиться словом, а его оскорбляли даже намеки на распутство. Никому недоступны были его помыслы, и потому связь с молодухой сочли не чем иным, как блудом, грехом непростительным. До поры до времени никто не заговаривал с ним о Постновой, но надо было случиться: приехала снова дочь вырывать у него материнские сбережения, прибыла ночным автобусом, когда у него гостевала Нина. Он не открыл дверей, не мог показать беспорядка, какой бывает у одиноких при гостях, да и обижен был на свою Валюху за их с мужем жадность. Не осела материнская могила, а уж они потребовали сберкнижку, навострились сменить мотоцикл на «Жигули». Стоило ему возразить, как надулись, дочь стала грозить судом… И как после такого не вспыхнет обида.
Дочь переночевала в чужом дому, где ей и открылось, почему родной отец не пустил ее на порог. С того дня разговоры о нем с Постновой стали главной людской заботой.
Осмелилась замолвить слово и соседка. Она-то глазастее любого-каждого. Обок живет, но помалкивала до определенной поры. Дед Казанок выкапывал на огороде картошку. С утра было солнечно, набегами докатывался с реки ветерок, встряхивал на тополях листву, сметая отжившую в борозды; светлыми просматривались дали в любой открытой стороне, на огородах копались люди, местами проползал трактор, выпахивал картошку или брал комбайном. Дед ползал по земле на коленях, вывернув предварительно несколько кустов, наполнял плетушку и на тачке отвозил набранную картошку к погребу.
— Здравствуй, дядя Федя! — крикнула ему соседка, вышедшая на огород осмотреться. — Чего в помощниках никого нет? Есть свежую картошечку находятся, а помочь некому?
— Иди помогай — чем пытать.
— Я не невеста помогать тебе. И незваный помощник не всегда бывает кстати. Станешь помогать, а тут подойдет желанная помощница…
— Миром станете работать, — ответил дед. — Поля хватит на всех.
Соседка подошла к нему, проворно прошла с лопатой по двум бороздам, взяла кошелку и склонилась над землей, распорядившись:
— Полчасика пособираю, а ты подкапывай мне.
Она работала, словно картофелеуборочная, хорошо налаженная машина: руки мелькали, то раскапывая землю, то взлетая над плетушкой и отпархивали в отбросах ботвы. Он дивился женской ловкости, проворству, хоть останавливайся да смотри — глаз не оторвать. И кто сбрехнул, что бабу дьявол сотворил. Если он и сотворил, то не работницу, а последнюю тюху, не годную ни на какое дело.
— Давай во что собирать, — скомандовала соседка, наполнив плетушку. — Ведер нету, что ль? Мешки давай.
— Мешки можно, а ведрами не пользуюсь. Да ты, Марусь, оставила бы. Свои дела, поди, есть.
— Меньше говори. — Она понесла картошку к погребу, дед пошел к сараю за мешками. — Правда, нет ли, говорят, жениться надумал? Окном в окна живешь, а новости узнаешь последней.
— А что, нельзя жениться? — озадачил дед соседку. — Я не из блажи, если и женюсь. Брошенных жен не останется.
— Кто говорит нельзя? Можно, дядь Федь. Только как говорится-то: «женитьба не напасть…»
— Слыхал про это. Да не тем руководствуются в жизни.
— А не тем, то и с богом. Только, дядь Федь, не мне говорить тебе, а не дальнозоркий ты человек. Знаешь ли, сколько у нее женихов перебывало? На конторской вертушке не пересчитать… Знаем мы таких невест — нищим помрешь…
— А зачем оно при смерти, богатство-то? С ним расставаться тяжело будет.
— Оставить можно богатство. Только стоящему человеку, а таким камень на шею, да в поганое болото.
— Ты стоящая, да тебе не завещаешь.
Макушки кленов подкрасило утренними холодами в яркий красно-желтый цвет. Пришел маляр сады красить. Уже и над заводью выделилась цветом черемуха. И вода осветлела. На теченье загуляли ольховые листья. Много проводил дед Казанок лет, сменявшихся осенью, листопадами, но такого лета не знал. Потому оно и убывало незаметно, что жил он встречей с Нинкой Постновой, о чем никто не знал. И наступление осени не вызывало у него уныния, хотя досаждало, что все-то тянулась грибная и ягодная пора, разлучавшая его с Нинкой.
Над заводью, в огородишках выкапывали люди лук, морковь и сушили на солнце. Всех занимали осенние приготовления и, казалось, никому не было дела до деда Казанка, до его тайны.
Но ничто не может утаиться в людском окружении. Открылась калитка его сада, скрипнула раз-другой в ночи, разбудила кого-то, и заговорили, что Нинка Постнова к Феде Петрову приладилась. А стоило смазать на калитке заржавевшие петли мазутом, насмешки посыпались. Она-то весело отговаривалась, умела распорядиться словом, а его оскорбляли даже намеки на распутство. Никому недоступны были его помыслы, и потому связь с молодухой сочли не чем иным, как блудом, грехом непростительным. До поры до времени никто не заговаривал с ним о Постновой, но надо было случиться: приехала снова дочь вырывать у него материнские сбережения, прибыла ночным автобусом, когда у него гостевала Нина. Он не открыл дверей, не мог показать беспорядка, какой бывает у одиноких при гостях, да и обижен был на свою Валюху за их с мужем жадность. Не осела материнская могила, а уж они потребовали сберкнижку, навострились сменить мотоцикл на «Жигули». Стоило ему возразить, как надулись, дочь стала грозить судом… И как после такого не вспыхнет обида.
Дочь переночевала в чужом дому, где ей и открылось, почему родной отец не пустил ее на порог. С того дня разговоры о нем с Постновой стали главной людской заботой.
Осмелилась замолвить слово и соседка. Она-то глазастее любого-каждого. Обок живет, но помалкивала до определенной поры. Дед Казанок выкапывал на огороде картошку. С утра было солнечно, набегами докатывался с реки ветерок, встряхивал на тополях листву, сметая отжившую в борозды; светлыми просматривались дали в любой открытой стороне, на огородах копались люди, местами проползал трактор, выпахивал картошку или брал комбайном. Дед ползал по земле на коленях, вывернув предварительно несколько кустов, наполнял плетушку и на тачке отвозил набранную картошку к погребу.
— Здравствуй, дядя Федя! — крикнула ему соседка, вышедшая на огород осмотреться. — Чего в помощниках никого нет? Есть свежую картошечку находятся, а помочь некому?
— Иди помогай — чем пытать.
— Я не невеста помогать тебе. И незваный помощник не всегда бывает кстати. Станешь помогать, а тут подойдет желанная помощница…
— Миром станете работать, — ответил дед. — Поля хватит на всех.
Соседка подошла к нему, проворно прошла с лопатой по двум бороздам, взяла кошелку и склонилась над землей, распорядившись:
— Полчасика пособираю, а ты подкапывай мне.
Она работала, словно картофелеуборочная, хорошо налаженная машина: руки мелькали, то раскапывая землю, то взлетая над плетушкой и отпархивали в отбросах ботвы. Он дивился женской ловкости, проворству, хоть останавливайся да смотри — глаз не оторвать. И кто сбрехнул, что бабу дьявол сотворил. Если он и сотворил, то не работницу, а последнюю тюху, не годную ни на какое дело.
— Давай во что собирать, — скомандовала соседка, наполнив плетушку. — Ведер нету, что ль? Мешки давай.
— Мешки можно, а ведрами не пользуюсь. Да ты, Марусь, оставила бы. Свои дела, поди, есть.
— Меньше говори. — Она понесла картошку к погребу, дед пошел к сараю за мешками. — Правда, нет ли, говорят, жениться надумал? Окном в окна живешь, а новости узнаешь последней.
— А что, нельзя жениться? — озадачил дед соседку. — Я не из блажи, если и женюсь. Брошенных жен не останется.
— Кто говорит нельзя? Можно, дядь Федь. Только как говорится-то: «женитьба не напасть…»
— Слыхал про это. Да не тем руководствуются в жизни.
— А не тем, то и с богом. Только, дядь Федь, не мне говорить тебе, а не дальнозоркий ты человек. Знаешь ли, сколько у нее женихов перебывало? На конторской вертушке не пересчитать… Знаем мы таких невест — нищим помрешь…
— А зачем оно при смерти, богатство-то? С ним расставаться тяжело будет.
— Оставить можно богатство. Только стоящему человеку, а таким камень на шею, да в поганое болото.
— Ты стоящая, да тебе не завещаешь.