Это было прекрасное предложение, потому что мне нравился Филодем; вы, может быть, помните, что именно он устроил мою встречу с Кратином, он знал кучу народа и постоянно цитировал разные пьесы. Он был маленьким, жизнерадостным человеком, и жить с ним было бы гораздо веселее, чем с дедом, который никогда не испытывал ко мне особенно добрых чувств.
— Калликрат, — сказал я. — Тебе обязательно было туда ходить?
— Ну да, — сказал он. — Я же тебе объяснил.
— Но как кто-то может подать здесь в суд? — спросил я. — Я думал, что такое происходит только если люди делают что-то плохое, например, воруют.
Он ухмыльнулся и плащ упал с его лица.
— Да ну брось, — сказал он.
И как выяснилось позже, оказался совершенно прав. Иск был подан будь здоров, и если бы он не вошел тогда в дом, мы бы проиграли — по тому пункту или иному.
Я могу забыть все что угодно — свое имя, где я живу — но всегда буду помнить тот наш поход через Город. Где бы мы не проходили, улицы были или совершенно пустынны или кипели лихорадочной деятельностью; и всякий живой человек был обязательно при трупе. Трупы везли в тачках, на спинах мулов, тащили будто мешки, перебросив через плечо, словно настало время сбора винограда. Кто-то собирался предать тела сожжению, как подобает (места, чтобы кого-то хоронить, не было — даже самого маленького ребенка), но при этом следовало быть настороже, потому что если кто замечал горящий погребальный костер, то он тут же норовил сбросить туда своего покойника и убраться со всей возможной скоростью. Другие копали прямо на улицах узкие канавы, чтобы сбросить туда своих мертвецов; позднее это создало массу проблем, когда люди принялись ковыряться в этих рвах в поисках монет, оставленных родственниками покойных для Перевозчика, отчего эпидемия чуть было не вспыхнула снова. Были и такие, кто сбрасывал мертвые тела в цистерны и резервуары — отчасти из-за того, что считалось, будто вода смоет заразу, но главным образом потому, что всем уже было все равно; и только полный идиот оставлял тогда ворота своей конюшни или даже дома нараспашку, поскольку в этому случае можно было быть уверенным, что вернувшись, он найдет там две или три трупа, сложенных аккуратно, будто дрова. Серьезно, все выглядело так, будто банда воров отчаянно пытается избавиться от награбленного, предчувствуя появления стражников.
Естественно, мне хотелось остановиться и понаблюдать, поскольку я преисполнился уверенности, что это чистый алмаз в рассуждении трагедии или поэмы; чума в греческом лагере под Троей, например, или эпидемия в Фивах в начале сказания об Эдипе. Калликрат, однако, хотел убраться отсюда как можно скорее, и по дороге домой чуть не выдернул мне руки из суставов.
— Ради бога, перестань копаться, а? — повторял он то и дело. — Ты, может быть, и неподвластен теперь заразе, но я-то нет.
В итоге мне пришлось плюнуть на все эти чудесные наблюдения и скакать за ним по пятам, как собаке, которая чует зайцев в посевах, но вынуждена поспешать за своим хозяином. В конце концов мы добрались до дома Филодема, который чума милосердно обошла стороной, и в котором я получил огромную миску овсянки с покрошенной колбаской и чашу вина с медом, прежде чем отключился.
Вероятно, я проспал добрую часть дня и еще ночь, и пока я спал, Филодем и Калликрат отправились к дому деда с повозкой, собрали тела и достойно их кремировали. Разумеется, дедушка был так насыщен водой, что не горел; им пришлось сперва просушить его на солнце, как козье мясо, приготовляемое в дорогу — но мне об этом рассказали только несколько лет спустя. Так или иначе, они выполнили все необходимые ритуалы, смешав прах с медом и вином и поместив в урны под аккомпанемент нужных слов, и за этом я был им очень благодарен, поскольку как ни крути, а это был мой долг. Когда они вернулись, то оба вымылись чрезвычайно тщательно, сожгли одежды, которые были на них, пока они носили тела; Филодем забрал себе в голову, что зараза напрямую связана с грязью и теснотой, которая возникла, когда вся Аттика набилась в пределы Города. Но у Филодема всегда был пунктик насчет чистоты, вплоть до того, что он велел собирать все отбросы в кувшины и вываливать их на соседней улице.
Вот так получилось, что я стал жить с Филодемом и Калликратом — думаю, это величайшая выгода, которую мне принесла чума. Я говорю — величайшая, потому что, разумеется, после гибели стольких членов нашей семьи мне досталось довольно существенная собственность. В конце концов, верно говорят, что человек умирает, а земля пребудет вовеки, а мысли о том, что землю можно продавать и покупать, только-только зародились уже в нынешние дни. Результатом высокой смертности родственников (о большей части которох, признаюсь, я слыхом не слыхивал), стало то, что я оказался хозяином весьма обширных владений.
Разумеется, этому предшествовали бесконечные судебные слушания. Наверное, единственной сферой человеческой деятельности, никак не нарушенной чумой, было судопроизводство; в самом деле, при таком количестве покойников суды по делам о завещаниях и наследстве сравнялись по загруженности с судами по политическим делам и государственным изменам, причем сами тяжущиеся, казалось, никогда не хворали сами. Некоторые из них были выжившие вроде меня, предъявляющие права на семейную собственность, но и всех прочих зараза почему-то не касалась — по крайней мере, покуда слушалось дело. Кратин утверждал, что жаркие испарения и запах чеснока, исторгаемые этими судилищами, отгоняли чуму, а Гадес вовсе не торопился наполнить свой прекрасный дворец шумными афинскими сутяжниками, беспрерывно орущими и обзывающими оппонентов всякими словами; он предпочитал спокойных, достойных мужей, оказывающих должное уважение его заведению. Кратин, между прочим, расхаживал по всему Городу, навещая больных друзей, смехом и шутками облегчая их последние мучительные часы и затем, когда даже это не могло удержать их в мире живых, хоронил их. Он утверждал, что своей неуязвимостью обязан профилактическим свойствам дешевого вина, но я предпочитаю думать, что Дионис приглядывал и за ним тоже.
Филодем представлял меня на всех судебных слушаниях, и хотя кое-что из того, что должно было достаться нам, мы таки потеряли — особенно мне жалко пять акров виноградников на равнине рядом с Элевсином — в итоге мои личные владения занимали не менее шестидесяти акров. Больше половины этой земли составляла холмистая местность, от которой не было никакого проку, кроме сценического эффекта — несмотря на то, что эти участки находились в нашей собственности с тех пор, как Тезей был сопливым пацаном, никто их моих предков даже не потрудился убрать с них камни — посему я стал вовсе не так богат, как казалось; однако же этого было достаточно, чтобы без труда войти во всадническое сословие — и даже с запасом на случай неурожайного года, как указывал Филодем. Он был — по афинским меркам — человеком практически божественной честности, и за исключением нескольких полей в Филе и доли деда в серебряных рудниках, передал мне, когда я достиг соответственного возраста, всю мою собственность вместе с письменным отчетом о затратах на поддержание ее в порядке, оправдывающим удержания. При этом он оплачивал мое пребывание в его доме исключительно из собственного кармана, как будто я был его родным сыном, и потому я так никогда и не набрался духу, чтобы отсудить у него долю в рудниках.
Эпидемия не утихала два года, и ученые мужи (вроде упомянутого выше маленького стратега) утверждают, что она унесла каждого третьего мужчину. Из Города она распространилась на наше войско и наш флот, но нам почему-то так и не удалось передать ее спартанцам — в итоге она чуть не привела к преждевременному окончанию войны. Однако через какое-то время Город привык к ней — примечательно, какие невзгоды способны перенести наши сограждане, когда знают, что все вокруг испытывают те же трудности — и продолжил жить, как ни в чем не бывало. Экономика была слегка перестроена в соответствии с изменениями в образе жизни, так что еще больше народа забросило сельское хозяйство и перешло к чисто городским видам производства: заседанию в жюри присяжных, металлообработке и ограблениям со взломом. На самом деле довольно значительное число заболевших подцепили заразу, вломившись в чумные дома и немало повеселив тем соседей.
Отдельно я должен упомянуть пророчество, поскольку оно стало весьма популярной темой для обсуждения. Не успела чума распространиться более-менее широко, как кто-то откопал древний оракул, выбитый в камне во времена славного Солона. Он гласил: «С войной придут спартанцы, предшествуемые самое Смертью».
Большинство связали его с чумой, потому что во времена Солона словом Смерть обыкновенно ее и обозначали, особенно поэты; но некоторые грамотеи и ученые оспаривали этот вывод, выдвигая очень основательные филологические аргументы, которые я все позабыл, и настаивали, что строчку следует читать так:
«С войной придут спартанцы, предшествуемые самое Нехваткою».
Что означает, говорили они, что вскоре разразиться эпидемия, по сравнению с которой чума покажется не более чем легкой простудой; засим, разумеется, последовала великая паника, сопровождавшаяся скупкой запасов еды. Те, кто придерживался первой трактовки, указывали на то, что ученые мужи состоят на содержании у зерноторговцев, с которых, собственно, и началась эпидемия, и что с этим совершенно неприкрытым заговором необходимо что-то делать. Вскоре Город оказался разделен на два противоборствующих лагеря — сторонников Нехватки и сторонников Смерти (мы были, насколько я помню, среди вторых, если не считать моего двоюродного брата Изокла, дольщика зерновоза) — и эти две фракции принялись гулять по улицам по ночам, поджигая дома соперников. Это длилось довольно долго и вылилось в полномасштабные беспорядки на рыночной площади, в ходе которых разграбили несколько лавок среброкузнецов и одну мясную.
Не так давно я побывал в театре — кажется, это был второй день Ленай — засидевшись накануне допоздна с друзьями. Я так устал, что заснул еще до конца первой из трех трагедий и проснулся где-то на середине второй. Думаю, первая пьеса была о Эдипе, а вторая оказалась какой-то чепухой об Одиссее; честно говоря, я не очень хорошо ее запомнил. Так или иначе, проснувшись, я был уверен, что это все еще пьеса про Эдипа (не то чтобы это что-то значило для такого рода произведений), однако скоро осознал, что это не так. Я совершенно не мог понять, что происходит.
Постепенно я пришел к заключению, что трагедия как-то связана с Персеем и Горгоной, и основываясь на этом предположении, досмотрел до финального выхода хора. Через несколько недель кто-то случайно упомянул тему второй трагедии, и сперва я ему не поверил.
Это было прекрасное предложение, потому что мне нравился Филодем; вы, может быть, помните, что именно он устроил мою встречу с Кратином, он знал кучу народа и постоянно цитировал разные пьесы. Он был маленьким, жизнерадостным человеком, и жить с ним было бы гораздо веселее, чем с дедом, который никогда не испытывал ко мне особенно добрых чувств.
— Калликрат, — сказал я. — Тебе обязательно было туда ходить?
— Ну да, — сказал он. — Я же тебе объяснил.
— Но как кто-то может подать здесь в суд? — спросил я. — Я думал, что такое происходит только если люди делают что-то плохое, например, воруют.
Он ухмыльнулся и плащ упал с его лица.
— Да ну брось, — сказал он.
И как выяснилось позже, оказался совершенно прав. Иск был подан будь здоров, и если бы он не вошел тогда в дом, мы бы проиграли — по тому пункту или иному.
Я могу забыть все что угодно — свое имя, где я живу — но всегда буду помнить тот наш поход через Город. Где бы мы не проходили, улицы были или совершенно пустынны или кипели лихорадочной деятельностью; и всякий живой человек был обязательно при трупе. Трупы везли в тачках, на спинах мулов, тащили будто мешки, перебросив через плечо, словно настало время сбора винограда. Кто-то собирался предать тела сожжению, как подобает (места, чтобы кого-то хоронить, не было — даже самого маленького ребенка), но при этом следовало быть настороже, потому что если кто замечал горящий погребальный костер, то он тут же норовил сбросить туда своего покойника и убраться со всей возможной скоростью. Другие копали прямо на улицах узкие канавы, чтобы сбросить туда своих мертвецов; позднее это создало массу проблем, когда люди принялись ковыряться в этих рвах в поисках монет, оставленных родственниками покойных для Перевозчика, отчего эпидемия чуть было не вспыхнула снова. Были и такие, кто сбрасывал мертвые тела в цистерны и резервуары — отчасти из-за того, что считалось, будто вода смоет заразу, но главным образом потому, что всем уже было все равно; и только полный идиот оставлял тогда ворота своей конюшни или даже дома нараспашку, поскольку в этому случае можно было быть уверенным, что вернувшись, он найдет там две или три трупа, сложенных аккуратно, будто дрова. Серьезно, все выглядело так, будто банда воров отчаянно пытается избавиться от награбленного, предчувствуя появления стражников.
Естественно, мне хотелось остановиться и понаблюдать, поскольку я преисполнился уверенности, что это чистый алмаз в рассуждении трагедии или поэмы; чума в греческом лагере под Троей, например, или эпидемия в Фивах в начале сказания об Эдипе. Калликрат, однако, хотел убраться отсюда как можно скорее, и по дороге домой чуть не выдернул мне руки из суставов.
— Ради бога, перестань копаться, а? — повторял он то и дело. — Ты, может быть, и неподвластен теперь заразе, но я-то нет.
В итоге мне пришлось плюнуть на все эти чудесные наблюдения и скакать за ним по пятам, как собаке, которая чует зайцев в посевах, но вынуждена поспешать за своим хозяином. В конце концов мы добрались до дома Филодема, который чума милосердно обошла стороной, и в котором я получил огромную миску овсянки с покрошенной колбаской и чашу вина с медом, прежде чем отключился.
Вероятно, я проспал добрую часть дня и еще ночь, и пока я спал, Филодем и Калликрат отправились к дому деда с повозкой, собрали тела и достойно их кремировали. Разумеется, дедушка был так насыщен водой, что не горел; им пришлось сперва просушить его на солнце, как козье мясо, приготовляемое в дорогу — но мне об этом рассказали только несколько лет спустя. Так или иначе, они выполнили все необходимые ритуалы, смешав прах с медом и вином и поместив в урны под аккомпанемент нужных слов, и за этом я был им очень благодарен, поскольку как ни крути, а это был мой долг. Когда они вернулись, то оба вымылись чрезвычайно тщательно, сожгли одежды, которые были на них, пока они носили тела; Филодем забрал себе в голову, что зараза напрямую связана с грязью и теснотой, которая возникла, когда вся Аттика набилась в пределы Города. Но у Филодема всегда был пунктик насчет чистоты, вплоть до того, что он велел собирать все отбросы в кувшины и вываливать их на соседней улице.
Вот так получилось, что я стал жить с Филодемом и Калликратом — думаю, это величайшая выгода, которую мне принесла чума. Я говорю — величайшая, потому что, разумеется, после гибели стольких членов нашей семьи мне досталось довольно существенная собственность. В конце концов, верно говорят, что человек умирает, а земля пребудет вовеки, а мысли о том, что землю можно продавать и покупать, только-только зародились уже в нынешние дни. Результатом высокой смертности родственников (о большей части которох, признаюсь, я слыхом не слыхивал), стало то, что я оказался хозяином весьма обширных владений.
Разумеется, этому предшествовали бесконечные судебные слушания. Наверное, единственной сферой человеческой деятельности, никак не нарушенной чумой, было судопроизводство; в самом деле, при таком количестве покойников суды по делам о завещаниях и наследстве сравнялись по загруженности с судами по политическим делам и государственным изменам, причем сами тяжущиеся, казалось, никогда не хворали сами. Некоторые из них были выжившие вроде меня, предъявляющие права на семейную собственность, но и всех прочих зараза почему-то не касалась — по крайней мере, покуда слушалось дело. Кратин утверждал, что жаркие испарения и запах чеснока, исторгаемые этими судилищами, отгоняли чуму, а Гадес вовсе не торопился наполнить свой прекрасный дворец шумными афинскими сутяжниками, беспрерывно орущими и обзывающими оппонентов всякими словами; он предпочитал спокойных, достойных мужей, оказывающих должное уважение его заведению. Кратин, между прочим, расхаживал по всему Городу, навещая больных друзей, смехом и шутками облегчая их последние мучительные часы и затем, когда даже это не могло удержать их в мире живых, хоронил их. Он утверждал, что своей неуязвимостью обязан профилактическим свойствам дешевого вина, но я предпочитаю думать, что Дионис приглядывал и за ним тоже.
Филодем представлял меня на всех судебных слушаниях, и хотя кое-что из того, что должно было достаться нам, мы таки потеряли — особенно мне жалко пять акров виноградников на равнине рядом с Элевсином — в итоге мои личные владения занимали не менее шестидесяти акров. Больше половины этой земли составляла холмистая местность, от которой не было никакого проку, кроме сценического эффекта — несмотря на то, что эти участки находились в нашей собственности с тех пор, как Тезей был сопливым пацаном, никто их моих предков даже не потрудился убрать с них камни — посему я стал вовсе не так богат, как казалось; однако же этого было достаточно, чтобы без труда войти во всадническое сословие — и даже с запасом на случай неурожайного года, как указывал Филодем. Он был — по афинским меркам — человеком практически божественной честности, и за исключением нескольких полей в Филе и доли деда в серебряных рудниках, передал мне, когда я достиг соответственного возраста, всю мою собственность вместе с письменным отчетом о затратах на поддержание ее в порядке, оправдывающим удержания. При этом он оплачивал мое пребывание в его доме исключительно из собственного кармана, как будто я был его родным сыном, и потому я так никогда и не набрался духу, чтобы отсудить у него долю в рудниках.
Эпидемия не утихала два года, и ученые мужи (вроде упомянутого выше маленького стратега) утверждают, что она унесла каждого третьего мужчину. Из Города она распространилась на наше войско и наш флот, но нам почему-то так и не удалось передать ее спартанцам — в итоге она чуть не привела к преждевременному окончанию войны. Однако через какое-то время Город привык к ней — примечательно, какие невзгоды способны перенести наши сограждане, когда знают, что все вокруг испытывают те же трудности — и продолжил жить, как ни в чем не бывало. Экономика была слегка перестроена в соответствии с изменениями в образе жизни, так что еще больше народа забросило сельское хозяйство и перешло к чисто городским видам производства: заседанию в жюри присяжных, металлообработке и ограблениям со взломом. На самом деле довольно значительное число заболевших подцепили заразу, вломившись в чумные дома и немало повеселив тем соседей.
Отдельно я должен упомянуть пророчество, поскольку оно стало весьма популярной темой для обсуждения. Не успела чума распространиться более-менее широко, как кто-то откопал древний оракул, выбитый в камне во времена славного Солона. Он гласил: «С войной придут спартанцы, предшествуемые самое Смертью».
Большинство связали его с чумой, потому что во времена Солона словом Смерть обыкновенно ее и обозначали, особенно поэты; но некоторые грамотеи и ученые оспаривали этот вывод, выдвигая очень основательные филологические аргументы, которые я все позабыл, и настаивали, что строчку следует читать так:
«С войной придут спартанцы, предшествуемые самое Нехваткою».
Что означает, говорили они, что вскоре разразиться эпидемия, по сравнению с которой чума покажется не более чем легкой простудой; засим, разумеется, последовала великая паника, сопровождавшаяся скупкой запасов еды. Те, кто придерживался первой трактовки, указывали на то, что ученые мужи состоят на содержании у зерноторговцев, с которых, собственно, и началась эпидемия, и что с этим совершенно неприкрытым заговором необходимо что-то делать. Вскоре Город оказался разделен на два противоборствующих лагеря — сторонников Нехватки и сторонников Смерти (мы были, насколько я помню, среди вторых, если не считать моего двоюродного брата Изокла, дольщика зерновоза) — и эти две фракции принялись гулять по улицам по ночам, поджигая дома соперников. Это длилось довольно долго и вылилось в полномасштабные беспорядки на рыночной площади, в ходе которых разграбили несколько лавок среброкузнецов и одну мясную.
Не так давно я побывал в театре — кажется, это был второй день Ленай — засидевшись накануне допоздна с друзьями. Я так устал, что заснул еще до конца первой из трех трагедий и проснулся где-то на середине второй. Думаю, первая пьеса была о Эдипе, а вторая оказалась какой-то чепухой об Одиссее; честно говоря, я не очень хорошо ее запомнил. Так или иначе, проснувшись, я был уверен, что это все еще пьеса про Эдипа (не то чтобы это что-то значило для такого рода произведений), однако скоро осознал, что это не так. Я совершенно не мог понять, что происходит.
Постепенно я пришел к заключению, что трагедия как-то связана с Персеем и Горгоной, и основываясь на этом предположении, досмотрел до финального выхода хора. Через несколько недель кто-то случайно упомянул тему второй трагедии, и сперва я ему не поверил.