— У них тут нет комаров. Совсем.
— Да.
— Странно.
— Нет.
— Нет?
Музыка сделала поворот, остановилась и снова потянулась по темному жаркому воздуху, касаясь ушей. Павел послушно повернул, остановился и, держа руку над голым плечом, сделал следующий шаг. Оранжевый свет бумажного фонаря упал на лицо женщины, и он, вслед за светом, посмотрел. Отвернулся, жмурясь. Кажется, покраснел. На закрытых веках, как яркий огонь, на который посмотришь в упор, исчезал след ее улыбки. Смеется…
— Тут ходил мужчина, хмурый такой, нес на плече длинную штуку. Из нее — дым. Комары умерли.
— Все? — спросив, понял, что глупо и покраснел по-настоящему.
Она, обняв шею, потянулась лицом к его уху:
— Все умерли. Чтобы мы танцевали.
Он втянул воздух, касаясь носом гладких волос. Какие духи у нее? Узнать и привезти завтра, удивить.
— Ты пахнешь морем.
— Я плавала целый день.
Голые плечи покачивались под его напряженными руками. Такая, такая, а ему неудобно, неловко везде, и вспотел, как конь, рубашка прилипает. Надо бы что-то говорить. Чтобы — завтра можно было прийти. Про духи. А, может быть, набрать абрикосов? Будто нет у нее…
— Я тебе. Хочешь, я тебе?
Слова путались, музыка и мелькающий свет мучили Павла, мир будто рассыпался и кружился неровными кусками, каждый задевал и невозможно было сказать хорошо, правильно, чтобы она услышала и поняла, чтобы захотела. Он остановился, собирая слова, и женщина почти выскользнула из кольца его рук, продолжая движение. Павел неловко дернулся, шаркнул ногой, боясь прижать подошвой край прозрачного подола. Договорил наугад:
— Я привезу тебе море. Ты хочешь?
Музыка умерла, убитая ярким светом. Наверное, ушла туда, где толклись погибшие днем комары. В короткой тишине все обернулись на сказанное ею в ответ:
— Да. Хочу.
Лоб под линией черных волос казался белым, как выгоревшая на солнце кость. И глаза — длинные, как живые рыбы.
Темнота отошла за каменную ограду, положила черные руки в выемки белых стен, оперлась подбородком и смотрела на него глазами, полными крика сверчков и шорохов ночного маленького зверья. Далеко и привычно гремел прибой, не нарушая тишины, потому что он тут всегда. Павел увидел ленивые лица, повернутые к ним — единственной паре на маленьком пятачке посреди летнего ресторана. Лица без выражений, одинаковые, как ночные цветы, залитые сумраком. Нет, как крупные белесые бабочки, спящие на темных кустах. Опустил руки и кровь тут же кинулась в кончики пальцев. Левая ладонь помнила, как уходила из-под нее талия, возвращаясь и снова откачиваясь. Правая чуть согнутыми пальцами все еще ощущала прохладную гладкость плеча…Тонкие пряди на шее, выбившиеся из тяжелого узла черных волос.
— Аннушка, — мужской голос, свежий и выпуклый, вырос из невнятного говора уставших за долгий вечер людей, — нам пора.
— У них тут нет комаров. Совсем.
— Да.
— Странно.
— Нет.
— Нет?
Музыка сделала поворот, остановилась и снова потянулась по темному жаркому воздуху, касаясь ушей. Павел послушно повернул, остановился и, держа руку над голым плечом, сделал следующий шаг. Оранжевый свет бумажного фонаря упал на лицо женщины, и он, вслед за светом, посмотрел. Отвернулся, жмурясь. Кажется, покраснел. На закрытых веках, как яркий огонь, на который посмотришь в упор, исчезал след ее улыбки. Смеется…
— Тут ходил мужчина, хмурый такой, нес на плече длинную штуку. Из нее — дым. Комары умерли.
— Все? — спросив, понял, что глупо и покраснел по-настоящему.
Она, обняв шею, потянулась лицом к его уху:
— Все умерли. Чтобы мы танцевали.
Он втянул воздух, касаясь носом гладких волос. Какие духи у нее? Узнать и привезти завтра, удивить.
— Ты пахнешь морем.
— Я плавала целый день.
Голые плечи покачивались под его напряженными руками. Такая, такая, а ему неудобно, неловко везде, и вспотел, как конь, рубашка прилипает. Надо бы что-то говорить. Чтобы — завтра можно было прийти. Про духи. А, может быть, набрать абрикосов? Будто нет у нее…
— Я тебе. Хочешь, я тебе?
Слова путались, музыка и мелькающий свет мучили Павла, мир будто рассыпался и кружился неровными кусками, каждый задевал и невозможно было сказать хорошо, правильно, чтобы она услышала и поняла, чтобы захотела. Он остановился, собирая слова, и женщина почти выскользнула из кольца его рук, продолжая движение. Павел неловко дернулся, шаркнул ногой, боясь прижать подошвой край прозрачного подола. Договорил наугад:
— Я привезу тебе море. Ты хочешь?
Музыка умерла, убитая ярким светом. Наверное, ушла туда, где толклись погибшие днем комары. В короткой тишине все обернулись на сказанное ею в ответ:
— Да. Хочу.
Лоб под линией черных волос казался белым, как выгоревшая на солнце кость. И глаза — длинные, как живые рыбы.
Темнота отошла за каменную ограду, положила черные руки в выемки белых стен, оперлась подбородком и смотрела на него глазами, полными крика сверчков и шорохов ночного маленького зверья. Далеко и привычно гремел прибой, не нарушая тишины, потому что он тут всегда. Павел увидел ленивые лица, повернутые к ним — единственной паре на маленьком пятачке посреди летнего ресторана. Лица без выражений, одинаковые, как ночные цветы, залитые сумраком. Нет, как крупные белесые бабочки, спящие на темных кустах. Опустил руки и кровь тут же кинулась в кончики пальцев. Левая ладонь помнила, как уходила из-под нее талия, возвращаясь и снова откачиваясь. Правая чуть согнутыми пальцами все еще ощущала прохладную гладкость плеча…Тонкие пряди на шее, выбившиеся из тяжелого узла черных волос.
— Аннушка, — мужской голос, свежий и выпуклый, вырос из невнятного говора уставших за долгий вечер людей, — нам пора.