Он хотел еще сказать, но машинально оглянулся тоже, чтоб увидеть, на что она смотрит. И забыл слова, любые.
Из невидимого отсюда оврага поднимался смерч, закручивая в тугую страшную веревку взятую с обрыва коричневую глину, забранный с пляжа желто-белый песок, прихваченную из моря зеленую воду с белыми хлопьями пены. Подрагивал, вырастая будто из-под земли, танцевал толстым телом, свитым в тугую спираль. Цвета перемешивались, затемнялись серым, всасываясь, ползли по телу воздушной струи, а выше, далеко над головами, упершись в небесную синеву, разбрасывались ветвями сказочного дерева, казалось, упираясь в синий потолок огромной ладонью с растопыренными пальцами.
— Елки… — произнес Женька и шепот окорябал горло наждаком. Прокашлялся, завороженно следя за медленной пляской великанских серых пальцев, которые, казалось, ощупывали небо, разыскивая что-то.
— А ты — купаться. Нырять, — упрекнула Женя все еще дрожащим голосом, — вот зря Отан меня не послушал. Я говорила, рано тебе еще.
— А я боюсь, что ли? — сипло возразил Женька, стараясь не представлять, что было бы, догони их смерч на берегу. Или — в ловушке расщелины.
— Нет, — благородно возразила девочка, — не боишься, конечно.
— Да.
— Просто глуп, как цыпленок, и не слушаешь, что тебе говорят!
Она встала, поправляя измятое платье. Женька тоже поднялся, тайком прислушиваясь, как ведут себя колени. Дрожат. Еще не хватало свалиться снова, тут, перед ней.
— Пока Отан работает, выкупаемся и будем делать обед, — Женя пошла к домику, — за мешки попадет нам. Ну, вечером найдем, они наверняка к обрыву прибились, валяются.
— Работает? — пробормотал Женька, следуя за ней и временами оглядываясь на смерч, который, поплясав между землей и небом, сейчас бледнел, размывался, сыпля сверху еле видимые отсюда вещи — морской мусор и выдранную с корнем траву.
Но лезть с расспросами не стал, решив — девочка сама скажет, а он уж прислушается к тому, что именно она говорит. Еще не хватало второй раз вляпаться в опасность чисто по своему идиотизму.
К обеду Отан не вернулся. Ребята поели сами, хлебая из металлических мисок на этот раз не вермишель из пакетов, а полноценный суп с картошкой и дольками помидоров, которые росли в маленьком огороде, вместе с тощей морковкой под редкой тенью кривенькой степной алычи — она давно растеряла спелые шарики плодов, и они желтели на грядках, вялясь на жарком солнце.
Во время супа и чая Женька взглядывал на небо, но там было чисто, белесо, легкая дымка затягивала белый круг солнца, который уже опускался ниже, обещая нормальный тихий вечер. Вот только со стороны Моряны приходил с ветром уже знакомый шум — звонкое шуршание, тех самых осколков, которыми, как представилось Женьке, под завязку набита сейчас бушующая вода, стиснутая бетонными стенками. Набрасываться с расспросами он не спешил, поняв, что девочка все равно скажет лишь то, что посчитает нужным. Но все-таки поинтересовался, подавая ей над цветочной грядкой посуду, которую она споласкивала и ставила на перегретую солнцем лавку:
— А блоки эти? Бетон. Оно и раньше тут было? Или — Отан?..
— Было, — ответила Женя, слегка хмурясь, — тут раньше закрытая была территория, военная часть стояла. Учения всякие. Но очень давно. Отан просто немного все переделал. Ну так…
Она повела в воздухе рукой с влажным полотенцем. И Женька незаметно передернул плечами, представив, как Отан «немного переделывает». Конечно, ужасно хотелось спросить, неужели Отан имеет отношение к смерчу? Вернее, мысленно, Женька по-другому задавал вопрос — это он его сделал? Но в таком виде вопрос казался диким и смешным, хотя… если вспомнить выбитое ветром окно в классе и ветку, которая напала на перепуганного «дэбила» Ромку Емеца…
И все равно, переступить через себя Женька не мог. Как это — взять и начать рассуждать вслух о вещах совершенно ненормальных, в сказке они, что ли? Поздновато в шестнадцать лет снова верить в сказки. А вдруг Женя рассмеется, и опять обзовет его дураком. Или еще хлеще — глупым цыпленком. Второе казалось совсем уж оскорбительным, будто он детсадовец какой.
На берегу, на широкой полосе пляжа стояла прекрасная светлая тишина. Ветер приходил мягкий, ласково овевал кожу, приятно касаясь полученных в овраге царапин. Молча они лениво купались, потом валялись на старом покрывале, брошенном на сухом теплом песке. Следили за солнцем, которое постепенно желтело.
Щурясь, Женька разглядывал крошечные радуги на мокрых ресницах, моргал, смотрел снова и радуги перемещались, но не уходили.
— Жень, — спросил не поворачиваясь, — а родители твои где? Извини, если дурной вопрос.
На молчание повернулся, ожидая увидеть серьезное задумчивое лицо. Но оказалось, лежит один, а фигурка в цветном купальнике сидит почти у воды, черным маленьким силуэтом на фоне мягкого серебряного блеска. И рядом — еще силуэт, чего-то непонятного, с очертаниями, съеденными блеском воды.
Он хотел еще сказать, но машинально оглянулся тоже, чтоб увидеть, на что она смотрит. И забыл слова, любые.
Из невидимого отсюда оврага поднимался смерч, закручивая в тугую страшную веревку взятую с обрыва коричневую глину, забранный с пляжа желто-белый песок, прихваченную из моря зеленую воду с белыми хлопьями пены. Подрагивал, вырастая будто из-под земли, танцевал толстым телом, свитым в тугую спираль. Цвета перемешивались, затемнялись серым, всасываясь, ползли по телу воздушной струи, а выше, далеко над головами, упершись в небесную синеву, разбрасывались ветвями сказочного дерева, казалось, упираясь в синий потолок огромной ладонью с растопыренными пальцами.
— Елки… — произнес Женька и шепот окорябал горло наждаком. Прокашлялся, завороженно следя за медленной пляской великанских серых пальцев, которые, казалось, ощупывали небо, разыскивая что-то.
— А ты — купаться. Нырять, — упрекнула Женя все еще дрожащим голосом, — вот зря Отан меня не послушал. Я говорила, рано тебе еще.
— А я боюсь, что ли? — сипло возразил Женька, стараясь не представлять, что было бы, догони их смерч на берегу. Или — в ловушке расщелины.
— Нет, — благородно возразила девочка, — не боишься, конечно.
— Да.
— Просто глуп, как цыпленок, и не слушаешь, что тебе говорят!
Она встала, поправляя измятое платье. Женька тоже поднялся, тайком прислушиваясь, как ведут себя колени. Дрожат. Еще не хватало свалиться снова, тут, перед ней.
— Пока Отан работает, выкупаемся и будем делать обед, — Женя пошла к домику, — за мешки попадет нам. Ну, вечером найдем, они наверняка к обрыву прибились, валяются.
— Работает? — пробормотал Женька, следуя за ней и временами оглядываясь на смерч, который, поплясав между землей и небом, сейчас бледнел, размывался, сыпля сверху еле видимые отсюда вещи — морской мусор и выдранную с корнем траву.
Но лезть с расспросами не стал, решив — девочка сама скажет, а он уж прислушается к тому, что именно она говорит. Еще не хватало второй раз вляпаться в опасность чисто по своему идиотизму.
К обеду Отан не вернулся. Ребята поели сами, хлебая из металлических мисок на этот раз не вермишель из пакетов, а полноценный суп с картошкой и дольками помидоров, которые росли в маленьком огороде, вместе с тощей морковкой под редкой тенью кривенькой степной алычи — она давно растеряла спелые шарики плодов, и они желтели на грядках, вялясь на жарком солнце.
Во время супа и чая Женька взглядывал на небо, но там было чисто, белесо, легкая дымка затягивала белый круг солнца, который уже опускался ниже, обещая нормальный тихий вечер. Вот только со стороны Моряны приходил с ветром уже знакомый шум — звонкое шуршание, тех самых осколков, которыми, как представилось Женьке, под завязку набита сейчас бушующая вода, стиснутая бетонными стенками. Набрасываться с расспросами он не спешил, поняв, что девочка все равно скажет лишь то, что посчитает нужным. Но все-таки поинтересовался, подавая ей над цветочной грядкой посуду, которую она споласкивала и ставила на перегретую солнцем лавку:
— А блоки эти? Бетон. Оно и раньше тут было? Или — Отан?..
— Было, — ответила Женя, слегка хмурясь, — тут раньше закрытая была территория, военная часть стояла. Учения всякие. Но очень давно. Отан просто немного все переделал. Ну так…
Она повела в воздухе рукой с влажным полотенцем. И Женька незаметно передернул плечами, представив, как Отан «немного переделывает». Конечно, ужасно хотелось спросить, неужели Отан имеет отношение к смерчу? Вернее, мысленно, Женька по-другому задавал вопрос — это он его сделал? Но в таком виде вопрос казался диким и смешным, хотя… если вспомнить выбитое ветром окно в классе и ветку, которая напала на перепуганного «дэбила» Ромку Емеца…
И все равно, переступить через себя Женька не мог. Как это — взять и начать рассуждать вслух о вещах совершенно ненормальных, в сказке они, что ли? Поздновато в шестнадцать лет снова верить в сказки. А вдруг Женя рассмеется, и опять обзовет его дураком. Или еще хлеще — глупым цыпленком. Второе казалось совсем уж оскорбительным, будто он детсадовец какой.
На берегу, на широкой полосе пляжа стояла прекрасная светлая тишина. Ветер приходил мягкий, ласково овевал кожу, приятно касаясь полученных в овраге царапин. Молча они лениво купались, потом валялись на старом покрывале, брошенном на сухом теплом песке. Следили за солнцем, которое постепенно желтело.
Щурясь, Женька разглядывал крошечные радуги на мокрых ресницах, моргал, смотрел снова и радуги перемещались, но не уходили.
— Жень, — спросил не поворачиваясь, — а родители твои где? Извини, если дурной вопрос.
На молчание повернулся, ожидая увидеть серьезное задумчивое лицо. Но оказалось, лежит один, а фигурка в цветном купальнике сидит почти у воды, черным маленьким силуэтом на фоне мягкого серебряного блеска. И рядом — еще силуэт, чего-то непонятного, с очертаниями, съеденными блеском воды.