— А де риверз оф бабилон, — вполголоса заливались Бони Эм.
И он не успел открыть двери, дожидаясь, когда мать отключит невежливое ночное вторжение, застыл, держа пальцы на граненой стекляшке.
— Это ты? — в тихом голосе мамы Ларисы прозвучал испуг. Но и — радость.
— Ты что так поздно, ночь совсем. Нет, не разбудил. Но все же…
Дальше она проговорила быстрое, невнятное и вдруг рассмеялась.
Женька и не помнил, когда в последний раз слышал у нее такой смех. Или не слышал вовсе?
— Да, — снова повысила голос мама Лариса, он стал слышен яснее.
Подошла к дверям, понял Женька и быстро нырнул к себе, наощупь улегся, натягивая до подбородка скомканное в ногах дивана покрывало.
— Как договорились. Буду.
Показалось ему или мать, правда, закончила разговор словом «целую»?
Тихие шаги остановились за дверью. Влезла в комнату узкая полоса света, падая наискось через Женькин живот.
— Женчик? — мама говорила шепотом, опасаясь разбудить, — спишь? Спи, мое солнышко.
Свет погас, дверь беззвучно закрылась, и Женька тут же открыл глаза, спихивая к ногам покрывало. Вот это номер! Похоже, мать крутит с кем-то любовь. Ну, давно, конечно, пора, батя, вон, год катает свою Оленьку на машине по пляжам и магазинам. Город маленький, время от времени Женька видит отцовскую тачку — то проезжает вдалеке, то торчит на тенистой улице. Сам он никогда не подходит, стремно — вдруг нарвется на Оленьку, которая в свой тридцатник выглядит на двадцать, страшно этим гордится и потому одевается, как девчонка, стараясь быть похожей на отвязную школьницу. Как-то это… немного противно. И непонятно, как с ней быть, если она курит, щуря глаза со стрелками, подначивает Женьку, пытаясь общаться с ним так, как думает, они треплются с подружками. То есть, с легкими матерками, дурацким хихиканьем и пихая жаргонные словечки не к месту. А батя в это время маячит позади, глядя на Оленьку влюбленными глазами. А на Женьку — с испугом.
Так что, первое время Женька как раз и боялся, что мать кинется себе искать ухажера, специально — нос ему утереть. Бате, в смысле. Но мама Лариса никуда особо не стремилась в плане новых знакомств, пару раз отбрила свою Маринчик, которая пыталась ей там кого-то сосватать. Так что Женька насчет материного благоразумия успокоился. И кажется, рановато.
Но, ворочаясь на удобном диване, благородно сам себе возразил. Она что теперь, всю жизнь обязана по выставкам бегать и ахать над книжками стихов Брюсова и Шенгели? Рано или поздно должен же кто-то появиться.
Не должен, возразил он сам себе, но подумал, что придется смириться. Главное, чтоб она этого кента не тащила знакомиться. Тем более сейчас. Когда Женя и Отан. А у нее отпуск заканчивается через неделю. В магазинах, где она координирует работу продавцов и дизайнеров, пахота такая, что всю зиму головы не поднять. Вот и пусть. Немножко отдохнет.
В дверь яростно поскребли когти, возя по дереву старого косяка. Женька закатил глаза, сел, вытягиваясь к дверной ручке.
— Входи, давай, — сказал Боцману, который еще до приглашения взлетел на диван, щекотно обнюхал Женькины пальцы и устроился на его животе, включив басовый мурчальник, — будешь вертеться, спихну на пол, — предупредил, кладя руку на подрагивающий теплый бок.
Боцман согласно муркнул, растопырил напряженные лапы, вытягиваясь струной. Потом сразу обмяк и отключил мурчание. Заснул.
Уже засыпая сам, Женька понял, чем его напряг звонок незнакомца. Звонит совсем ночью, и наплевать ему, похоже, что мать спит, и что она не одна дома. Как-то это…
Женьке снился сон, который он забудет, как то бывает часто, стоит утренним впечатлениям прийти на место приключениям нереальным. Точно ли нереальным, думал он иногда, если сон оставался в памяти. Потому что память показывала не только фантастические сюжеты, да в них часто и не было особенной фантастики или сказочности, сама правдоподобность их, сотканная из убедительности деталей, она и была главным невероятным. Женька знал о себе — ему может присниться запах. Или ощущения, совершенно явные — к примеру пальцы помнят, как держали во сне деревяшку. Помнят в мельчайших подробностях все шероховатости и занозистые места, тяжесть и легкое тепло дерева в руке. Ему снились цвета, настолько яркие, что даже во сне это его удивляло — пронзительно алые цветы у кого-то в руках, белая стена, уводящая взгляд к небу. Черное пятно страшного колодца — что в нем? Возможно, в нем и таится кошмар, но до него кошмаром была сама реальность цвета — Женька не раз слышал и сам где-то читал, обычно людям не снятся яркие цвета. А уж тем более запахи. Осязание — дело другое, рассуждал он иногда, перебирая в памяти обрывки приснившегося, ну мало ли, неловко повернул руку, она затекла, с мурашками. И подсознание подсунуло ему картинку. Это так же просто, как объяснять звуки снов. Внезапный стук или грохот с улицы и готово — снится война или какие-то буйные приключения. Женьке нравилось. И то, что временами он помнил свои яркие, полные всех человеческих чувств сны, и то, что они такие яркие.
Сейчас он лежал на спине, с неудобно сдвинутой головой на плоской подушке, рука откинута с узкого дивана, пальцы разжаты. Боцман, которому давно стало жарко, почти не просыпаясь, удалился в ноги, улегся там тоже на спину, открывая белый живот и развалившись в позе доверия — с лапами в стороны и задранной башкой. И Женька, так же не просыпаясь, послушно сдвинул ногу, чтоб коту хватало места, а другую устроил пяткой на низкой спинке дивана — жарко.
— А де риверз оф бабилон, — вполголоса заливались Бони Эм.
И он не успел открыть двери, дожидаясь, когда мать отключит невежливое ночное вторжение, застыл, держа пальцы на граненой стекляшке.
— Это ты? — в тихом голосе мамы Ларисы прозвучал испуг. Но и — радость.
— Ты что так поздно, ночь совсем. Нет, не разбудил. Но все же…
Дальше она проговорила быстрое, невнятное и вдруг рассмеялась.
Женька и не помнил, когда в последний раз слышал у нее такой смех. Или не слышал вовсе?
— Да, — снова повысила голос мама Лариса, он стал слышен яснее.
Подошла к дверям, понял Женька и быстро нырнул к себе, наощупь улегся, натягивая до подбородка скомканное в ногах дивана покрывало.
— Как договорились. Буду.
Показалось ему или мать, правда, закончила разговор словом «целую»?
Тихие шаги остановились за дверью. Влезла в комнату узкая полоса света, падая наискось через Женькин живот.
— Женчик? — мама говорила шепотом, опасаясь разбудить, — спишь? Спи, мое солнышко.
Свет погас, дверь беззвучно закрылась, и Женька тут же открыл глаза, спихивая к ногам покрывало. Вот это номер! Похоже, мать крутит с кем-то любовь. Ну, давно, конечно, пора, батя, вон, год катает свою Оленьку на машине по пляжам и магазинам. Город маленький, время от времени Женька видит отцовскую тачку — то проезжает вдалеке, то торчит на тенистой улице. Сам он никогда не подходит, стремно — вдруг нарвется на Оленьку, которая в свой тридцатник выглядит на двадцать, страшно этим гордится и потому одевается, как девчонка, стараясь быть похожей на отвязную школьницу. Как-то это… немного противно. И непонятно, как с ней быть, если она курит, щуря глаза со стрелками, подначивает Женьку, пытаясь общаться с ним так, как думает, они треплются с подружками. То есть, с легкими матерками, дурацким хихиканьем и пихая жаргонные словечки не к месту. А батя в это время маячит позади, глядя на Оленьку влюбленными глазами. А на Женьку — с испугом.
Так что, первое время Женька как раз и боялся, что мать кинется себе искать ухажера, специально — нос ему утереть. Бате, в смысле. Но мама Лариса никуда особо не стремилась в плане новых знакомств, пару раз отбрила свою Маринчик, которая пыталась ей там кого-то сосватать. Так что Женька насчет материного благоразумия успокоился. И кажется, рановато.
Но, ворочаясь на удобном диване, благородно сам себе возразил. Она что теперь, всю жизнь обязана по выставкам бегать и ахать над книжками стихов Брюсова и Шенгели? Рано или поздно должен же кто-то появиться.
Не должен, возразил он сам себе, но подумал, что придется смириться. Главное, чтоб она этого кента не тащила знакомиться. Тем более сейчас. Когда Женя и Отан. А у нее отпуск заканчивается через неделю. В магазинах, где она координирует работу продавцов и дизайнеров, пахота такая, что всю зиму головы не поднять. Вот и пусть. Немножко отдохнет.
В дверь яростно поскребли когти, возя по дереву старого косяка. Женька закатил глаза, сел, вытягиваясь к дверной ручке.
— Входи, давай, — сказал Боцману, который еще до приглашения взлетел на диван, щекотно обнюхал Женькины пальцы и устроился на его животе, включив басовый мурчальник, — будешь вертеться, спихну на пол, — предупредил, кладя руку на подрагивающий теплый бок.
Боцман согласно муркнул, растопырил напряженные лапы, вытягиваясь струной. Потом сразу обмяк и отключил мурчание. Заснул.
Уже засыпая сам, Женька понял, чем его напряг звонок незнакомца. Звонит совсем ночью, и наплевать ему, похоже, что мать спит, и что она не одна дома. Как-то это…
Женьке снился сон, который он забудет, как то бывает часто, стоит утренним впечатлениям прийти на место приключениям нереальным. Точно ли нереальным, думал он иногда, если сон оставался в памяти. Потому что память показывала не только фантастические сюжеты, да в них часто и не было особенной фантастики или сказочности, сама правдоподобность их, сотканная из убедительности деталей, она и была главным невероятным. Женька знал о себе — ему может присниться запах. Или ощущения, совершенно явные — к примеру пальцы помнят, как держали во сне деревяшку. Помнят в мельчайших подробностях все шероховатости и занозистые места, тяжесть и легкое тепло дерева в руке. Ему снились цвета, настолько яркие, что даже во сне это его удивляло — пронзительно алые цветы у кого-то в руках, белая стена, уводящая взгляд к небу. Черное пятно страшного колодца — что в нем? Возможно, в нем и таится кошмар, но до него кошмаром была сама реальность цвета — Женька не раз слышал и сам где-то читал, обычно людям не снятся яркие цвета. А уж тем более запахи. Осязание — дело другое, рассуждал он иногда, перебирая в памяти обрывки приснившегося, ну мало ли, неловко повернул руку, она затекла, с мурашками. И подсознание подсунуло ему картинку. Это так же просто, как объяснять звуки снов. Внезапный стук или грохот с улицы и готово — снится война или какие-то буйные приключения. Женьке нравилось. И то, что временами он помнил свои яркие, полные всех человеческих чувств сны, и то, что они такие яркие.
Сейчас он лежал на спине, с неудобно сдвинутой головой на плоской подушке, рука откинута с узкого дивана, пальцы разжаты. Боцман, которому давно стало жарко, почти не просыпаясь, удалился в ноги, улегся там тоже на спину, открывая белый живот и развалившись в позе доверия — с лапами в стороны и задранной башкой. И Женька, так же не просыпаясь, послушно сдвинул ногу, чтоб коту хватало места, а другую устроил пяткой на низкой спинке дивана — жарко.