Сказки Леты - Елена Блонди 21 стр.


— Раз в несколько лет, когда вечер так тих, что в толще его, никуда не летя, недвижно висят пушистые соцветия степных цветов, сумеречные пчелы развертывают дурман твердыми крыльями. И тогда, волнами цвета графита, одна за одной, без ветра, приходит Аква Тофана, припадает к песку, холодящему босые ноги, и забирает неосторожных. Аква Тофана, яд без вкуса, цвета и запаха. Навсегда.

— Навсегда, — повторила она.

Солнце ушло, оставив лишь мягкий серый свет над водой.

— Тебя можно полюбить только за эти слова, знаешь? Навсегда.

— Это… — он остановился и не стал договаривать. Протянул руку и положил поверх ее неподвижной ладони. Хриплым голосом спросил:

— У тебя на ногте пятно…

— Дверью прижала.

— Больно было?

— Да. Плакала.

Держал свою руку поверх ее ладони, ждал, чтоб шевельнулись пальцы, пусть она первая, ведь окликнула. И предложила в номер. Или не предложила? Но пальцы не шевелились, просто лежали, теплые. И тогда он придавил, прижал покрепче. Развернул ее к себе. Глянул сверху в смуглое лицо, отделенное от вечера светлыми волосами. Подумал, ну, скажи, сама скажи! Ну!

Но Софья стояла молча, только смотрела снизу вверх, и ее тело было так же параллельно ему, как взгляд на воде. Вот если бы она, еще на полшага к нему, плотнее, и — на цыпочки, как Лелька, когда тянется губами к лицу…

От напряженного злого ожидания внутри будто соскочила пружина и пошла развертываться, биясь острым концом и роняя освобожденные картинки, одну за другой: он сжимает ее, твердая спина становится мягче, тает под руками; он идет рядом, направляя, подталкивая и ноги их иногда натыкаются друг на друга; закрывает дверь в номер и усаживает на смятую постель, где до сих пор пахнет краской и валяется майка с рваным рукавом, нажимает на плечи и лямочки платья скользят по загару. Темное долгое тело на светлых в луне простынях.

Навсегда, била пружина внутри, попадая в точки болезненные и все понимающие, навсегда, вот сейчас, ты пойдешь, и все изменится, навсегда, потому что пришла Аква Тофана, без вкуса и запаха, и ничто не станет, как прежде. Принцесса Лелиа, ее рыжие глаза-янтари, будешь смотреть в них, а видеть, как луна светит на белые пряди волос на подушке, или — черные пряди, иголочки стрижки, мелкие кудряшки… Упрямая лошадка Лели и ее слова обо всем, о чем можно спеть словами, сплетая их в невиданной красоты ленту, которую он сейчас взял, чтоб связать чужие пальцы, на ногте одного — темное пятнышко. И никогда уже не будет их двое, всегда рядом его Аква Тофана, яд, сидящий внутри и давно. Понукающий к острому наслаждению сломать то, что есть, что ценно — в одно мгновение.

Как взорвать мою стену, подумал невнятно. Вместо фрески обломки, на одном — рыжие косы и гроздь винограда.

И поднял руки, готовясь обнять. Внутри, где уже все исколото пружиной, занималась нежная песня прощания с Лелькой, так сладко знать, что это было — только он и она. Было. Она и теперь будет рядом, он ведь не скажет ничего, но все станет по-другому.

Надо только решиться, вот, сейчас кивнуть самому себе, согласен и принимаю.

В темной комнате, блеснув, зазвенела подвеска и звякнула об пол граненая бусина, разлетевшись на части. Лелька вскочила с пола, где сидела, подбородком на низкий столик и смотрела в лаптопе снимки, скосив глаза к носу. Вцепилась взглядом в темные осколки на полу. Нащупала выключатель и щелкнула. Подвеска покачивалась перед неподвижной шторой, и на кончике блестящей стальной пружины вертелся обломок граненой капли.

Она постояла, глядя то на подвеску, то на часы. И увидела стрелки. Губы задрожали, стрелки плыли перед глазами, но упрямо возвращались на место, показывая — ночь, не позвонил, ночь. Утра не будет.

Подошла к полке, потянула тонкую упрямую пружину другой подвески. Нашарила пакетик с гранеными бусинами — синими, бронзовыми, гранатовыми. Подвеска выворачивалась, колола пальцы острым кончиком, сверкали нанизанные на нее маленькие бусины.

— Я, конечно, глупая дура, — сказала себе и выбрала продолговатую, как тяжелая капля, хрусталину кобальтового цвета. Надела на конец подвески.

— Но пусть так, я ведь больше ничего не могу сейчас.

Добавила темно-янтарную, с гранями-зеркальцами. Повертела и нацепила на самый кончик зеленую, как виноградный листок. Загнула проволоку плоскогубцами, что лежали тут же на полке.

— Раз в несколько лет, когда вечер так тих, что в толще его, никуда не летя, недвижно висят пушистые соцветия степных цветов, сумеречные пчелы развертывают дурман твердыми крыльями. И тогда, волнами цвета графита, одна за одной, без ветра, приходит Аква Тофана, припадает к песку, холодящему босые ноги, и забирает неосторожных. Аква Тофана, яд без вкуса, цвета и запаха. Навсегда.

— Навсегда, — повторила она.

Солнце ушло, оставив лишь мягкий серый свет над водой.

— Тебя можно полюбить только за эти слова, знаешь? Навсегда.

— Это… — он остановился и не стал договаривать. Протянул руку и положил поверх ее неподвижной ладони. Хриплым голосом спросил:

— У тебя на ногте пятно…

— Дверью прижала.

— Больно было?

— Да. Плакала.

Держал свою руку поверх ее ладони, ждал, чтоб шевельнулись пальцы, пусть она первая, ведь окликнула. И предложила в номер. Или не предложила? Но пальцы не шевелились, просто лежали, теплые. И тогда он придавил, прижал покрепче. Развернул ее к себе. Глянул сверху в смуглое лицо, отделенное от вечера светлыми волосами. Подумал, ну, скажи, сама скажи! Ну!

Но Софья стояла молча, только смотрела снизу вверх, и ее тело было так же параллельно ему, как взгляд на воде. Вот если бы она, еще на полшага к нему, плотнее, и — на цыпочки, как Лелька, когда тянется губами к лицу…

От напряженного злого ожидания внутри будто соскочила пружина и пошла развертываться, биясь острым концом и роняя освобожденные картинки, одну за другой: он сжимает ее, твердая спина становится мягче, тает под руками; он идет рядом, направляя, подталкивая и ноги их иногда натыкаются друг на друга; закрывает дверь в номер и усаживает на смятую постель, где до сих пор пахнет краской и валяется майка с рваным рукавом, нажимает на плечи и лямочки платья скользят по загару. Темное долгое тело на светлых в луне простынях.

Навсегда, била пружина внутри, попадая в точки болезненные и все понимающие, навсегда, вот сейчас, ты пойдешь, и все изменится, навсегда, потому что пришла Аква Тофана, без вкуса и запаха, и ничто не станет, как прежде. Принцесса Лелиа, ее рыжие глаза-янтари, будешь смотреть в них, а видеть, как луна светит на белые пряди волос на подушке, или — черные пряди, иголочки стрижки, мелкие кудряшки… Упрямая лошадка Лели и ее слова обо всем, о чем можно спеть словами, сплетая их в невиданной красоты ленту, которую он сейчас взял, чтоб связать чужие пальцы, на ногте одного — темное пятнышко. И никогда уже не будет их двое, всегда рядом его Аква Тофана, яд, сидящий внутри и давно. Понукающий к острому наслаждению сломать то, что есть, что ценно — в одно мгновение.

Как взорвать мою стену, подумал невнятно. Вместо фрески обломки, на одном — рыжие косы и гроздь винограда.

И поднял руки, готовясь обнять. Внутри, где уже все исколото пружиной, занималась нежная песня прощания с Лелькой, так сладко знать, что это было — только он и она. Было. Она и теперь будет рядом, он ведь не скажет ничего, но все станет по-другому.

Надо только решиться, вот, сейчас кивнуть самому себе, согласен и принимаю.

В темной комнате, блеснув, зазвенела подвеска и звякнула об пол граненая бусина, разлетевшись на части. Лелька вскочила с пола, где сидела, подбородком на низкий столик и смотрела в лаптопе снимки, скосив глаза к носу. Вцепилась взглядом в темные осколки на полу. Нащупала выключатель и щелкнула. Подвеска покачивалась перед неподвижной шторой, и на кончике блестящей стальной пружины вертелся обломок граненой капли.

Она постояла, глядя то на подвеску, то на часы. И увидела стрелки. Губы задрожали, стрелки плыли перед глазами, но упрямо возвращались на место, показывая — ночь, не позвонил, ночь. Утра не будет.

Подошла к полке, потянула тонкую упрямую пружину другой подвески. Нашарила пакетик с гранеными бусинами — синими, бронзовыми, гранатовыми. Подвеска выворачивалась, колола пальцы острым кончиком, сверкали нанизанные на нее маленькие бусины.

— Я, конечно, глупая дура, — сказала себе и выбрала продолговатую, как тяжелая капля, хрусталину кобальтового цвета. Надела на конец подвески.

— Но пусть так, я ведь больше ничего не могу сейчас.

Добавила темно-янтарную, с гранями-зеркальцами. Повертела и нацепила на самый кончик зеленую, как виноградный листок. Загнула проволоку плоскогубцами, что лежали тут же на полке.

Назад Дальше