Ночью она плохо спала, видела то фонарь над своей головой, то хлопья краски на его столбе. Выворачивая неудобно голову, посмотреть вверх, видела искаженное лицо с красивыми губами и темными глазами продавца из спортивного магазина. Во всем мире не было звезд и ночь пропахла жареным луком.
Раз проснулась от мысли, что телескоп остался стоять мордой вниз, как собака перед миской с едой, теперь хозяйка поймет, куда смотрела Милица. Босиком побежала по холодному полу, поправила телескоп, уставив его в серое утреннее небо, и снова испугалась, вдруг хозяйка заглянет сейчас, подумает, что Милица всю ночь провела у окна, дежуря и высматривая. Бросилась на смятые простыни и замерла, стиснув коленями край одеяла.
— Гелена Леонидовна, — спросила утром, споласкивая чашку в сырой кухне, — я что-то никак не пойму, что за улица там, за четырехэтажками? Куда мое окно выходит?
Следила, чтоб голос оставался равнодушным.
Хозяйка перестала размешивать чай и посмотрела на Милицу водянистыми глазами.
— А тебе к чему?
— Ну, так. Может, мне той стороной ближе. А то две пересадки в метро.
Хозяйка позвенела ложечкой, облизала ее и положила на облезлое блюдечко. Взялась за ручку чашки костлявыми пальцами, унизанными золотыми «маркизами» с янтарем и фальшивыми рубинами. Отхлебнув, поставила. И сказала наставительно:
— Ты девочка чистая, тихая. Не надо тебе той стороной. Проститутки там стоят, шалавы. Уже и милиция гоняла их, да все видно куплено, поездят, погудят, и снова те стоят, как стояли. Хорошо, самый край, там уже склады начинаются и старый завод. А главное веселье — за два квартала от нас. Ты мне батарейки-то в пульт купи сегодня.
— Куплю, Гелена Леонидовна. Там на моей полке конфеты в коробке, вы берите, с чаем.
— Возьму, спасибо.
И вдогонку добавила:
— Сегодня окна заклею, на зиму. И твое.
— Хорошо…
Осенние улицы тосковали от неуюта, будто обижались на прошедшее лето и не хотели верить в будущую весну. Милица бежала к метро, мысли скакали в такт шагам. Она назвала зимний ветер «разочарование» и повезла вниз по эскалатору тоску близкой зимы и заклеенных окон. На душе было неудобно и ветрено. Толкаясь и толкая, она двигалась к сонным лекциям, перекурам и сплетням однокурсниц, и не могла решить — жалеть ли о том, что окно заклеено и телескоп будет запакован — до весны.
В тот же день с Милицей случился Он.
И жалеть стало некогда. Там, где раньше были только гулкие коридоры, бубнящие голоса преподавателей и резкий, как чаячьи крики, смех подружек, — зажглось внезапное солнце и стало светить и греть. Везде, все время.
Милица ни на секунду не расставалась с Ним. Сидя напротив, в третьем ряду, она обожала Его и время летело так быстро. Три часа, так мало для того, чтобы снова и снова рассмотреть улыбку и как волосы, отливая серебром, за левым ухом закручиваются трогательным колечком. Слушать голос, в котором птицы. И легкая хрипотца, ведь курит такие крепкие сигареты! Синие, уже чуть выгоревшие глаза, которые иногда прямо на нее, на Милицу!
И снова его улыбка…
Потом она бежала по стылым улицам мимо дворников и машин, через странный на морозе запах горячих мясных пирожков и вела с Ним блестящие, остроумные беседы. Тонко шутила, следя, как раскрываются в изумлении его глаза, и появляется на красивом лице улыбка. Ах… И Милица знала, он — с ней.
Стоит рядом, когда она варит кофе в кастрюльке с обломанной ручкой. Теперь она пила такой, как любит он — черный, много и с одной ложечкой сахара.
И выходные они проводили вместе, всегда. Ездили кататься на лыжах, и он бережно стряхивал снег с ее волос. А то, вот надоело все! — прыгали в самолет и через пару часов рука в руке, купались в ослепительном море.
Ночью она плохо спала, видела то фонарь над своей головой, то хлопья краски на его столбе. Выворачивая неудобно голову, посмотреть вверх, видела искаженное лицо с красивыми губами и темными глазами продавца из спортивного магазина. Во всем мире не было звезд и ночь пропахла жареным луком.
Раз проснулась от мысли, что телескоп остался стоять мордой вниз, как собака перед миской с едой, теперь хозяйка поймет, куда смотрела Милица. Босиком побежала по холодному полу, поправила телескоп, уставив его в серое утреннее небо, и снова испугалась, вдруг хозяйка заглянет сейчас, подумает, что Милица всю ночь провела у окна, дежуря и высматривая. Бросилась на смятые простыни и замерла, стиснув коленями край одеяла.
— Гелена Леонидовна, — спросила утром, споласкивая чашку в сырой кухне, — я что-то никак не пойму, что за улица там, за четырехэтажками? Куда мое окно выходит?
Следила, чтоб голос оставался равнодушным.
Хозяйка перестала размешивать чай и посмотрела на Милицу водянистыми глазами.
— А тебе к чему?
— Ну, так. Может, мне той стороной ближе. А то две пересадки в метро.
Хозяйка позвенела ложечкой, облизала ее и положила на облезлое блюдечко. Взялась за ручку чашки костлявыми пальцами, унизанными золотыми «маркизами» с янтарем и фальшивыми рубинами. Отхлебнув, поставила. И сказала наставительно:
— Ты девочка чистая, тихая. Не надо тебе той стороной. Проститутки там стоят, шалавы. Уже и милиция гоняла их, да все видно куплено, поездят, погудят, и снова те стоят, как стояли. Хорошо, самый край, там уже склады начинаются и старый завод. А главное веселье — за два квартала от нас. Ты мне батарейки-то в пульт купи сегодня.
— Куплю, Гелена Леонидовна. Там на моей полке конфеты в коробке, вы берите, с чаем.
— Возьму, спасибо.
И вдогонку добавила:
— Сегодня окна заклею, на зиму. И твое.
— Хорошо…
Осенние улицы тосковали от неуюта, будто обижались на прошедшее лето и не хотели верить в будущую весну. Милица бежала к метро, мысли скакали в такт шагам. Она назвала зимний ветер «разочарование» и повезла вниз по эскалатору тоску близкой зимы и заклеенных окон. На душе было неудобно и ветрено. Толкаясь и толкая, она двигалась к сонным лекциям, перекурам и сплетням однокурсниц, и не могла решить — жалеть ли о том, что окно заклеено и телескоп будет запакован — до весны.
В тот же день с Милицей случился Он.
И жалеть стало некогда. Там, где раньше были только гулкие коридоры, бубнящие голоса преподавателей и резкий, как чаячьи крики, смех подружек, — зажглось внезапное солнце и стало светить и греть. Везде, все время.
Милица ни на секунду не расставалась с Ним. Сидя напротив, в третьем ряду, она обожала Его и время летело так быстро. Три часа, так мало для того, чтобы снова и снова рассмотреть улыбку и как волосы, отливая серебром, за левым ухом закручиваются трогательным колечком. Слушать голос, в котором птицы. И легкая хрипотца, ведь курит такие крепкие сигареты! Синие, уже чуть выгоревшие глаза, которые иногда прямо на нее, на Милицу!
И снова его улыбка…
Потом она бежала по стылым улицам мимо дворников и машин, через странный на морозе запах горячих мясных пирожков и вела с Ним блестящие, остроумные беседы. Тонко шутила, следя, как раскрываются в изумлении его глаза, и появляется на красивом лице улыбка. Ах… И Милица знала, он — с ней.
Стоит рядом, когда она варит кофе в кастрюльке с обломанной ручкой. Теперь она пила такой, как любит он — черный, много и с одной ложечкой сахара.
И выходные они проводили вместе, всегда. Ездили кататься на лыжах, и он бережно стряхивал снег с ее волос. А то, вот надоело все! — прыгали в самолет и через пару часов рука в руке, купались в ослепительном море.