— Возьмешь потом. Ладно, кормитесь. Семейка.
Выходя на пляж, сжимала пакет в дрожащей руке, улыбалась, встряхивая головой. Надо будет рассказать Андрею, как испугалась кошки, вообразив невесть что. Ему понравится.
И остановилась, теряя улыбку. Только вот где же он? Если совсем не появляется у родителей. А они думают, что живет по-прежнему, с Ириной в Южноморске. И как искать?
— Позови, — уверенно сказал в голове Тонин голос, — ты должна позвать.
Но вокруг снова сияло солнце, кидая из-под тучи уверенный, тяжелый, как медная плашка, свет.
— Нет, — вполголоса ответила Ирина, убыстряя шаги и придерживая пакет за рваное донце, — да нет же!
Упрямо возражала, испуганная тем, что мысленно почти согласилась, готовая попробовать.
На исходе месяца Окето, второго осеннего месяца, наступала пора сбора урожая. Длинные ряды зреющих тыкв, арбузов, кабачков, пламмов, яркие стручки кетча, заросли пряных травок ждали умелых рук огородниц. И те приходили, рано утром, когда в просветах закраин Башни пучками спиц лежали лучи восходящего солнца.
Руки мелькали над созревшими плодами, ударялась в высокий свод уровня песня, слышался смех.
— Говорят, — стройная женщина склонилась к соседке по ряду, не переставая аккуратно отщипывать зрелые зеленые листья, пахнущие дождем, — говорят, в эту осень праздник сэмма продлят на целую неделю. Будет много подарков.
— Пусть сны принцессы будут легки и спокойны в преддверии начала зимы, — отозвалась та, медленно двигаясь вдоль ряда.
— Пусть, — согласилась первая. Встряхнула плоскую корзину, чтоб зелень легла свободнее, замолчала, обдумывая свои же слова.
— Работай, Марита, — посоветовала вторая, отходя по ряду все дальше, к рассеянному свету солнца.
Марита зябко повела плечами, кивнула.
Рука, протянутая к грядке, повернулась ладонью вверх, показывая на запястье, там, где самая нежная кожа, — маленький значок, багровое тавро в виде буквы с острыми углами и впадиной между ними. Будто впервые увидев метку, огородница испуганно дернула рукой, натягивая рукав. Ее соседка искоса посмотрела, не переставая сламывать тонкие стебли. Отошла еще на шаг.
Потом вернулась, удобнее вешая на плечо корзину. Встала, загораживая солнечный свет. Оглянулась. Другие сборщицы ушли далеко, тихие голоса жужжали, смешиваясь в мерный гул.
— Ты что-то помнишь?
— Что? — Марита опустила руку с меткой, словно пытаясь спрятать ее от собеседницы.
Та ждала, блестя круглыми глазами. И она покачала головой отрицательно.
— Нет. Сперва помнила, так ясно, думала, никогда не забудется. А оно, как сон, который увиден под утро. День съедает его. Мою память съели года, Ойя.
— Пятнадцать лет, — задумчиво согласилась Ойя.
Она была лет на десять моложе, но казалась ровесницей Мариты, и когда забывалась, то смотрела напряженно, оглядывая ту с ног до головы, будто пыталась прочитать что-то в быстрой ладной фигуре, свежем лице и блестящих волосах, убранных под белую головную повязку.
— Возьмешь потом. Ладно, кормитесь. Семейка.
Выходя на пляж, сжимала пакет в дрожащей руке, улыбалась, встряхивая головой. Надо будет рассказать Андрею, как испугалась кошки, вообразив невесть что. Ему понравится.
И остановилась, теряя улыбку. Только вот где же он? Если совсем не появляется у родителей. А они думают, что живет по-прежнему, с Ириной в Южноморске. И как искать?
— Позови, — уверенно сказал в голове Тонин голос, — ты должна позвать.
Но вокруг снова сияло солнце, кидая из-под тучи уверенный, тяжелый, как медная плашка, свет.
— Нет, — вполголоса ответила Ирина, убыстряя шаги и придерживая пакет за рваное донце, — да нет же!
Упрямо возражала, испуганная тем, что мысленно почти согласилась, готовая попробовать.
На исходе месяца Окето, второго осеннего месяца, наступала пора сбора урожая. Длинные ряды зреющих тыкв, арбузов, кабачков, пламмов, яркие стручки кетча, заросли пряных травок ждали умелых рук огородниц. И те приходили, рано утром, когда в просветах закраин Башни пучками спиц лежали лучи восходящего солнца.
Руки мелькали над созревшими плодами, ударялась в высокий свод уровня песня, слышался смех.
— Говорят, — стройная женщина склонилась к соседке по ряду, не переставая аккуратно отщипывать зрелые зеленые листья, пахнущие дождем, — говорят, в эту осень праздник сэмма продлят на целую неделю. Будет много подарков.
— Пусть сны принцессы будут легки и спокойны в преддверии начала зимы, — отозвалась та, медленно двигаясь вдоль ряда.
— Пусть, — согласилась первая. Встряхнула плоскую корзину, чтоб зелень легла свободнее, замолчала, обдумывая свои же слова.
— Работай, Марита, — посоветовала вторая, отходя по ряду все дальше, к рассеянному свету солнца.
Марита зябко повела плечами, кивнула.
Рука, протянутая к грядке, повернулась ладонью вверх, показывая на запястье, там, где самая нежная кожа, — маленький значок, багровое тавро в виде буквы с острыми углами и впадиной между ними. Будто впервые увидев метку, огородница испуганно дернула рукой, натягивая рукав. Ее соседка искоса посмотрела, не переставая сламывать тонкие стебли. Отошла еще на шаг.
Потом вернулась, удобнее вешая на плечо корзину. Встала, загораживая солнечный свет. Оглянулась. Другие сборщицы ушли далеко, тихие голоса жужжали, смешиваясь в мерный гул.
— Ты что-то помнишь?
— Что? — Марита опустила руку с меткой, словно пытаясь спрятать ее от собеседницы.
Та ждала, блестя круглыми глазами. И она покачала головой отрицательно.
— Нет. Сперва помнила, так ясно, думала, никогда не забудется. А оно, как сон, который увиден под утро. День съедает его. Мою память съели года, Ойя.
— Пятнадцать лет, — задумчиво согласилась Ойя.
Она была лет на десять моложе, но казалась ровесницей Мариты, и когда забывалась, то смотрела напряженно, оглядывая ту с ног до головы, будто пыталась прочитать что-то в быстрой ладной фигуре, свежем лице и блестящих волосах, убранных под белую головную повязку.