— Но ведь и двух лет не прошло, как я уехала.
— Так жизнь ведь идет и в тех местах, где нас нет, дочка, — засмеялся Уилл. — Хоть у нас не Вайоминг, но жизнь заставляет побегать да посуетиться. Теперь у нас весело будет, с одним пополнением и с другим.
— Ты про какое другое пополнение говоришь, папа?
— А вот увидишь, — Уилл повернулся к дочке и подмигнул.
Все домашние высыпали на крыльцо встречать их. Очевидно, кто-то заметил коляску еще в самом начале кедровой аллеи и известил остальных.
Джейн, поразительно вытянувшаяся, голенастая, худенькая, как тростинка, сбежала с крыльца и бросилась к сестре, намереваясь с разбега обхватить ее руками, но рассмотрев за несколько шагов до Сюсси ее большой живот, замедлила бег и очень осторожно обняла ее поверх живота. Марту и в самом деле почти невозможно было узнать. Мало того, что она очень подросла, она еще и очень изменилась, превратившись в совершенно иное, взрослое существо.
А взглянув на Аннабел, Сюсси поняла, о каком еще пополнении говорил отец — у нее был точно такой же большой живот.
Несмотря на усталость, на волнение и трогательность встречи — у Сюсси только что в носу щипало и комок в горле стоял — ее очень позабавил, заставив на мгновенье позабыть обо всем комизм ситуации: «То-то будет весело, если мы вдруг вздумаем рожать в один день».
Уэйд показался ей еще красивее, чем раньше. Его каштановые волосы переливались в ласковых лучах сентябрьского солнца, большие коричневые глаза лучились. В правой руке Уэйд держал крохотную ручонку своей дочери Конни, очень серьезной трехлетней женщины. В круглой шляпке, коротеньком платьице с отложным воротничком, в белых чулочках и туфельках с помпонами, Конни, казалось, понимала всю серьезность момента и, не мигая, смотрела на гостью своими большими синими глазами.
Сьюлин, осунувшаяся, с частыми белыми нитями в волосах, молча приблизилась к дочери, поцеловала ее, заботливо отмечая и коричневые пятна, и распухший нос, и усталые глаза.
— Добро пожаловать на родину, доченька, — сказала она.
Шутливое предположение Сюсси почти что сбылось. В середине октября она родила девочку, которую по предложению Сьюлин назвали Джудит. «Раз уж вы с Дэнни хотели мальчика, да не вышло, пусть уж имя у нее будет, как у воительницы,» — сказала она, имея в виду библейскую Юдифь. Не успели еще улечься хлопоты и суматоха, связанные с рождением Джуди, как в первых числах ноября разрешилась от бремени и Аннабел. Теперь у Конни появился родной брат — Бартоломью Гордон Гамильтон.
— Малыш похож на тебя, Уэйд, — сказала Аннабел, показывая ему нечто сморщенное, красное, с редкими светлыми волосиками на удивительно маленько головенке. Уэйд никак не мог привыкнуть к виду младенца, хотя это был уже второй его ребенок. — У него будут такие же каштановые волосы, как у тебя. И глаза твои будут.
— Но ведь сейчас у него вроде бы голубые глаза, — возразил Уэйд. — Или мне показалось? Этот парень так редко открывает их, предпочитая дрыхнуть день и ночь.
— Глаза потемнеют со временем. А поспать он действительно любит, наверное, набирается сил на всю жизнь. То-то будет егоза и непоседа. Он еще в животе брыкался так, что дыхание перехватывало.
Да, в Барте чувствовалась мужская основательность и сдержанность, как полушутя — полусерьезно отмечали Аннабел с Уэйдом. Он был очень спокоен, в отличие от своей сестренки Конни, которая в его возрасте была изрядной плаксой. На любое неудобство, будь-то мокрые пеленки или голод, Барт реагировал только сдержанным покряхтыванием.
Барт Гамильтон был чемпионом Чикагского университета по боксу. Занятия этим достаточно грубым и жестоким видом спорта — даже по мнению отнюдь не изнеженных американцев — не оставляли никаких следов на чистом лице молодого человека.
Конечно, он мог бы предпочесть такое освященное традициями занятие, как академическая гребля — трофеи в виде кубков и медалей вкупе с фотографиями гребных команд, победительниц регат, находились на видном месте в кабинете у ректора университета и у декана факультета права, на котором учился и Барт. Но в выбор спортивного увлечения вмешался случай.
В студенческом общежитии в ту пору считался признанным заводилой некто Аллен Маллиган, выходец из Род-Айленда. Этот длинновязый белобрысый отпрыск рода, жившего в Новой Англии с начала XVIII столетия, кичился тем, что знает своих предков до десятого колена. В жилах Маллигана, по его словам, текла кровь династии Тюдоров. Оставалось только удивляться тому, что столь высокородный юноша не избрал местом обучения Гарвард Нью-Йоркский университет или, на худой конец, учебные заведения Бостона и Филадельфии. Тем не менее, сын городского судьи из Провиденса учился здесь, в городе-выскочке, на состоянии самых известных людей которого лежала печать если не преступления, то махинаций на грани закона и беззакония. Маллиган, отличаясь безукоризненным произношением члена семьи, в которую вот уже два столетия не мог проникнуть никто, кроме как имеющий документально зафиксированные английские корни — опять же по словам самого Маллигана — в открытую высмеивал грубоватый язык юношей из Иллинойса или Айовы, а уж южный выговор Барта Гамильтона вызывал у него приступы какого-то прямо-таки восторженного злорадства.
Барт очень спокойно сносил выпады Маллигана, по крайней мере внешне. Но однажды Маллиган просто перешел те границы, которые он, Барт Гамильтон, считал границами дозволенного. А именно: он был обвинен в трусости, и его мужские качества были поставлены под сомнение.
Аллен Маллиган неплохо боксировал. Свое увлечение боксом он связывал в первую очередь с тем, что изобретение это типично британское, и хотя вначале являлось занятием простолюдинов, но впоследствии выросло в увлечение джентльменов, в настоящий спорт. В качестве примера Маллиган вспомнил лорда Байрона, известного своим увлечением кулачным боем, а также других представителей мира литературы и искусства. Младшие студенты и в самом деле побаивались этого рослого, длиннорукого и гибкого верзилу, а тот считал свое превосходство раз и навсегда установленным и даже не снисходил до напоминания об этом факте. Но в случае Барта Гамильтона Маллиган сделал исключение.
— Послушай, Гамильтон, — обратился он к Барту как-то раз, будучи явно навеселе. — Никак я не пойму, почему это ты такой смирный? Может быть, ты член какой тайной секты мазохистов, а? Секты мормонов по-джорджиански, этаких новых извращенцев, — он оглянулся по сторонам, призывая всех присутствующих принять участие в потехе, которую он сейчас устроит. Присутствовало при этом еще трое студентов, один из них жил в комнате Барта, где и происходили события, двое других пришли в гости. Все они не сочли нужным поддержать начинание Маллигана угодливым смешком, что вообще-то случалось довольно часто, но хранили напряженное молчание.
— Но ведь и двух лет не прошло, как я уехала.
— Так жизнь ведь идет и в тех местах, где нас нет, дочка, — засмеялся Уилл. — Хоть у нас не Вайоминг, но жизнь заставляет побегать да посуетиться. Теперь у нас весело будет, с одним пополнением и с другим.
— Ты про какое другое пополнение говоришь, папа?
— А вот увидишь, — Уилл повернулся к дочке и подмигнул.
Все домашние высыпали на крыльцо встречать их. Очевидно, кто-то заметил коляску еще в самом начале кедровой аллеи и известил остальных.
Джейн, поразительно вытянувшаяся, голенастая, худенькая, как тростинка, сбежала с крыльца и бросилась к сестре, намереваясь с разбега обхватить ее руками, но рассмотрев за несколько шагов до Сюсси ее большой живот, замедлила бег и очень осторожно обняла ее поверх живота. Марту и в самом деле почти невозможно было узнать. Мало того, что она очень подросла, она еще и очень изменилась, превратившись в совершенно иное, взрослое существо.
А взглянув на Аннабел, Сюсси поняла, о каком еще пополнении говорил отец — у нее был точно такой же большой живот.
Несмотря на усталость, на волнение и трогательность встречи — у Сюсси только что в носу щипало и комок в горле стоял — ее очень позабавил, заставив на мгновенье позабыть обо всем комизм ситуации: «То-то будет весело, если мы вдруг вздумаем рожать в один день».
Уэйд показался ей еще красивее, чем раньше. Его каштановые волосы переливались в ласковых лучах сентябрьского солнца, большие коричневые глаза лучились. В правой руке Уэйд держал крохотную ручонку своей дочери Конни, очень серьезной трехлетней женщины. В круглой шляпке, коротеньком платьице с отложным воротничком, в белых чулочках и туфельках с помпонами, Конни, казалось, понимала всю серьезность момента и, не мигая, смотрела на гостью своими большими синими глазами.
Сьюлин, осунувшаяся, с частыми белыми нитями в волосах, молча приблизилась к дочери, поцеловала ее, заботливо отмечая и коричневые пятна, и распухший нос, и усталые глаза.
— Добро пожаловать на родину, доченька, — сказала она.
Шутливое предположение Сюсси почти что сбылось. В середине октября она родила девочку, которую по предложению Сьюлин назвали Джудит. «Раз уж вы с Дэнни хотели мальчика, да не вышло, пусть уж имя у нее будет, как у воительницы,» — сказала она, имея в виду библейскую Юдифь. Не успели еще улечься хлопоты и суматоха, связанные с рождением Джуди, как в первых числах ноября разрешилась от бремени и Аннабел. Теперь у Конни появился родной брат — Бартоломью Гордон Гамильтон.
— Малыш похож на тебя, Уэйд, — сказала Аннабел, показывая ему нечто сморщенное, красное, с редкими светлыми волосиками на удивительно маленько головенке. Уэйд никак не мог привыкнуть к виду младенца, хотя это был уже второй его ребенок. — У него будут такие же каштановые волосы, как у тебя. И глаза твои будут.
— Но ведь сейчас у него вроде бы голубые глаза, — возразил Уэйд. — Или мне показалось? Этот парень так редко открывает их, предпочитая дрыхнуть день и ночь.
— Глаза потемнеют со временем. А поспать он действительно любит, наверное, набирается сил на всю жизнь. То-то будет егоза и непоседа. Он еще в животе брыкался так, что дыхание перехватывало.
Да, в Барте чувствовалась мужская основательность и сдержанность, как полушутя — полусерьезно отмечали Аннабел с Уэйдом. Он был очень спокоен, в отличие от своей сестренки Конни, которая в его возрасте была изрядной плаксой. На любое неудобство, будь-то мокрые пеленки или голод, Барт реагировал только сдержанным покряхтыванием.
Барт Гамильтон был чемпионом Чикагского университета по боксу. Занятия этим достаточно грубым и жестоким видом спорта — даже по мнению отнюдь не изнеженных американцев — не оставляли никаких следов на чистом лице молодого человека.
Конечно, он мог бы предпочесть такое освященное традициями занятие, как академическая гребля — трофеи в виде кубков и медалей вкупе с фотографиями гребных команд, победительниц регат, находились на видном месте в кабинете у ректора университета и у декана факультета права, на котором учился и Барт. Но в выбор спортивного увлечения вмешался случай.
В студенческом общежитии в ту пору считался признанным заводилой некто Аллен Маллиган, выходец из Род-Айленда. Этот длинновязый белобрысый отпрыск рода, жившего в Новой Англии с начала XVIII столетия, кичился тем, что знает своих предков до десятого колена. В жилах Маллигана, по его словам, текла кровь династии Тюдоров. Оставалось только удивляться тому, что столь высокородный юноша не избрал местом обучения Гарвард Нью-Йоркский университет или, на худой конец, учебные заведения Бостона и Филадельфии. Тем не менее, сын городского судьи из Провиденса учился здесь, в городе-выскочке, на состоянии самых известных людей которого лежала печать если не преступления, то махинаций на грани закона и беззакония. Маллиган, отличаясь безукоризненным произношением члена семьи, в которую вот уже два столетия не мог проникнуть никто, кроме как имеющий документально зафиксированные английские корни — опять же по словам самого Маллигана — в открытую высмеивал грубоватый язык юношей из Иллинойса или Айовы, а уж южный выговор Барта Гамильтона вызывал у него приступы какого-то прямо-таки восторженного злорадства.
Барт очень спокойно сносил выпады Маллигана, по крайней мере внешне. Но однажды Маллиган просто перешел те границы, которые он, Барт Гамильтон, считал границами дозволенного. А именно: он был обвинен в трусости, и его мужские качества были поставлены под сомнение.
Аллен Маллиган неплохо боксировал. Свое увлечение боксом он связывал в первую очередь с тем, что изобретение это типично британское, и хотя вначале являлось занятием простолюдинов, но впоследствии выросло в увлечение джентльменов, в настоящий спорт. В качестве примера Маллиган вспомнил лорда Байрона, известного своим увлечением кулачным боем, а также других представителей мира литературы и искусства. Младшие студенты и в самом деле побаивались этого рослого, длиннорукого и гибкого верзилу, а тот считал свое превосходство раз и навсегда установленным и даже не снисходил до напоминания об этом факте. Но в случае Барта Гамильтона Маллиган сделал исключение.
— Послушай, Гамильтон, — обратился он к Барту как-то раз, будучи явно навеселе. — Никак я не пойму, почему это ты такой смирный? Может быть, ты член какой тайной секты мазохистов, а? Секты мормонов по-джорджиански, этаких новых извращенцев, — он оглянулся по сторонам, призывая всех присутствующих принять участие в потехе, которую он сейчас устроит. Присутствовало при этом еще трое студентов, один из них жил в комнате Барта, где и происходили события, двое других пришли в гости. Все они не сочли нужным поддержать начинание Маллигана угодливым смешком, что вообще-то случалось довольно часто, но хранили напряженное молчание.