— Я у нее на руке шрам видел, — сказал я.
— Да, я тоже. Круто, да? Ты б на Сьюзен посмотрел. Вся в шрамах. Кошмар. Мама говорит, ей повезло, что жива осталась.
— Так, наверно, и есть.
— Короче, вот так они к нам и попали. У них больше никого нет. Или к нам, или в приют. — Он улыбнулся. — Повезло им, да?
А потом он произнес фразу, которая вспомнилась мне многим позже. Я считал, что так оно и есть, но почему-то это врезалось мне в память. Я хорошо ее запомнил.
Он сказал это как раз, когда мы добрались до дома Эдди.
Я вижу себя: вот я стою на дороге, готовый развернуться и спуститься с холма, куда-нибудь подальше, потому что совершенно не желаю связываться с Эдди — по крайней мере, не сегодня.
Вижу, как Дэнни поворачивает голову, чтобы сказать мне что-то по пути к крыльцу. Мимоходом, но с какой-то странной искренностью, будто непреложную истину.
— Мама говорит, Мэг повезло, — сказал он. — Мама говорит, она еще легко отделалась.
Прошло полторы недели, прежде чем мы снова увиделись. Если не считать, что пару раз я замечал, как она выносит мусор или пропалывает сорняки в саду. Теперь, когда я все о ней знал, к ней еще трудней было подступиться. Не то чтобы я ее жалел. Я заучивал слова, которые скажу ей при встрече, но все звучало как-то фальшиво. Что скажешь человеку, совсем недавно потерявшему половину семьи? Это стояло между нами неприступной горной вершиной. Так что я избегал встречи.
Потом мы всей семьей отправились в обязательную ежегодную поездку в гости к отцовской сестре, и на следующие четыре дня я был избавлен от этих мыслей. Что было почти облегчением. Я говорю «почти», потому что родителям тогда оставалось меньше двух лет до развода, и поездка прошла отвратительно — три молчаливых, напряженных дня в машине по пути туда и обратно, и дурацкое деланное веселье, которое должно было порадовать моих дядю с тетей, но не радовало совсем. Вы бы видели, как они без конца переглядывались, словно говоря: «Господи Иисусе, забери отсюда этих людей!».
Они понимали. Все всё понимали. Мои родители не могли бы скрыть даже монетку от слепого.
Но едва мы вернулись домой, как снова я начал волноваться из-за Мэг. Не пойму, отчего до меня не дошло, что ей, наверно, не хотелось вспоминать о смерти родителей гораздо больше, чем мне хотелось об этом поговорить. Но — не дошло.
Я считал, что стоит сказать хоть что-нибудь, но не знал, что. Боялся дать маху. Дать маху перед Мэг.
О Сьюзен я тоже думал. За без малого две недели я ни разу ее не видел. Это уж ни в какие ворота не лезло. Как же так — живем по соседству, а я ни разу ее не видел? Я думал о ее ногах и о шрамах, по словам Донни, ужасных на вид. Наверно, она боялась выходить. Тут я ее понимал. Сам последнее время торчал дома, избегая ее сестры.
Но долго так продолжаться не могло. Уже наступила первая неделя июня, время Киванисского карнавала. Пропустить карнавал значило прошляпить все лето.
На другой стороне улицы, меньше чем в половине квартала от меня, располагалось старое здание на шесть классных комнат, называвшееся Центральной школой. Все мы посещали его в раннем детстве, с первого класса по пятый. Там, на спортплощадке, каждый год проводился карнавал. И едва мы выросли достаточно, чтобы родители разрешили нам переходить улицу, как стали наведываться туда, чтобы понаблюдать за приготовлениями.
Благодаря такой близости к празднику мы целую неделю ходили у местной детворы в счастливчиках.
«Киванис» организовывал только самое главное — ларьки со вкусностями, балаганы, колеса Фортуны. Всеми аттракционами заправляли профессионалы — странствующие ярмарочники. Для нас ярмарочники были дивом дивным. Грубоватые на вид, не выпускавшие из зубов «Кэмел» и щеголявшие татуировками и шрамами. Всегда щурились от дыма, вьющегося перед глазами, пахли жиром и застарелым потом. За работой они ругались, пили «Шлитц», и, как, впрочем, и мы, всегда были не прочь хорошенько отхаркнуться.
Мы любили карнавал и любили ярмарочников. А как иначе? За один-единственный день они превращали пару бейсбольных полей, одно футбольное и бетонную дорожку в город палаток и кружащейся стали. Все происходило до того быстро, что едва верилось глазам. Настоящее волшебство, и все волшебники улыбались золотыми зубами и выставляли напоказ надписи в духе «Я люблю Велму», набитые на бицепсах. Это было восхитительно.
Было еще рано. Когда я пришел, они только разгружались.
Вот тогда с ними не поговоришь. Слишком заняты. Позже, когда они принимались за настройку или проверку оборудования, можно было подавать им инструменты и даже хлебнуть пивка. Как-никак, местная детвора была их куском хлеба с маслом. Они хотели, чтобы вечером мы вернулись с друзьями и семьей, так что принимали нас обычно со всей душой. Но пока приходилось лишь стоять в сторонке и наблюдать.
— Я у нее на руке шрам видел, — сказал я.
— Да, я тоже. Круто, да? Ты б на Сьюзен посмотрел. Вся в шрамах. Кошмар. Мама говорит, ей повезло, что жива осталась.
— Так, наверно, и есть.
— Короче, вот так они к нам и попали. У них больше никого нет. Или к нам, или в приют. — Он улыбнулся. — Повезло им, да?
А потом он произнес фразу, которая вспомнилась мне многим позже. Я считал, что так оно и есть, но почему-то это врезалось мне в память. Я хорошо ее запомнил.
Он сказал это как раз, когда мы добрались до дома Эдди.
Я вижу себя: вот я стою на дороге, готовый развернуться и спуститься с холма, куда-нибудь подальше, потому что совершенно не желаю связываться с Эдди — по крайней мере, не сегодня.
Вижу, как Дэнни поворачивает голову, чтобы сказать мне что-то по пути к крыльцу. Мимоходом, но с какой-то странной искренностью, будто непреложную истину.
— Мама говорит, Мэг повезло, — сказал он. — Мама говорит, она еще легко отделалась.
Прошло полторы недели, прежде чем мы снова увиделись. Если не считать, что пару раз я замечал, как она выносит мусор или пропалывает сорняки в саду. Теперь, когда я все о ней знал, к ней еще трудней было подступиться. Не то чтобы я ее жалел. Я заучивал слова, которые скажу ей при встрече, но все звучало как-то фальшиво. Что скажешь человеку, совсем недавно потерявшему половину семьи? Это стояло между нами неприступной горной вершиной. Так что я избегал встречи.
Потом мы всей семьей отправились в обязательную ежегодную поездку в гости к отцовской сестре, и на следующие четыре дня я был избавлен от этих мыслей. Что было почти облегчением. Я говорю «почти», потому что родителям тогда оставалось меньше двух лет до развода, и поездка прошла отвратительно — три молчаливых, напряженных дня в машине по пути туда и обратно, и дурацкое деланное веселье, которое должно было порадовать моих дядю с тетей, но не радовало совсем. Вы бы видели, как они без конца переглядывались, словно говоря: «Господи Иисусе, забери отсюда этих людей!».
Они понимали. Все всё понимали. Мои родители не могли бы скрыть даже монетку от слепого.
Но едва мы вернулись домой, как снова я начал волноваться из-за Мэг. Не пойму, отчего до меня не дошло, что ей, наверно, не хотелось вспоминать о смерти родителей гораздо больше, чем мне хотелось об этом поговорить. Но — не дошло.
Я считал, что стоит сказать хоть что-нибудь, но не знал, что. Боялся дать маху. Дать маху перед Мэг.
О Сьюзен я тоже думал. За без малого две недели я ни разу ее не видел. Это уж ни в какие ворота не лезло. Как же так — живем по соседству, а я ни разу ее не видел? Я думал о ее ногах и о шрамах, по словам Донни, ужасных на вид. Наверно, она боялась выходить. Тут я ее понимал. Сам последнее время торчал дома, избегая ее сестры.
Но долго так продолжаться не могло. Уже наступила первая неделя июня, время Киванисского карнавала. Пропустить карнавал значило прошляпить все лето.
На другой стороне улицы, меньше чем в половине квартала от меня, располагалось старое здание на шесть классных комнат, называвшееся Центральной школой. Все мы посещали его в раннем детстве, с первого класса по пятый. Там, на спортплощадке, каждый год проводился карнавал. И едва мы выросли достаточно, чтобы родители разрешили нам переходить улицу, как стали наведываться туда, чтобы понаблюдать за приготовлениями.
Благодаря такой близости к празднику мы целую неделю ходили у местной детворы в счастливчиках.
«Киванис» организовывал только самое главное — ларьки со вкусностями, балаганы, колеса Фортуны. Всеми аттракционами заправляли профессионалы — странствующие ярмарочники. Для нас ярмарочники были дивом дивным. Грубоватые на вид, не выпускавшие из зубов «Кэмел» и щеголявшие татуировками и шрамами. Всегда щурились от дыма, вьющегося перед глазами, пахли жиром и застарелым потом. За работой они ругались, пили «Шлитц», и, как, впрочем, и мы, всегда были не прочь хорошенько отхаркнуться.
Мы любили карнавал и любили ярмарочников. А как иначе? За один-единственный день они превращали пару бейсбольных полей, одно футбольное и бетонную дорожку в город палаток и кружащейся стали. Все происходило до того быстро, что едва верилось глазам. Настоящее волшебство, и все волшебники улыбались золотыми зубами и выставляли напоказ надписи в духе «Я люблю Велму», набитые на бицепсах. Это было восхитительно.
Было еще рано. Когда я пришел, они только разгружались.
Вот тогда с ними не поговоришь. Слишком заняты. Позже, когда они принимались за настройку или проверку оборудования, можно было подавать им инструменты и даже хлебнуть пивка. Как-никак, местная детвора была их куском хлеба с маслом. Они хотели, чтобы вечером мы вернулись с друзьями и семьей, так что принимали нас обычно со всей душой. Но пока приходилось лишь стоять в сторонке и наблюдать.