— Чего именно?
— Ты меня слышал. Если ты думаешь, что ты можешь меня обрюхатить, сбежать и погибнуть, валяя дурака на Самосе, и оставить меня растить твое ужасное дитя...
— Федра...
— Я свободнорожденная афинянка, а не племенная кобыла. Ты завещание составил?
— Что ты сказала?
— Не только безответственный, но еще и глухой, — пожаловалась она подушке. — Я спросила, составил ли ты завещание.
— Нет.
— Что ж, а тебе не кажется, что тебе следует это сделать?
Я моргнул.
— Что, сейчас?
— Да бога же ради, — воскликнула она. — Ты отправляешь на войну прямо с утра. Есть у тебя хоть какое-то чувство ответственности?
Я глубоко вдохнул, сжал губы и попытался притянуть ее к себе.
— Нет, — сказала она. — Нет, пока ты...
Думаю, это оказалось последней соломинкой, переломившей спину служанкиных детей, потому что сразу после этих слов раздался взрыв смеха, и лицо Федры стало ярко-красным. Она выпрыгнула из постели, схватила ночной горшок, распахнула дверь и швырнула горшок. К несчастью, он был совершенно пуст.
— Убирайтесь! — завопила она (я и не знал, что у нее такой мощный голос) — и захлопнула дверь.
— Ты болван, — сказала она.
— Да что я сделал-то?
— Как я могла выйти за такого неудачника? — Она плюхнулась на кровать и натянула одеяло до подбородка. — Ты понимаешь, что утром обо всем этом будут знать все Афины.
Я покачал головой.
— Федра...
— А что хуже все, — сказала она, — так это твои дурацкие пьесы.
— Чего именно?
— Чего именно?
— Ты меня слышал. Если ты думаешь, что ты можешь меня обрюхатить, сбежать и погибнуть, валяя дурака на Самосе, и оставить меня растить твое ужасное дитя...
— Федра...
— Я свободнорожденная афинянка, а не племенная кобыла. Ты завещание составил?
— Что ты сказала?
— Не только безответственный, но еще и глухой, — пожаловалась она подушке. — Я спросила, составил ли ты завещание.
— Нет.
— Что ж, а тебе не кажется, что тебе следует это сделать?
Я моргнул.
— Что, сейчас?
— Да бога же ради, — воскликнула она. — Ты отправляешь на войну прямо с утра. Есть у тебя хоть какое-то чувство ответственности?
Я глубоко вдохнул, сжал губы и попытался притянуть ее к себе.
— Нет, — сказала она. — Нет, пока ты...
Думаю, это оказалось последней соломинкой, переломившей спину служанкиных детей, потому что сразу после этих слов раздался взрыв смеха, и лицо Федры стало ярко-красным. Она выпрыгнула из постели, схватила ночной горшок, распахнула дверь и швырнула горшок. К несчастью, он был совершенно пуст.
— Убирайтесь! — завопила она (я и не знал, что у нее такой мощный голос) — и захлопнула дверь.
— Ты болван, — сказала она.
— Да что я сделал-то?
— Как я могла выйти за такого неудачника? — Она плюхнулась на кровать и натянула одеяло до подбородка. — Ты понимаешь, что утром обо всем этом будут знать все Афины.
Я покачал головой.
— Федра...
— А что хуже все, — сказала она, — так это твои дурацкие пьесы.
— Чего именно?