— И ты, — великодушно ответила, и улыбнулась, зная, вечерние посиделки подошли к концу, начинается ночь. Эта — особенная. Теперь она будет помнить о том, что хорошее время может смениться плохим, но это значит, что потом снова придут перемены. Он сказал. Ему она верит. С тех пор она не боялась самых страшных вещей, но это место, в которое она влюбилась, не меньше, чем полюбила своего мужчину, вдруг когда-то оно принесет горести, и сможет ли она простить ему их?
Травы, огромное небо, песок, усыпанный ракушками, мерная вечная вода — свидетели ее полного безграничного счастья. Хорошо бы проблемы не касались Ястребиной бухты, но, наверное, так не бывает, если живешь.
И нужно быть сильной, чтоб, не убегая, продолжать любить место так, как любишь человека — проходя все испытания вместе.
Шла через ветер, держа в кармане зазябшую руку, и другой, в целой перчатке, придерживая капюшон. Чуть не погибла там, в самом прекрасном месте, в тайной бухте, испытала, может быть, впервые в жизни смертный страх, когда повисла, утыкаясь лицом в шершавый камень, который молча и равнодушно смотрел ей в глаза, и не опустил бы каменного взгляда, если бы сорвалась и загремела вниз по острым обломкам. И сейчас, в плоской степи, где впереди маячила крыша белого большого дома — одного на всю бухту, поняла — она не владеет и не повелевает: такая же часть, как ветка, оборванная ветром или как сожженная летним пожаром трава. И, кажется, это начало перемен.
Надо справиться. Пашка бежал навстречу, цветной свитер мелькал под расстегнутой курткой.
— Ты куда провалилась? Батя машину вывел, ищет тебя. Олеська сидит, ехать же пора. Пошел рядом, тяжело дыша и вкусно втягивая морозный воздух, посматривал сбоку.
— А ты чего такая? Извозилась вся. О! Слышишь? Она ждала услышать далекий мужской голос, но капризно загудел клаксон — видно, Ласочка соскучилась сидеть в машине.
— Черт, да ты упала, что ли? Со скалы сорвалась? У тебя рука рассажена.
— Ладно, живая же. Отцу не говори, хорошо? Пашка хмыкнул. Голова Фотия показалась над скалами — он поднимался по тропе с общего пляжа. Встретились у ворот, и он быстро оглядел Нику, открывая дверцу машины:
— Все нормально, — сказала она, пока не стал тоже задавать вопросы, — поскользнулась на камне, у самого песка, упала, нестрашно. Пораненную руку сжала в кулак и сунула в карман. На переднем сиденье Нивы Ласочка разглядывала ее через стекло. Ника помахала ей рукой в перчатке. Та вдруг улыбнулась в ответ — так нежно, с такой неподдельной радостью, что у Ники дрогнуло сердце. Вот же какой хамелеончик. Ясно, почему она никак не шагнет из центра мира, не выпускают ее оттуда, тетешкаются, лишь бы вот так посмотрела снова и снова.
— Ника, нам пора, время, — Фотий приобнял за плечи, подержав, отпустил. Она обрадовалась, что не полез целоваться. Под взглядом Ласочки было такое чувство, что они голые на ветру.
— Да. Да. Езжайте уже. Но когда шагнул к машине, не выдержала и позвала:
— Фотий. Приподнимаясь на цыпочки, сказала в ухо над поднятым воротником куртки, раздельным шепотом:
— Я не шутила. Убью ведь.
— Понял, — серьезно кивнул он. И улыбнулся во весь рот.
В обед они сидели с Пашкой в кухне, умаявшись от работы на воздухе, молча ели, пылая намороженными ветром щеками. Потом Пашка сварил кофе, разлил его по большим фаянсовым кружкам и, откусив галету, посмотрел на Нику. У той на руке сверкал квадратик пластыря.
— Кто первый начнет?
— Давай ты, — Ника поставила кружку и приготовилась слушать. Пашка фальшиво засвистел, вытягивая под столом длинные ноги, и она, отломив кусочек галеты, кинула в него.
— Знаешь, если решил сказать, давай уже серьезно. Привыкай, я никуда не денусь и я тебя люблю.
— О!
— Именно, дурак. В сыновья ты мне, конечно, не годишься, но вот братом назначаю. Колись, давай! Пашка похлопал себя по футболке, ловя брошенный кусочек печенья, закинул его в рот.
— А знаешь ли, о, сестра Вероника, что в Багрово в клинике работает дядька Ивана?
— И ты, — великодушно ответила, и улыбнулась, зная, вечерние посиделки подошли к концу, начинается ночь. Эта — особенная. Теперь она будет помнить о том, что хорошее время может смениться плохим, но это значит, что потом снова придут перемены. Он сказал. Ему она верит. С тех пор она не боялась самых страшных вещей, но это место, в которое она влюбилась, не меньше, чем полюбила своего мужчину, вдруг когда-то оно принесет горести, и сможет ли она простить ему их?
Травы, огромное небо, песок, усыпанный ракушками, мерная вечная вода — свидетели ее полного безграничного счастья. Хорошо бы проблемы не касались Ястребиной бухты, но, наверное, так не бывает, если живешь.
И нужно быть сильной, чтоб, не убегая, продолжать любить место так, как любишь человека — проходя все испытания вместе.
Шла через ветер, держа в кармане зазябшую руку, и другой, в целой перчатке, придерживая капюшон. Чуть не погибла там, в самом прекрасном месте, в тайной бухте, испытала, может быть, впервые в жизни смертный страх, когда повисла, утыкаясь лицом в шершавый камень, который молча и равнодушно смотрел ей в глаза, и не опустил бы каменного взгляда, если бы сорвалась и загремела вниз по острым обломкам. И сейчас, в плоской степи, где впереди маячила крыша белого большого дома — одного на всю бухту, поняла — она не владеет и не повелевает: такая же часть, как ветка, оборванная ветром или как сожженная летним пожаром трава. И, кажется, это начало перемен.
Надо справиться. Пашка бежал навстречу, цветной свитер мелькал под расстегнутой курткой.
— Ты куда провалилась? Батя машину вывел, ищет тебя. Олеська сидит, ехать же пора. Пошел рядом, тяжело дыша и вкусно втягивая морозный воздух, посматривал сбоку.
— А ты чего такая? Извозилась вся. О! Слышишь? Она ждала услышать далекий мужской голос, но капризно загудел клаксон — видно, Ласочка соскучилась сидеть в машине.
— Черт, да ты упала, что ли? Со скалы сорвалась? У тебя рука рассажена.
— Ладно, живая же. Отцу не говори, хорошо? Пашка хмыкнул. Голова Фотия показалась над скалами — он поднимался по тропе с общего пляжа. Встретились у ворот, и он быстро оглядел Нику, открывая дверцу машины:
— Все нормально, — сказала она, пока не стал тоже задавать вопросы, — поскользнулась на камне, у самого песка, упала, нестрашно. Пораненную руку сжала в кулак и сунула в карман. На переднем сиденье Нивы Ласочка разглядывала ее через стекло. Ника помахала ей рукой в перчатке. Та вдруг улыбнулась в ответ — так нежно, с такой неподдельной радостью, что у Ники дрогнуло сердце. Вот же какой хамелеончик. Ясно, почему она никак не шагнет из центра мира, не выпускают ее оттуда, тетешкаются, лишь бы вот так посмотрела снова и снова.
— Ника, нам пора, время, — Фотий приобнял за плечи, подержав, отпустил. Она обрадовалась, что не полез целоваться. Под взглядом Ласочки было такое чувство, что они голые на ветру.
— Да. Да. Езжайте уже. Но когда шагнул к машине, не выдержала и позвала:
— Фотий. Приподнимаясь на цыпочки, сказала в ухо над поднятым воротником куртки, раздельным шепотом:
— Я не шутила. Убью ведь.
— Понял, — серьезно кивнул он. И улыбнулся во весь рот.
В обед они сидели с Пашкой в кухне, умаявшись от работы на воздухе, молча ели, пылая намороженными ветром щеками. Потом Пашка сварил кофе, разлил его по большим фаянсовым кружкам и, откусив галету, посмотрел на Нику. У той на руке сверкал квадратик пластыря.
— Кто первый начнет?
— Давай ты, — Ника поставила кружку и приготовилась слушать. Пашка фальшиво засвистел, вытягивая под столом длинные ноги, и она, отломив кусочек галеты, кинула в него.
— Знаешь, если решил сказать, давай уже серьезно. Привыкай, я никуда не денусь и я тебя люблю.
— О!
— Именно, дурак. В сыновья ты мне, конечно, не годишься, но вот братом назначаю. Колись, давай! Пашка похлопал себя по футболке, ловя брошенный кусочек печенья, закинул его в рот.
— А знаешь ли, о, сестра Вероника, что в Багрово в клинике работает дядька Ивана?