Из провала, бывшего всего несколько секунд назад лестничной клеткой, черными клубами повалил дым, он набивался в легкие, душил, вызывал раздирающий кашель, и кашлять было нельзя.
Безумный грохот постепенно утих. Откуда-то снизу доносилось неясное поскрипывание, время от времени что-то с шумом отламывалось. Повсюду стоял дым, висела серая пыль. Я чувствовал одну только боль.
— Папа, — произнес голос Тоби, — ты раздавишь меня. — Его тоже донимал кашель. — Я не могу дышать, папа.
Помутневшими глазами я посмотрел на него. Его макушка с копной каштановых волос доходила мне до подбородка. Совсем не к месту, но что поделаешь с мыслями, которые вдруг приходят тебе в голову, я подумал о его матери, которая частенько жаловалась: «Ли, ты раздавишь меня», — и я переносил тяжесть тела на локти, стараясь не давить на нее, заглядывал ей в глаза, в ее сверкающие, смеющиеся глаза и целовал ее, а она говорила, что я слишком большой и что в один прекрасный день под моей тяжестью у нее сплющатся легкие и сломаются ребра, а сама она задохнется от любви.
Задохнется от любви, сломаются ребра, сплющатся легкие… Боже милосердный.
С большим трудом я поднял локти в знакомое положение и заговорил с двенадцатилетним сыном Аманды:
— Выползай оттуда, — я закашлялся. — Вылезай сюда, головой вперед.
— Папа… ты такой тяжелый.
— Давай, давай, — сказал я, — не можешь же ты пролежать так весь день. — Я имел в виду, что не знал, насколько у меня хватит сил продержаться в таком положении.
Я чувствовал себя Атлантом, только мир лежал не на моих плечах, а под ними.
Совершенно неуместно вокруг нас заиграли солнечные зайчики, в вышине засинело небо, которое виднелось сквозь дыру в крыше. Черный дым уходил через эту дыру и медленно рассеивался.
Тоби, извиваясь, понемногу продвигался вперед, и вот его лицо поравнялось с моим. У него были напуганные глаза, и, что совсем ему было не свойственно, он плакал.
Я поцеловал его в щеку, чего он обыкновенно не переносил. На этот раз он, казалось, не заметил этого и не стер поцелуй.
— Ничего, ничего, — сказал я. — Все кончилось. Оба мы целы. Единственно, что нам нужно, так это выбраться отсюда. Продолжай выползать. У тебя неплохо получается.
Он с трудом продвигался вперед, толкая перед собой кучку битого кирпича. Иногда он всхлипывал, но ни разу не пожаловался. Выбравшись из-под меня, он встал на коленки у моего плеча справа, задыхаясь и покашливая.
— Молодец, — похвалил я его. Я прижался грудью к полу, давая себе отдохнуть. Облегчения большого я не почувствовал, разве немного передохнули локти.
— Папа, у тебя идет кровь.
— Ничего.
Он еще несколько раз всхлипнул.
— Не плачь, — проговорил я.
— Тот человек, — произнес он, — лошадь выбила ему глаза.
Я потянулся рукой, чтобы дотронуться до него.
Из провала, бывшего всего несколько секунд назад лестничной клеткой, черными клубами повалил дым, он набивался в легкие, душил, вызывал раздирающий кашель, и кашлять было нельзя.
Безумный грохот постепенно утих. Откуда-то снизу доносилось неясное поскрипывание, время от времени что-то с шумом отламывалось. Повсюду стоял дым, висела серая пыль. Я чувствовал одну только боль.
— Папа, — произнес голос Тоби, — ты раздавишь меня. — Его тоже донимал кашель. — Я не могу дышать, папа.
Помутневшими глазами я посмотрел на него. Его макушка с копной каштановых волос доходила мне до подбородка. Совсем не к месту, но что поделаешь с мыслями, которые вдруг приходят тебе в голову, я подумал о его матери, которая частенько жаловалась: «Ли, ты раздавишь меня», — и я переносил тяжесть тела на локти, стараясь не давить на нее, заглядывал ей в глаза, в ее сверкающие, смеющиеся глаза и целовал ее, а она говорила, что я слишком большой и что в один прекрасный день под моей тяжестью у нее сплющатся легкие и сломаются ребра, а сама она задохнется от любви.
Задохнется от любви, сломаются ребра, сплющатся легкие… Боже милосердный.
С большим трудом я поднял локти в знакомое положение и заговорил с двенадцатилетним сыном Аманды:
— Выползай оттуда, — я закашлялся. — Вылезай сюда, головой вперед.
— Папа… ты такой тяжелый.
— Давай, давай, — сказал я, — не можешь же ты пролежать так весь день. — Я имел в виду, что не знал, насколько у меня хватит сил продержаться в таком положении.
Я чувствовал себя Атлантом, только мир лежал не на моих плечах, а под ними.
Совершенно неуместно вокруг нас заиграли солнечные зайчики, в вышине засинело небо, которое виднелось сквозь дыру в крыше. Черный дым уходил через эту дыру и медленно рассеивался.
Тоби, извиваясь, понемногу продвигался вперед, и вот его лицо поравнялось с моим. У него были напуганные глаза, и, что совсем ему было не свойственно, он плакал.
Я поцеловал его в щеку, чего он обыкновенно не переносил. На этот раз он, казалось, не заметил этого и не стер поцелуй.
— Ничего, ничего, — сказал я. — Все кончилось. Оба мы целы. Единственно, что нам нужно, так это выбраться отсюда. Продолжай выползать. У тебя неплохо получается.
Он с трудом продвигался вперед, толкая перед собой кучку битого кирпича. Иногда он всхлипывал, но ни разу не пожаловался. Выбравшись из-под меня, он встал на коленки у моего плеча справа, задыхаясь и покашливая.
— Молодец, — похвалил я его. Я прижался грудью к полу, давая себе отдохнуть. Облегчения большого я не почувствовал, разве немного передохнули локти.
— Папа, у тебя идет кровь.
— Ничего.
Он еще несколько раз всхлипнул.
— Не плачь, — проговорил я.
— Тот человек, — произнес он, — лошадь выбила ему глаза.
Я потянулся рукой, чтобы дотронуться до него.