Был четвертый день ада, когда хаджи Решид, скосив глаза на кончик своего языка, увидел знакомую черноту. Испугавшись, он сразу выпил половину мутной вонючей жижи, остававшейся в бурдюке. Жажда не уменьшилась, железные раскаленные обручи стискивали голову, язык был черен.
На пятый день, когда уже близка была Бухара, верблюды с тоскливым ревом стали опускаться на колени и, вытягивая длинные шеи, зарывать головы в песок. Они раньше людей почувствовали приближение смертоносного вихря пустынь.
Облако пыли заклубилось под дальними барханами. В памяти хаджи Решида отпечатался глухой, нарастающий шум, уколы первых песчинок, жестких и жгучих, как искры, летящие из-под молота кузнеца…
Очнулся он от говора незнакомых людей. Персидские слова?!
Оглядевшись, дервиш увидел стены жалкой хижины. Здесь жили рабы-иранцы. Богатый хозяин послал их сюда пасти овечьи стада. Чтобы рабы не вздумали бежать через пустыню, им давали по нескольку кружек воды в день. И последним своим запасом они поделились с попавшими в беду, хотя видели, что перед ними ненавистные еретики-шииты…
Бухара была рядом. После раскаленной пустыни ее купола и башни со множеством аистовых гнезд, поднимавшиеся над зеленью садов, казались уголком рая.
Итак, хаджи Решид был у ворот столицы второго из трех больших среднеазиатских ханств, враждовавших между собой.
Если Кокандское ханство считалось сильнейшим, то Бухарское ревниво оберегало репутацию исламской правоверности. Казалось, не было больших забот у бухарского эмира, объединяющего духовную и светскую власть, чем сохранение устоев средневековья. Как можно ближе к порядкам времен пророка Мухаммеда — разве не в этом идеал истинного мусульманина?
В Бухаре религиозные фанатики пытались остановить время. Здесь боялись новшеств. Тот, кого обвиняли в отступничестве от ислама, мог поплатиться даже головой. Нетерпимость бухарских феодалов к иноверцам доходила до безрассудства. Некоторые из них, например, надеялись, что турецкий султан рано или поздно объявит газават (священная война для истребления неверных на всем земном шаре). Султан представлялся им бородатым великаном в чалме, на которую пошло не менее сорока локтей материи; они были уверены, что пищу ему доставляют исключительно из священной Мекки. И эти фанатики, наверное, растерзали бы того, кто сказал им, что его высочество султан Турции в действительности по торжественным дням надевает фрак, какой носят нечестивые «френги», причем сшитый по последней парижской моде…
Когда паломники приблизились к воротам Бухары, их встретили чиновники эмира. Перерыли скудный скарб. Заставили заплатить пошлину. Опросили, а вернее, допросили каждого. Записали приметы. Как не походило все это на восторженную встречу в Хиве!
Хаджи Решид бродил по Бухаре, чувствуя, что за ним следят., Он останавливался возле древнего минарета мечети Калян, поднимал глаза, рассматривал его тончайший орнамент — и кто-то останавливался за его спиной, делая вид, что тоже любуется чудесным сооружением. Хромой дервиш шел на базар, где купцы торговали в числе прочего привезенным из России дешевым ситцем, где в чайханах стояли огромные русские самовары, — а внимательные, цепкие глаза отмечали каждый его шаг.
Потом хаджи Решида пригласили в один дом и стали расспрашивать о Стамбуле. Спрашивали, какие там улицы, каковы обычаи. После он узнал, что среди гостей хозяина был человек, хорошо знавший турецкую столицу…
Наконец всеми уважаемый Рахмет-бей, приближенный эмира, позвал его для ученого разговора с бухарскими муллами. Хаджи Решид не стал дожидаться вопросов, а сам обратился к толкователям Корана с просьбой разъяснить ему, стамбульцу, некоторые тонкости богословского порядка: ведь он столько слышал о мудрости бухарских законоучителей! Польщенные муллы тем не менее подвергли своего гостя настоящему экзамену.
После этого испытания хаджи Решида оставили в покое, и он мог свободно рыться в грудах старинных рукописей, которыми была так богата Бухара. Он побаивался лишь эмира, возвращения которого в столицу ханства ожидали со дня на день. О его жестокости и свирепости ходили легенды. Ведь это он публично казнил своего министра за один неосторожный взгляд на невольницу, прислуживающую во дворце.
Но встреча с этим деспотом и религиозным ханжой все же состоялась. Это было уже в Самарканде, куда хаджи Решид направился из Бухары.
Самарканд! Два тысячелетия пронеслись над ним, и дух былого великолепия столицы огромной империи Тимура запечатлелся в пышнейшей мечети Биби-Ханым, в соперничающих с небесной синью изразцах ребристого купола мавзолея Гур-Эмир, где нашел последнее успокоение завоеватель.
Здания, окружающие Регистан, одну из красивейших площадей Востока, напоминали об Улугбеке, просвещенном сыне Тимура, при котором в Самарканд отовсюду стекались историки и поэты, астрономы и математики. Теперь волны религиозного ханжества захлестывали город, все в нем измельчало, обветшало…
Музаффар-Эддин, эмир бухарский, был в Самарканде проездом. Хаджи Решида вызвали к нему. Он томительно долго ждал в приемной среди приближенных эмира. Неожиданно хаджи Решид ощутил легкое прикосновение к затылку и услышал бормотание:
— Вот досада, нож-то я забыл дома…
Случайно оброненная фраза? Или…
Тут его позвали к эмиру. Повелитель, лежа на красном матраце, пристально оглядел дервиша и спросил, действительно ли тот пришел в Бухару единственно ради поклонения святыням?
— И еще для того, чтобы насладиться твоей красотой, — ответил хаджи.
Был четвертый день ада, когда хаджи Решид, скосив глаза на кончик своего языка, увидел знакомую черноту. Испугавшись, он сразу выпил половину мутной вонючей жижи, остававшейся в бурдюке. Жажда не уменьшилась, железные раскаленные обручи стискивали голову, язык был черен.
На пятый день, когда уже близка была Бухара, верблюды с тоскливым ревом стали опускаться на колени и, вытягивая длинные шеи, зарывать головы в песок. Они раньше людей почувствовали приближение смертоносного вихря пустынь.
Облако пыли заклубилось под дальними барханами. В памяти хаджи Решида отпечатался глухой, нарастающий шум, уколы первых песчинок, жестких и жгучих, как искры, летящие из-под молота кузнеца…
Очнулся он от говора незнакомых людей. Персидские слова?!
Оглядевшись, дервиш увидел стены жалкой хижины. Здесь жили рабы-иранцы. Богатый хозяин послал их сюда пасти овечьи стада. Чтобы рабы не вздумали бежать через пустыню, им давали по нескольку кружек воды в день. И последним своим запасом они поделились с попавшими в беду, хотя видели, что перед ними ненавистные еретики-шииты…
Бухара была рядом. После раскаленной пустыни ее купола и башни со множеством аистовых гнезд, поднимавшиеся над зеленью садов, казались уголком рая.
Итак, хаджи Решид был у ворот столицы второго из трех больших среднеазиатских ханств, враждовавших между собой.
Если Кокандское ханство считалось сильнейшим, то Бухарское ревниво оберегало репутацию исламской правоверности. Казалось, не было больших забот у бухарского эмира, объединяющего духовную и светскую власть, чем сохранение устоев средневековья. Как можно ближе к порядкам времен пророка Мухаммеда — разве не в этом идеал истинного мусульманина?
В Бухаре религиозные фанатики пытались остановить время. Здесь боялись новшеств. Тот, кого обвиняли в отступничестве от ислама, мог поплатиться даже головой. Нетерпимость бухарских феодалов к иноверцам доходила до безрассудства. Некоторые из них, например, надеялись, что турецкий султан рано или поздно объявит газават (священная война для истребления неверных на всем земном шаре). Султан представлялся им бородатым великаном в чалме, на которую пошло не менее сорока локтей материи; они были уверены, что пищу ему доставляют исключительно из священной Мекки. И эти фанатики, наверное, растерзали бы того, кто сказал им, что его высочество султан Турции в действительности по торжественным дням надевает фрак, какой носят нечестивые «френги», причем сшитый по последней парижской моде…
Когда паломники приблизились к воротам Бухары, их встретили чиновники эмира. Перерыли скудный скарб. Заставили заплатить пошлину. Опросили, а вернее, допросили каждого. Записали приметы. Как не походило все это на восторженную встречу в Хиве!
Хаджи Решид бродил по Бухаре, чувствуя, что за ним следят., Он останавливался возле древнего минарета мечети Калян, поднимал глаза, рассматривал его тончайший орнамент — и кто-то останавливался за его спиной, делая вид, что тоже любуется чудесным сооружением. Хромой дервиш шел на базар, где купцы торговали в числе прочего привезенным из России дешевым ситцем, где в чайханах стояли огромные русские самовары, — а внимательные, цепкие глаза отмечали каждый его шаг.
Потом хаджи Решида пригласили в один дом и стали расспрашивать о Стамбуле. Спрашивали, какие там улицы, каковы обычаи. После он узнал, что среди гостей хозяина был человек, хорошо знавший турецкую столицу…
Наконец всеми уважаемый Рахмет-бей, приближенный эмира, позвал его для ученого разговора с бухарскими муллами. Хаджи Решид не стал дожидаться вопросов, а сам обратился к толкователям Корана с просьбой разъяснить ему, стамбульцу, некоторые тонкости богословского порядка: ведь он столько слышал о мудрости бухарских законоучителей! Польщенные муллы тем не менее подвергли своего гостя настоящему экзамену.
После этого испытания хаджи Решида оставили в покое, и он мог свободно рыться в грудах старинных рукописей, которыми была так богата Бухара. Он побаивался лишь эмира, возвращения которого в столицу ханства ожидали со дня на день. О его жестокости и свирепости ходили легенды. Ведь это он публично казнил своего министра за один неосторожный взгляд на невольницу, прислуживающую во дворце.
Но встреча с этим деспотом и религиозным ханжой все же состоялась. Это было уже в Самарканде, куда хаджи Решид направился из Бухары.
Самарканд! Два тысячелетия пронеслись над ним, и дух былого великолепия столицы огромной империи Тимура запечатлелся в пышнейшей мечети Биби-Ханым, в соперничающих с небесной синью изразцах ребристого купола мавзолея Гур-Эмир, где нашел последнее успокоение завоеватель.
Здания, окружающие Регистан, одну из красивейших площадей Востока, напоминали об Улугбеке, просвещенном сыне Тимура, при котором в Самарканд отовсюду стекались историки и поэты, астрономы и математики. Теперь волны религиозного ханжества захлестывали город, все в нем измельчало, обветшало…
Музаффар-Эддин, эмир бухарский, был в Самарканде проездом. Хаджи Решида вызвали к нему. Он томительно долго ждал в приемной среди приближенных эмира. Неожиданно хаджи Решид ощутил легкое прикосновение к затылку и услышал бормотание:
— Вот досада, нож-то я забыл дома…
Случайно оброненная фраза? Или…
Тут его позвали к эмиру. Повелитель, лежа на красном матраце, пристально оглядел дервиша и спросил, действительно ли тот пришел в Бухару единственно ради поклонения святыням?
— И еще для того, чтобы насладиться твоей красотой, — ответил хаджи.