Женька вздохнул. Больше всего ему хотелось остаться. И даже не из-за Жени, хотя и это тоже. Но вот можно же постелить на крыше одеяло, пока совсем тепло, и лежать, разглядывая звезды. А то где еще так? И когда? И с кем? Болтать можно. Потом заснуть, потому что завтра целая куча дел, и у них задание — искать Отану семерки. А еще в цветке дурмана лежит граненая змейка, ждет штатива и лазерного фонарика. Или того, кто успеет раньше них заглянуть в огромный, красивый, но такой привычный цветок-граммофон. И перед съемкой, которая в темноте, еще будет закат, в лабиринте! Может, они успеют сделать еще парочку парусов. Хотя развешивать их можно к другому закату, уж очень суперски получилось сегодня с первым парусом…
— Так, — прервал он мысли, — а чего меня провожать? Ночь кругом. Я дойду сам, а тебе потом же возвращаться. Нет, я не потому что не хочу. Но это мне надо тебя провожать, если как положено.
— Ничего со мной не будет, — отмахнулась Женя, ставя на стол тарелку с хлебной нарезкой. Положила рядом деревянную доску и стала аккуратно резать сыр, — мажь пока маслом. И мне тоже.
— Ну да, — Женька послушно водил ножом по ломтю батона, — ты меня уже два раза спасала. Так что, да…
— Нет. Ты потом поймешь. Дело в другом. А сегодня… Ты что, не хочешь вернуться домой по новым местам?
— Да ладно, — протянул Женька, — я тут родился. Ну, может, какие-то закоулки и не знаю, но их мало. Чтоб прям по новым местам, из центра к автовокзалу…
— Спорим? — Женя уложила сыр и поставила ближе чашки с чаем, — отсюда и до твоего дома. Не узнаешь ни одной улицы. И переулка.
Он даже обжегся, глотнув слишком много от возмущения. Вот на его башку спорщики! Сперва Капча, теперь вот — Женя.
— Ладно, — засмеялась девочка, — мы не будем спорить, я тебе просто покажу. Идет?
Ночной поход остался в памяти Женьки таким, будто их было сразу несколько. Один — сплошь состоял из мешанины света и теней, пунктиров света и теней, провалов темноты посреди света и — вспышек света в чернильном летнем сумраке. И он старательно напрягал глаза, водил им по черным кронам деревьев, пятнам света на морщинистой коре, по углам, залитым темнотой, и ступеням, на которые лился желтый свет фонаря. Женя уверенно вела его узкими проулками, выводящими вдруг на крошечные площадки, полные розовых кустов — мелькала сбоку, в просветах зарослей, освещенная улица, городская, с плавно едущими машинами, но Женька никак не успевал сосредоточиться, опознать, какой улице принадлежны увиденные пять-десять метров: они снова углублялись в путаные улочки, повороты, ступеньки. Кусты дурмана, выросшие выше головы, огибали, а иногда Женя разводила стебли руками и там оказывалась низкая калитка, скошенная от времени, за ней — полуразрушенный старый дом, в оконный проем которого проросла гнутая акация. А иногда дом, по двору которого они скользили, оказывался вполне обитаемым — в ярком окне мигал телевизор, в черной пасти будки виднелся выпавший на свет лохматый хвост.
Другое путешествие совершали уши, ловили то рокот автомобилей, то сонный птичий вскрик в черных кустах, бодрый голос диктора из распахнутой форточки, погромыхивание собачьей цепки и сладкий зевок оттуда, из будки, когда Женя ласково поздоровалась вполголоса:
— Привет, Чингизик. Это мы.
А еще повсюду орали коты, ну то, как всегда. Вопили издалека и в пятне света среди черных строений Женька видел — стоят далеко друг от друга, выгнув шеи, как морские коньки, бьют хвостами, выпевая низкие ноты угроз. В этом слое ночной прогулки его напугал внезапный человеческий голос, кто-то неразличимый позвал с крыльца за редким забором:
— Женечка, ты?
И на тихий ответ девочки:
— Доброй ночи, дядя Василич, … закашлялся, выбрасывая рубиновый огонек — тот зашипел, падая куда-то в мокрое.
Еще были запахи. Женька не сразу внюхался, но, минут через пять после того, как они, выйдя из дома Отана, скользнули куда-то наискосок в тесный проулок, спрятанный кустами дерезы, девочка замедлила ровный шаг и засмеялась.
— Ты чего? — спросил ее тогда Женька, водя глазами по сторонам в попытках определить, куда они вышли, продравшись через буйную дерезу.
— Ты как на уроке. Или на экзамене.
Он сперва слегка обиделся, тому, что впал в азарт, а она заметила и подначивает. Но тут как раз и учуял, как мощно пахнет дурман и как смешно цветочный запах сплетается с запахом яичницы из форточки. Улыбнулся, и после этого уже просто шел, слушая, разглядывая и вдыхая. И правда, чего дергаться, это же не их с Капчой разборки и разбивание спора при помощи толстого детсадовца.
«Это я потом вспомню» всплыла внезапная, какая-то чужая и взрослая мысль, в ней ощущалась такая печаль, что Женька споткнулся, посреди запаха кошатины, света фонаря над виноградной лозой, что обвивала каменную арку, и дальнего гудка буксира с невидимой отсюда бухты.
Печаль ему не нужна была, сейчас — точно. И он прогнал мысль, сделать это оказалось совсем несложно. Да, решил, оставляя за спиной этот свет, этот запах и звуки, чтоб ступить в следующее сочетание, точно — упала откуда-то, не я ее подумал.
Женька вздохнул. Больше всего ему хотелось остаться. И даже не из-за Жени, хотя и это тоже. Но вот можно же постелить на крыше одеяло, пока совсем тепло, и лежать, разглядывая звезды. А то где еще так? И когда? И с кем? Болтать можно. Потом заснуть, потому что завтра целая куча дел, и у них задание — искать Отану семерки. А еще в цветке дурмана лежит граненая змейка, ждет штатива и лазерного фонарика. Или того, кто успеет раньше них заглянуть в огромный, красивый, но такой привычный цветок-граммофон. И перед съемкой, которая в темноте, еще будет закат, в лабиринте! Может, они успеют сделать еще парочку парусов. Хотя развешивать их можно к другому закату, уж очень суперски получилось сегодня с первым парусом…
— Так, — прервал он мысли, — а чего меня провожать? Ночь кругом. Я дойду сам, а тебе потом же возвращаться. Нет, я не потому что не хочу. Но это мне надо тебя провожать, если как положено.
— Ничего со мной не будет, — отмахнулась Женя, ставя на стол тарелку с хлебной нарезкой. Положила рядом деревянную доску и стала аккуратно резать сыр, — мажь пока маслом. И мне тоже.
— Ну да, — Женька послушно водил ножом по ломтю батона, — ты меня уже два раза спасала. Так что, да…
— Нет. Ты потом поймешь. Дело в другом. А сегодня… Ты что, не хочешь вернуться домой по новым местам?
— Да ладно, — протянул Женька, — я тут родился. Ну, может, какие-то закоулки и не знаю, но их мало. Чтоб прям по новым местам, из центра к автовокзалу…
— Спорим? — Женя уложила сыр и поставила ближе чашки с чаем, — отсюда и до твоего дома. Не узнаешь ни одной улицы. И переулка.
Он даже обжегся, глотнув слишком много от возмущения. Вот на его башку спорщики! Сперва Капча, теперь вот — Женя.
— Ладно, — засмеялась девочка, — мы не будем спорить, я тебе просто покажу. Идет?
Ночной поход остался в памяти Женьки таким, будто их было сразу несколько. Один — сплошь состоял из мешанины света и теней, пунктиров света и теней, провалов темноты посреди света и — вспышек света в чернильном летнем сумраке. И он старательно напрягал глаза, водил им по черным кронам деревьев, пятнам света на морщинистой коре, по углам, залитым темнотой, и ступеням, на которые лился желтый свет фонаря. Женя уверенно вела его узкими проулками, выводящими вдруг на крошечные площадки, полные розовых кустов — мелькала сбоку, в просветах зарослей, освещенная улица, городская, с плавно едущими машинами, но Женька никак не успевал сосредоточиться, опознать, какой улице принадлежны увиденные пять-десять метров: они снова углублялись в путаные улочки, повороты, ступеньки. Кусты дурмана, выросшие выше головы, огибали, а иногда Женя разводила стебли руками и там оказывалась низкая калитка, скошенная от времени, за ней — полуразрушенный старый дом, в оконный проем которого проросла гнутая акация. А иногда дом, по двору которого они скользили, оказывался вполне обитаемым — в ярком окне мигал телевизор, в черной пасти будки виднелся выпавший на свет лохматый хвост.
Другое путешествие совершали уши, ловили то рокот автомобилей, то сонный птичий вскрик в черных кустах, бодрый голос диктора из распахнутой форточки, погромыхивание собачьей цепки и сладкий зевок оттуда, из будки, когда Женя ласково поздоровалась вполголоса:
— Привет, Чингизик. Это мы.
А еще повсюду орали коты, ну то, как всегда. Вопили издалека и в пятне света среди черных строений Женька видел — стоят далеко друг от друга, выгнув шеи, как морские коньки, бьют хвостами, выпевая низкие ноты угроз. В этом слое ночной прогулки его напугал внезапный человеческий голос, кто-то неразличимый позвал с крыльца за редким забором:
— Женечка, ты?
И на тихий ответ девочки:
— Доброй ночи, дядя Василич, … закашлялся, выбрасывая рубиновый огонек — тот зашипел, падая куда-то в мокрое.
Еще были запахи. Женька не сразу внюхался, но, минут через пять после того, как они, выйдя из дома Отана, скользнули куда-то наискосок в тесный проулок, спрятанный кустами дерезы, девочка замедлила ровный шаг и засмеялась.
— Ты чего? — спросил ее тогда Женька, водя глазами по сторонам в попытках определить, куда они вышли, продравшись через буйную дерезу.
— Ты как на уроке. Или на экзамене.
Он сперва слегка обиделся, тому, что впал в азарт, а она заметила и подначивает. Но тут как раз и учуял, как мощно пахнет дурман и как смешно цветочный запах сплетается с запахом яичницы из форточки. Улыбнулся, и после этого уже просто шел, слушая, разглядывая и вдыхая. И правда, чего дергаться, это же не их с Капчой разборки и разбивание спора при помощи толстого детсадовца.
«Это я потом вспомню» всплыла внезапная, какая-то чужая и взрослая мысль, в ней ощущалась такая печаль, что Женька споткнулся, посреди запаха кошатины, света фонаря над виноградной лозой, что обвивала каменную арку, и дальнего гудка буксира с невидимой отсюда бухты.
Печаль ему не нужна была, сейчас — точно. И он прогнал мысль, сделать это оказалось совсем несложно. Да, решил, оставляя за спиной этот свет, этот запах и звуки, чтоб ступить в следующее сочетание, точно — упала откуда-то, не я ее подумал.