Учитывая этот печальный опыт, мне кажется, на данной стадии повествования я должен прояснить, что происходит — просто на тот случай, если кто-то из моих читателей забрал себе в голову, будто моя книга описывает события середины Персидской войны или правления диктатора Писистрата. Видите ли, я не могу со всей ответственностью предположить, что вам хорошо понятен фон этой истории, даже если вы афинянин; в конце концов, всем известно, что афиняне не особенно хороши в знании истории, и если нам хочется узнать, что произошло или кто что совершил два-три поколения назад, лучше всего спросить иноземца. Полагаю, это потому, что всю греческую историю творим мы, афиняне. И как плащ ткача обычно поношен, а дом горшечника наполнен побитой и неглазурованной посудой, так и афиняне относятся к основному своему экспортному товару с большим презрением и без малейшего интереса.
Тут, конечно, я сталкиваюсь с проблемой, откуда следует начать. Скажем, я бы с большим удовольствием перенес вас прямо в героическую эпоху, когда Боги открыто ходили среди людей, а Афина соперничала с Посейдоном за право стать патроном Города. В конце концов, это чрезвычайно просто — я бы мог заполнить этой чепухой весь свиток от начала до конца, ни разу даже не задумавшись — однако подозреваю, что вы бы быстро потеряли к нему интерес и погрузились в мысли об озимом ячмене и унавоживании виноградников. Взвесив все доводы, я склонен считать, что лучше всего начать где-то сразу после окончания Великой Отечественной Войны, во время которой все греки объединились, чтобы изгнать персидских захватчиков, а мир был совершенно иным.
Даже и до той войны мы, афиняне, не были способны вырастить у себя в Аттике достаточное для нашего прокорма количество еды, и когда персы вторглись в Аттику, разрушили город и выкорчевали или сожгли все наши виноградники и оливы, мы оказались в совершенно отчаянном положении. Как вы прекрасно знаете, лозе требуется по меньше мере пять лет, прежде чем она начинает плодоносить, а олива доходит до зрелости за все двадцать. Афинская экономика основывалась на экспорте вина и масла и на импорте зерна; единственным предметом экспорта помимо перечисленных было серебро, и все серебряные рудники принадлежали государству и сдавались в аренду богатым людям, а посему этот источник дохода никак нельзя было использовать на то, чтобы накормить народ.
Единственное, что у нас осталось — это военные корабли. Видите ли, незадолго до персидского вторжения один человек, по имени Фемистокл, был назначен главным по делам, связанным с распрей с Эгиной. Он использовал доходы с рудников на постройку и оснащение самого большого и самого лучшего флота во всей Греции. Этот самый флот мы использовали для эвакуации Города, когда пришли персы, а затем — чтобы сокрушить их в битве при Саламине.
Важно иметь в виду, что военный корабль в действии требует усилий множества людей, которым следует платить, иначе они бросят его и разбредутся кто куда. В сущности, военный корабль (или флот военных кораблей) — это, вероятно, самый эффективный способ обеспечить занятость максимального количества неквалифицированных работников из всех, измысленных человеком, и Фемистокл прекрасно это понимал. С одной стороны, у него был целый город людей, неспособных обеспечить себя с земли, а с другой — гавань, битком набитая ненужными боевыми кораблями, которые не так давно превратили в фарш самый могучий флот мира.
В это время Афины все еще входили в Антиперсидскую Лигу — конфедерацию греческих городов, созданную для борьбы с захватчиками. С любой точки зрения это было чудесное время — первый раз за всю историю греки не воевали каждый со всеми прочими. Изгнав царя царей из Греции, Лига тем самым сделала себя ненужной, и не было никаких причин, по которой ей не следовало самораспуститься, чтобы ее члены могли вернуться к привычной грызне, которой занимались их отцы и деды. Но Лига почему-то сохранилась.
Лучшее объяснение этому, которое я слышал, гласило, что большинство городов Греции находились примерно в той же ситуации, что и Афины; их экономика после войны лежала в руинах и никому не хотелось возвращаться домой и приступать к уборке. По общему мнению, регулярно выдаваемая плата за сражения с персами была гораздо предпочтительнее, и раз персы вернулись в Персию, единственное, что оставалось — это последовать за ними туда. Так и поступили, и некоторое время наслаждались разорением городов и грабежом сокровищниц. Но затем некоторые из греков, особенно жители островов в Эгейском море и побережья Малой Азии, решили, что сейчас самое время вернуться домой и заняться земледелием, поскольку рано или поздно ресурсы персов истощатся, и лучше было бы вернуться к работе, покуда почва не вовсе одичала.
К этому моменту Фемистокла уже посетила его Великая Идея, и потому афиняне притворились, что ужасно расстроены изменой союзников и на встречах участников Лиги красноречиво распространялись о мести за павших героев и за оскверненные храмы Афин. Островитяне были смущены до крайности и не знали, куда девать глаза; тогда афиняне, всячески демонстрируя уступчивость, сказали, что они вполне понимают островитян и даже готовы пойти им навстречу, взяв на себя всю тяжесть Великого Похода и освободив от нее остальных греков, покуда персидская скверна не будет стерта с лица земли, а боги в гневе своем — совершенно удовлетворены. Все, что от островитян требуется — это вносить небольшую сумму каждый год на общие расходы, просто в качестве жеста солидарности; мы же предоставим людей и корабли, а добыча будет делиться поровну в конце каждой кампании.
Вполне естественно, островитяне нашли это решение совершенно разумным: или афиняне уничтожат персов, или персы — афинян; в обоих случаях в мире станет одной докукой меньше. Поэтому они поклялись разными торжественными клятвами выплачивать небольшой ежегодный взнос в казну Лиги. Шляпу пустили по кругу, афиняне на собранные деньги построили еще кораблей и посадили на них афинские команды — работой обеспечен оказался практически каждый взрослый афинян, чуждый идее тяжелого сельскохозяйственного труда. Вскорости после этого, однако, островитяне начали примечать, что афиняне уже очень долго даже не приближаются к персам, а Великий Поход, казалось, выдохся; они прекратили выплачивать взносы и объявили, что вопрос закрыт.
Далее произошло следующее: под стенами той или иной островной столицы с весьма угрожающим видом появлялся афинский флот, давая понять, что пришло время сделать жест солидарности, запланированный на этот год. Когда островитяне пытались объяснить, что война закончена, афиняне изумлялись и отвечали: совсем наоборот — если дань (как теперь стали называться взносы) не будет немедленно выплачена вместе с компенсацией за услуги по осаде острова и значительной добавкой за лояльность, война тут же и начнется. Остров, будучи со всех сторон окружен водой, особенно уязвим для превосходящих морских сил; островитяне быстро сообразили, что им ничего не остается, кроме как платить или погибнуть. И поэтому они платили, а афиняне строили на полученные деньги еще больше военных кораблей и нанимали еще больше гребцов.
Так была создана Великая Афинская Империя, ранее известная под названием Антиперсидской Лиги, и некоторое время казалось, что никто ничего не сможет ей противопоставить. Афиняне могли закупать все необходимое зерно, никаких внутренних политических проблем не возникало, поскольку в Городе царила демократия, а флотскую зарплату получало большинство граждан. Кроме того, профессиональные гребцы жили большей частью в самом Городе или около него, а те афиняне, которые не хотели иметь с происходящим ничего общего и трудились на своей земле — в аттических деревнях, и были слишком заняты, чтобы тратить целый день раз в неделю на посещение Собрания. В те периоды, когда не приходилось грести особенно много, гребцы могли заняться обработкой собственных участков, что было не слишком трудно, поскольку флотские деньги позволяли им дождаться созревания виноградников и олив; и вот так афинская демократия приняла свою уникальную и неповторимую форму. Власть принадлежала беднейшей и самой многочисленной части населения, которая, естественно, всеми руками голосовала за систему, обеспечивающую им жизнь. Всякий, кто хотел преуспеть в политике, должен был дружить с гребцами и покупать их благоволение с помощью соответствующих мер или остроумных речей, а лучше и того и другого. Помимо раздачи бесплатной пшеницы на ступенях Пропилеи, возможности по приобретению симпатий гребцов ограничивались несколькими апробированными и грубыми методами, которыми мог воспользоваться кто угодно, и таким образом, политические речи стали любимым национальным времяпровождением афинского народа. У гребцов, не занятых в морских операциях, было полно свободного времени — наделы большинства из них по определению были маленькими и много труда не требовали (если бы у них было больше земли, они попадали бы в сословия тяжелых пехотинцев или всадников, слишком гордых, чтобы жить на доходы от государственного пиратства) — и потратить его они могли только сидя в Собрании с кувшином сушеных фиг, слушая красноречивых ораторов и время от времени голосуя за аннексию еще пары-тройки городов.
Этот новый политический стиль требовал появления новой породы политиков. Теперь, когда реальная власть принадлежала Собранию, не было особых резонов домогаться высоких государственных постов. Учитывая, что — как минимум в теории — любой афинский гражданин имел право обратиться к Собранию и предложить законопроект, вскоре стало очевидно, что путь в политику лежит через речи, произносимые как можно чаще и как можно громче. Кроме того, любой афинян имел право подать на любого другого афинянина в суд, а Афины накопили огромный объем законов, касающихся антиафинской деятельности, разработанных специально к выгоде политиков. К этому времени мы, афиняне, уже вполне развили нашу поразительную юридическую систему, в рамках которой все судебные решения принимались многолюдным жюри присяжных, состоявшим из нескольких сотен граждан; финальным штрихом, доводящим эту систему до совершенства, было введение оплаты труда этих граждан. Так возник профессиональный афинский присяжный, поднимающийся до рассвета, чтобы занять очередь на место в жюри. Если ему удавалось проснуться достаточно рано, он оказывался обеспечен самым высококлассным развлечением, предоставляемым выступающими, причем все представление ему оплачивали. Естественно, этот образ жизни оказался особенно привлекательным для более пожилых и менее активных членов общества, неспособных ни грести, ни копать, и они со всем тщанием уничтожали всякого, кто покушался разрушить их процветание, предлагая те или иные политические реформы. С другой же стороны, они были всегда благодарны тем людям, кто чаще прочих выдвигал обвинения, поскольку каждое выдвинутое обвинение приводило к необходимости созыва присяжных; в итоге самих активных обвинителей крайне редко обвиняли в чем-либо, даже если они оказывались кругом виноваты.
И вот так, более или менее, Афины пришли к самой чистой и современной демократической системе, какую когда-либо знал мир, в которой каждый имел право быть услышанным, законы были открыты для всех и никто не голодал, если только не был слишком горд, чтобы участвовать в угнетении собратьев-греков и юридических убийствах неудобных государственных деятелей. Побочные продукты этой системы включали совершенствование ораторского искусства и объединяющую все классы общества любовь к устному слову в его самых утонченных формах. Неудивительно, что мы превратились в нацию эстетов.
Единственной проблемой оставалась Спарта. С тех самых пор как Зевс, чье чувство юмора для смертных вообще не особенно понятно, поместил Афины и Спарту на одном и том же клочке суши, между ними шла война. Просить Афины и Спарту жить в мире — все равно что пытаться оженить день с ночью или заставить зиму заключить оборонительный и наступательный альянс с летом. Имея, без сомнения, лучшую сухопутную армию в мире, Спарта обыкновенно брала верх в этих войнах. Поскольку, однако, население Спарты было немногочисленным и большую часть времени проводило в своей собственной империи на юге Греции, напоминая поданным о добродетелях абсолютной лояльности, то спартанцы не были способны применить к Афинам сколько-нибудь серьезные меры — скажем, сжечь Афины дотла и засыпать пепел солью.
Спарта являлась номинальным лидером Лиги во время войны с персами, но как только стало очевидно, что разбить персов можно только на море, лидерство перешло к Афинам; поскольку же сразу после окончания войны спартанцы всецело предались жестокостям внутренней политики, то никак не могли помешать созданию нашей империи, процессу, который я только что описал. Впрочем, едва разобравшись с местными проблемами, они серьезно встревожились, ибо было очевидно, что как только Афинская Империя достаточно окрепнет, она использует каждую унцию новообретенного веса, чтобы размазать Спарту по земле, освободить все подвластные последней народы и устранить, наконец, единственное препятствие на пути полного господства над Грецией. В результате, проявив лицемерие, примечательное даже по их меркам, спартанцы объявили себя защитниками угнетенных и порабощенных и потребовали, чтобы мы прекратили выколачивать дань из союзников и распустили флот.
Вот так на одиннадцатом году моей жизни началась война Афин со Спартой. Одним из первых убитых на ней афинян оказался мой отец, отправившийся с экспедиционным корпусом в Потидею. К этому моменту Фемистокл был безо всяких сомнений признан мудрейшим и хитроумнейшим человеком в Афинах, за что и должен был понести неизбежную кару. Насколько я помню, он бежал из города, спасая свою жизнь, и тотчас же отправился ко двору Великого царя Персии, который отдал ему под управление город; если бы ему удалось хоть в какой-то мере обуздать свое хитроумие, то он, вполне возможно, дожил бы до старости. Однако избежать убийства ему все-таки удалось — он покончил с жизнью, упившись бычьей кровью, стильный до последнего вздоха. Некоторое количество чуть менее хитроумных афинян по очереди занимали его место, из которых, в частности, следует упомянуть храброго, но невероятно глупого Кимона, который и в самом деле верил, что целью существования Лиги является борьба с персами. Наконец, власть перешла к достославному Периклу — как раз тогда, когда прения со Спартой логически завершились войной.
Вообще-то именно Перикл вручил мне мои первые доспехи. Видите ли, в те дни действовал закон, что если отец пал на службе родине, то государство совершенно бесплатно обеспечивало сына комплектом брони; учитывая цены на бронзу, это было очень щедро, хотя и не очень тактично. После короткой трогательной церемонии стратег года произносил речь и вручал каждому из смущенных мальчиков по нагруднику, щиту и шлему. В то время стратега избирали, и власть Перикла зиждилась на его способности избираться каждый год — это был единственная государственная должность, сохранившая хоть какие-то остатки былой власти — поэтому он, естественно, должен был выжать все, что только можно, из речи на этой церемонии, проводившейся при всем афинском народе. Поскольку во мне ужа начал прорастать талант драматурга, я с огромным нетерпением и восторгом ожидал грядущее представление. Ибо я должен был оказаться в непосредственной близости к Великому Человеку: идеальная позиции, чтобы делать мысленные заметки о всех свойственных ему ужимках и странностях, с тем чтобы впоследствии с любовью воспроизвести их в драматической форме.
Помните, я упоминал одного маленького стратега, написавшего невероятно скучную и напыщенную историю войны, того самого, который думал, что перенес чуму? Ну так вот, не так давно я наткнулся на копию первой части его книги; я купил немного сыра и продавец воспользовался бессмертным трудом, чтобы завернуть в него головку — лишнее доказательство верности эстетических суждений аттических сыроторговцев.
Прежде чем бросить свиток в огонь, я просмотрел его и к своему изумлению обнаружил, что маленький военачальник включил в него речь Перикла, произнесенную в тот самый день. На самом деле он превратил ее бог знает во что, решив, что это самое удобное место для всех тех мыслей, которые Перикл произнес бы, будь он вполовину так умен, как маленький полководец; в итоге его речь ничем не напоминала ту, которую по моим воспоминаниям произнес сам Перикл; и я полагаю, что я прав, а он нет, поскольку это я на самом деле стоял там в первом ряду и впитывал слова с величайшим вниманием — по причинам, указанным выше. Но с другой стороны, моя память уже не та, что раньше. Тем не менее мне следует записать кое-что из что того, что я запомнил, просто чтобы избежать пропусков; тогда читатель, тоже присутствовавший при этом, сможет либо подтвердить мою правоту, либо рассказать всем своим друзьям, что Эвполид из Паллены — глупый старый осел, что вполне может оказаться правдой.
Я помню, что мы все отправились на общественное кладбище, которое лежало за стенами Города, и что это был исключительно жаркий для этого времени года день. На мне были мои самые лучшие одежды, волосы щедро умащены пахнущим подмышками маслом, и чувствовал я себя крайне некомфортно — мозги, казалось, поджаривались на этом масле — а вся церемония ничем не напоминала похороны. С одной стороны, в процессии было полным-полно женщин, завывающих, с расцарапанными до крови лицами, как и положено на похоронах; с другой стороны, присутствующие мужчины, казалось, рассматривают все происходящее, как своего рода гулянку, поскольку многие из них имели при себе фляги вина и кувшины с оливками и фигами; они болтали друг с другом, как на ярмарке. У края толпы сновали колбасники, при одном виде которых я ощущал голод (я любил колбаски), но никаких излишеств, конечно, позволить себе не мог, ибо предположительно скорбел. Дело обстояло так, что я не чувствовал особенной скорби, поскольку не мог увязать всю эту суету со смертью отца, и сама мысль о том, что его тело трясется в одной из больших кипарисовых долбенок, которые везли на телегах, казалась совершенно невероятной. Тем не менее, думаю, мне вполне бы удалось изобразить торжественность, если бы не мухи. Вонючее вещество на моих волосах привлекло, казалось, всех насекомых Греции; я отказываюсь верить, что кто-нибудь вообще способен выглядеть серьезно и хранить достоинство в самом центре густой мушиной тучи. Я старался изо всех сил, но в конце концов сдался и принялся разгонять их с удвоенной энергией.
Это странное ощущение — быть частью огромной движущейся массы людей; думаю, никогда до этого момента я просто не видел такого количества народа, собравшегося в одном месте. Это не то же самое, что театр, куда люди никогда не являются одновременно. Это выглядело так, как будто целый мир вдруг столпился на маленьком пятачке, причем одни был несчастны, другие веселы, а большинство, естественно, скучало и желало поскорее вернуться к своим делам. Когда мы подошли к кладбищу, я сообразил, что мне придется выйти перед всем этим народом, чтобы получить доспехи, и я печенкой чуял, что выставлю себя дураком — уроню шлем, щит у меня укатится прямо в толпу, как обруч — и на некоторое время впал в паралич от страха, как это умеют только маленькие, неуверенные в себе дети.
Наконец пришел черед Периклу сказать речь и толпа разделилась, пропуская его вперед. Я видел его первый раз в жизни и испытал сильное потрясение. Я ожидал увидеть высокого, важного мужчину, осанистого, с военной выправкой, и именно такого и увидел. Я проводил эту величественную фигуру взглядом, ослепленный излучаемым ей достоинством; он был облачен в сверкающий отполированный доспех, сверкающий, будто золото, а спина у него была прямая, как колонна. Рядом с ним семенил щекастый коротышка с головой странной формы и довольно тощими ногами, которого я принял за секретаря великого мужа, поскольку он имел при себе свиток. Эти двое подошли к гробам и величественный малый остановился. Я задержал дыхание в ожидании, что он сейчас заговорит, но он просто остался стоять, где стоял, в то время как толстячок взобрался на невысокий деревянный помост и прочистил горло — получилось похоже на блекот овцы на рассвете. Завывания и болтовня мгновенно прекратились, и тут до меня дошло, что мужик, которого я принял за секретаря — это и есть Перикл собственной персоной.
Учитывая этот печальный опыт, мне кажется, на данной стадии повествования я должен прояснить, что происходит — просто на тот случай, если кто-то из моих читателей забрал себе в голову, будто моя книга описывает события середины Персидской войны или правления диктатора Писистрата. Видите ли, я не могу со всей ответственностью предположить, что вам хорошо понятен фон этой истории, даже если вы афинянин; в конце концов, всем известно, что афиняне не особенно хороши в знании истории, и если нам хочется узнать, что произошло или кто что совершил два-три поколения назад, лучше всего спросить иноземца. Полагаю, это потому, что всю греческую историю творим мы, афиняне. И как плащ ткача обычно поношен, а дом горшечника наполнен побитой и неглазурованной посудой, так и афиняне относятся к основному своему экспортному товару с большим презрением и без малейшего интереса.
Тут, конечно, я сталкиваюсь с проблемой, откуда следует начать. Скажем, я бы с большим удовольствием перенес вас прямо в героическую эпоху, когда Боги открыто ходили среди людей, а Афина соперничала с Посейдоном за право стать патроном Города. В конце концов, это чрезвычайно просто — я бы мог заполнить этой чепухой весь свиток от начала до конца, ни разу даже не задумавшись — однако подозреваю, что вы бы быстро потеряли к нему интерес и погрузились в мысли об озимом ячмене и унавоживании виноградников. Взвесив все доводы, я склонен считать, что лучше всего начать где-то сразу после окончания Великой Отечественной Войны, во время которой все греки объединились, чтобы изгнать персидских захватчиков, а мир был совершенно иным.
Даже и до той войны мы, афиняне, не были способны вырастить у себя в Аттике достаточное для нашего прокорма количество еды, и когда персы вторглись в Аттику, разрушили город и выкорчевали или сожгли все наши виноградники и оливы, мы оказались в совершенно отчаянном положении. Как вы прекрасно знаете, лозе требуется по меньше мере пять лет, прежде чем она начинает плодоносить, а олива доходит до зрелости за все двадцать. Афинская экономика основывалась на экспорте вина и масла и на импорте зерна; единственным предметом экспорта помимо перечисленных было серебро, и все серебряные рудники принадлежали государству и сдавались в аренду богатым людям, а посему этот источник дохода никак нельзя было использовать на то, чтобы накормить народ.
Единственное, что у нас осталось — это военные корабли. Видите ли, незадолго до персидского вторжения один человек, по имени Фемистокл, был назначен главным по делам, связанным с распрей с Эгиной. Он использовал доходы с рудников на постройку и оснащение самого большого и самого лучшего флота во всей Греции. Этот самый флот мы использовали для эвакуации Города, когда пришли персы, а затем — чтобы сокрушить их в битве при Саламине.
Важно иметь в виду, что военный корабль в действии требует усилий множества людей, которым следует платить, иначе они бросят его и разбредутся кто куда. В сущности, военный корабль (или флот военных кораблей) — это, вероятно, самый эффективный способ обеспечить занятость максимального количества неквалифицированных работников из всех, измысленных человеком, и Фемистокл прекрасно это понимал. С одной стороны, у него был целый город людей, неспособных обеспечить себя с земли, а с другой — гавань, битком набитая ненужными боевыми кораблями, которые не так давно превратили в фарш самый могучий флот мира.
В это время Афины все еще входили в Антиперсидскую Лигу — конфедерацию греческих городов, созданную для борьбы с захватчиками. С любой точки зрения это было чудесное время — первый раз за всю историю греки не воевали каждый со всеми прочими. Изгнав царя царей из Греции, Лига тем самым сделала себя ненужной, и не было никаких причин, по которой ей не следовало самораспуститься, чтобы ее члены могли вернуться к привычной грызне, которой занимались их отцы и деды. Но Лига почему-то сохранилась.
Лучшее объяснение этому, которое я слышал, гласило, что большинство городов Греции находились примерно в той же ситуации, что и Афины; их экономика после войны лежала в руинах и никому не хотелось возвращаться домой и приступать к уборке. По общему мнению, регулярно выдаваемая плата за сражения с персами была гораздо предпочтительнее, и раз персы вернулись в Персию, единственное, что оставалось — это последовать за ними туда. Так и поступили, и некоторое время наслаждались разорением городов и грабежом сокровищниц. Но затем некоторые из греков, особенно жители островов в Эгейском море и побережья Малой Азии, решили, что сейчас самое время вернуться домой и заняться земледелием, поскольку рано или поздно ресурсы персов истощатся, и лучше было бы вернуться к работе, покуда почва не вовсе одичала.
К этому моменту Фемистокла уже посетила его Великая Идея, и потому афиняне притворились, что ужасно расстроены изменой союзников и на встречах участников Лиги красноречиво распространялись о мести за павших героев и за оскверненные храмы Афин. Островитяне были смущены до крайности и не знали, куда девать глаза; тогда афиняне, всячески демонстрируя уступчивость, сказали, что они вполне понимают островитян и даже готовы пойти им навстречу, взяв на себя всю тяжесть Великого Похода и освободив от нее остальных греков, покуда персидская скверна не будет стерта с лица земли, а боги в гневе своем — совершенно удовлетворены. Все, что от островитян требуется — это вносить небольшую сумму каждый год на общие расходы, просто в качестве жеста солидарности; мы же предоставим людей и корабли, а добыча будет делиться поровну в конце каждой кампании.
Вполне естественно, островитяне нашли это решение совершенно разумным: или афиняне уничтожат персов, или персы — афинян; в обоих случаях в мире станет одной докукой меньше. Поэтому они поклялись разными торжественными клятвами выплачивать небольшой ежегодный взнос в казну Лиги. Шляпу пустили по кругу, афиняне на собранные деньги построили еще кораблей и посадили на них афинские команды — работой обеспечен оказался практически каждый взрослый афинян, чуждый идее тяжелого сельскохозяйственного труда. Вскорости после этого, однако, островитяне начали примечать, что афиняне уже очень долго даже не приближаются к персам, а Великий Поход, казалось, выдохся; они прекратили выплачивать взносы и объявили, что вопрос закрыт.
Далее произошло следующее: под стенами той или иной островной столицы с весьма угрожающим видом появлялся афинский флот, давая понять, что пришло время сделать жест солидарности, запланированный на этот год. Когда островитяне пытались объяснить, что война закончена, афиняне изумлялись и отвечали: совсем наоборот — если дань (как теперь стали называться взносы) не будет немедленно выплачена вместе с компенсацией за услуги по осаде острова и значительной добавкой за лояльность, война тут же и начнется. Остров, будучи со всех сторон окружен водой, особенно уязвим для превосходящих морских сил; островитяне быстро сообразили, что им ничего не остается, кроме как платить или погибнуть. И поэтому они платили, а афиняне строили на полученные деньги еще больше военных кораблей и нанимали еще больше гребцов.
Так была создана Великая Афинская Империя, ранее известная под названием Антиперсидской Лиги, и некоторое время казалось, что никто ничего не сможет ей противопоставить. Афиняне могли закупать все необходимое зерно, никаких внутренних политических проблем не возникало, поскольку в Городе царила демократия, а флотскую зарплату получало большинство граждан. Кроме того, профессиональные гребцы жили большей частью в самом Городе или около него, а те афиняне, которые не хотели иметь с происходящим ничего общего и трудились на своей земле — в аттических деревнях, и были слишком заняты, чтобы тратить целый день раз в неделю на посещение Собрания. В те периоды, когда не приходилось грести особенно много, гребцы могли заняться обработкой собственных участков, что было не слишком трудно, поскольку флотские деньги позволяли им дождаться созревания виноградников и олив; и вот так афинская демократия приняла свою уникальную и неповторимую форму. Власть принадлежала беднейшей и самой многочисленной части населения, которая, естественно, всеми руками голосовала за систему, обеспечивающую им жизнь. Всякий, кто хотел преуспеть в политике, должен был дружить с гребцами и покупать их благоволение с помощью соответствующих мер или остроумных речей, а лучше и того и другого. Помимо раздачи бесплатной пшеницы на ступенях Пропилеи, возможности по приобретению симпатий гребцов ограничивались несколькими апробированными и грубыми методами, которыми мог воспользоваться кто угодно, и таким образом, политические речи стали любимым национальным времяпровождением афинского народа. У гребцов, не занятых в морских операциях, было полно свободного времени — наделы большинства из них по определению были маленькими и много труда не требовали (если бы у них было больше земли, они попадали бы в сословия тяжелых пехотинцев или всадников, слишком гордых, чтобы жить на доходы от государственного пиратства) — и потратить его они могли только сидя в Собрании с кувшином сушеных фиг, слушая красноречивых ораторов и время от времени голосуя за аннексию еще пары-тройки городов.
Этот новый политический стиль требовал появления новой породы политиков. Теперь, когда реальная власть принадлежала Собранию, не было особых резонов домогаться высоких государственных постов. Учитывая, что — как минимум в теории — любой афинский гражданин имел право обратиться к Собранию и предложить законопроект, вскоре стало очевидно, что путь в политику лежит через речи, произносимые как можно чаще и как можно громче. Кроме того, любой афинян имел право подать на любого другого афинянина в суд, а Афины накопили огромный объем законов, касающихся антиафинской деятельности, разработанных специально к выгоде политиков. К этому времени мы, афиняне, уже вполне развили нашу поразительную юридическую систему, в рамках которой все судебные решения принимались многолюдным жюри присяжных, состоявшим из нескольких сотен граждан; финальным штрихом, доводящим эту систему до совершенства, было введение оплаты труда этих граждан. Так возник профессиональный афинский присяжный, поднимающийся до рассвета, чтобы занять очередь на место в жюри. Если ему удавалось проснуться достаточно рано, он оказывался обеспечен самым высококлассным развлечением, предоставляемым выступающими, причем все представление ему оплачивали. Естественно, этот образ жизни оказался особенно привлекательным для более пожилых и менее активных членов общества, неспособных ни грести, ни копать, и они со всем тщанием уничтожали всякого, кто покушался разрушить их процветание, предлагая те или иные политические реформы. С другой же стороны, они были всегда благодарны тем людям, кто чаще прочих выдвигал обвинения, поскольку каждое выдвинутое обвинение приводило к необходимости созыва присяжных; в итоге самих активных обвинителей крайне редко обвиняли в чем-либо, даже если они оказывались кругом виноваты.
И вот так, более или менее, Афины пришли к самой чистой и современной демократической системе, какую когда-либо знал мир, в которой каждый имел право быть услышанным, законы были открыты для всех и никто не голодал, если только не был слишком горд, чтобы участвовать в угнетении собратьев-греков и юридических убийствах неудобных государственных деятелей. Побочные продукты этой системы включали совершенствование ораторского искусства и объединяющую все классы общества любовь к устному слову в его самых утонченных формах. Неудивительно, что мы превратились в нацию эстетов.
Единственной проблемой оставалась Спарта. С тех самых пор как Зевс, чье чувство юмора для смертных вообще не особенно понятно, поместил Афины и Спарту на одном и том же клочке суши, между ними шла война. Просить Афины и Спарту жить в мире — все равно что пытаться оженить день с ночью или заставить зиму заключить оборонительный и наступательный альянс с летом. Имея, без сомнения, лучшую сухопутную армию в мире, Спарта обыкновенно брала верх в этих войнах. Поскольку, однако, население Спарты было немногочисленным и большую часть времени проводило в своей собственной империи на юге Греции, напоминая поданным о добродетелях абсолютной лояльности, то спартанцы не были способны применить к Афинам сколько-нибудь серьезные меры — скажем, сжечь Афины дотла и засыпать пепел солью.
Спарта являлась номинальным лидером Лиги во время войны с персами, но как только стало очевидно, что разбить персов можно только на море, лидерство перешло к Афинам; поскольку же сразу после окончания войны спартанцы всецело предались жестокостям внутренней политики, то никак не могли помешать созданию нашей империи, процессу, который я только что описал. Впрочем, едва разобравшись с местными проблемами, они серьезно встревожились, ибо было очевидно, что как только Афинская Империя достаточно окрепнет, она использует каждую унцию новообретенного веса, чтобы размазать Спарту по земле, освободить все подвластные последней народы и устранить, наконец, единственное препятствие на пути полного господства над Грецией. В результате, проявив лицемерие, примечательное даже по их меркам, спартанцы объявили себя защитниками угнетенных и порабощенных и потребовали, чтобы мы прекратили выколачивать дань из союзников и распустили флот.
Вот так на одиннадцатом году моей жизни началась война Афин со Спартой. Одним из первых убитых на ней афинян оказался мой отец, отправившийся с экспедиционным корпусом в Потидею. К этому моменту Фемистокл был безо всяких сомнений признан мудрейшим и хитроумнейшим человеком в Афинах, за что и должен был понести неизбежную кару. Насколько я помню, он бежал из города, спасая свою жизнь, и тотчас же отправился ко двору Великого царя Персии, который отдал ему под управление город; если бы ему удалось хоть в какой-то мере обуздать свое хитроумие, то он, вполне возможно, дожил бы до старости. Однако избежать убийства ему все-таки удалось — он покончил с жизнью, упившись бычьей кровью, стильный до последнего вздоха. Некоторое количество чуть менее хитроумных афинян по очереди занимали его место, из которых, в частности, следует упомянуть храброго, но невероятно глупого Кимона, который и в самом деле верил, что целью существования Лиги является борьба с персами. Наконец, власть перешла к достославному Периклу — как раз тогда, когда прения со Спартой логически завершились войной.
Вообще-то именно Перикл вручил мне мои первые доспехи. Видите ли, в те дни действовал закон, что если отец пал на службе родине, то государство совершенно бесплатно обеспечивало сына комплектом брони; учитывая цены на бронзу, это было очень щедро, хотя и не очень тактично. После короткой трогательной церемонии стратег года произносил речь и вручал каждому из смущенных мальчиков по нагруднику, щиту и шлему. В то время стратега избирали, и власть Перикла зиждилась на его способности избираться каждый год — это был единственная государственная должность, сохранившая хоть какие-то остатки былой власти — поэтому он, естественно, должен был выжать все, что только можно, из речи на этой церемонии, проводившейся при всем афинском народе. Поскольку во мне ужа начал прорастать талант драматурга, я с огромным нетерпением и восторгом ожидал грядущее представление. Ибо я должен был оказаться в непосредственной близости к Великому Человеку: идеальная позиции, чтобы делать мысленные заметки о всех свойственных ему ужимках и странностях, с тем чтобы впоследствии с любовью воспроизвести их в драматической форме.
Помните, я упоминал одного маленького стратега, написавшего невероятно скучную и напыщенную историю войны, того самого, который думал, что перенес чуму? Ну так вот, не так давно я наткнулся на копию первой части его книги; я купил немного сыра и продавец воспользовался бессмертным трудом, чтобы завернуть в него головку — лишнее доказательство верности эстетических суждений аттических сыроторговцев.
Прежде чем бросить свиток в огонь, я просмотрел его и к своему изумлению обнаружил, что маленький военачальник включил в него речь Перикла, произнесенную в тот самый день. На самом деле он превратил ее бог знает во что, решив, что это самое удобное место для всех тех мыслей, которые Перикл произнес бы, будь он вполовину так умен, как маленький полководец; в итоге его речь ничем не напоминала ту, которую по моим воспоминаниям произнес сам Перикл; и я полагаю, что я прав, а он нет, поскольку это я на самом деле стоял там в первом ряду и впитывал слова с величайшим вниманием — по причинам, указанным выше. Но с другой стороны, моя память уже не та, что раньше. Тем не менее мне следует записать кое-что из что того, что я запомнил, просто чтобы избежать пропусков; тогда читатель, тоже присутствовавший при этом, сможет либо подтвердить мою правоту, либо рассказать всем своим друзьям, что Эвполид из Паллены — глупый старый осел, что вполне может оказаться правдой.
Я помню, что мы все отправились на общественное кладбище, которое лежало за стенами Города, и что это был исключительно жаркий для этого времени года день. На мне были мои самые лучшие одежды, волосы щедро умащены пахнущим подмышками маслом, и чувствовал я себя крайне некомфортно — мозги, казалось, поджаривались на этом масле — а вся церемония ничем не напоминала похороны. С одной стороны, в процессии было полным-полно женщин, завывающих, с расцарапанными до крови лицами, как и положено на похоронах; с другой стороны, присутствующие мужчины, казалось, рассматривают все происходящее, как своего рода гулянку, поскольку многие из них имели при себе фляги вина и кувшины с оливками и фигами; они болтали друг с другом, как на ярмарке. У края толпы сновали колбасники, при одном виде которых я ощущал голод (я любил колбаски), но никаких излишеств, конечно, позволить себе не мог, ибо предположительно скорбел. Дело обстояло так, что я не чувствовал особенной скорби, поскольку не мог увязать всю эту суету со смертью отца, и сама мысль о том, что его тело трясется в одной из больших кипарисовых долбенок, которые везли на телегах, казалась совершенно невероятной. Тем не менее, думаю, мне вполне бы удалось изобразить торжественность, если бы не мухи. Вонючее вещество на моих волосах привлекло, казалось, всех насекомых Греции; я отказываюсь верить, что кто-нибудь вообще способен выглядеть серьезно и хранить достоинство в самом центре густой мушиной тучи. Я старался изо всех сил, но в конце концов сдался и принялся разгонять их с удвоенной энергией.
Это странное ощущение — быть частью огромной движущейся массы людей; думаю, никогда до этого момента я просто не видел такого количества народа, собравшегося в одном месте. Это не то же самое, что театр, куда люди никогда не являются одновременно. Это выглядело так, как будто целый мир вдруг столпился на маленьком пятачке, причем одни был несчастны, другие веселы, а большинство, естественно, скучало и желало поскорее вернуться к своим делам. Когда мы подошли к кладбищу, я сообразил, что мне придется выйти перед всем этим народом, чтобы получить доспехи, и я печенкой чуял, что выставлю себя дураком — уроню шлем, щит у меня укатится прямо в толпу, как обруч — и на некоторое время впал в паралич от страха, как это умеют только маленькие, неуверенные в себе дети.
Наконец пришел черед Периклу сказать речь и толпа разделилась, пропуская его вперед. Я видел его первый раз в жизни и испытал сильное потрясение. Я ожидал увидеть высокого, важного мужчину, осанистого, с военной выправкой, и именно такого и увидел. Я проводил эту величественную фигуру взглядом, ослепленный излучаемым ей достоинством; он был облачен в сверкающий отполированный доспех, сверкающий, будто золото, а спина у него была прямая, как колонна. Рядом с ним семенил щекастый коротышка с головой странной формы и довольно тощими ногами, которого я принял за секретаря великого мужа, поскольку он имел при себе свиток. Эти двое подошли к гробам и величественный малый остановился. Я задержал дыхание в ожидании, что он сейчас заговорит, но он просто остался стоять, где стоял, в то время как толстячок взобрался на невысокий деревянный помост и прочистил горло — получилось похоже на блекот овцы на рассвете. Завывания и болтовня мгновенно прекратились, и тут до меня дошло, что мужик, которого я принял за секретаря — это и есть Перикл собственной персоной.